Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Вторник, 20 декабря

Джей Лэндсман носится взад-вперед по отделу убийств, сравнивая три разных версии от трех разных хмырей. Он надеялся на тихую ночку, может, даже на поход в бар с Пеллегрини после пересменки, но теперь у него полный аншлаг: один – в большой допросной, второй – в малой, третий дожидается своей очереди на диване в аквариуме. На взгляд Лэндсмана, каждый провинился больше предыдущего.

Из большой кабинки выходит Дональд Кинкейд с несколькими страницами показаний в руке. Захлопывает дверь и обращается к Лэндсману:

– Похоже, он хочет сотрудничать.

– Ты так думаешь?

– Да. Пока что.

– Мне кажется, он слишком сильно хочет сотрудничать, – говорит Лэндсман. – По-моему, он нам ссыт в глаза и говорит, что это божья роса.

Кинкейд улыбается. Неплохо, Джей.

– Ну, его приятель, который на диване, хочет его засадить, так? – размышляет вслух Кинкейд. – И именно он был заинтересован в девушке, понимаешь? Я вот думаю, может, она его просто чем-нибудь разозлила?

Лэндсман кивает.

Девушка им уже не ответит. Ее зарезали в мужском туалете завода чистящих средств «Левер Бразерс» на Бренинг-хайвей. Ран многовато, из-за чего убийство кажется личным, вроде домашней ссоры. Но это было бы слишком просто; к тому же у супруга жертвы быстро находится алиби – он ждал жену со смены на стоянке, слушал радио в машине. Охранники спустились и позвали его, как только обнаружили тело.

Значит, решает Лэндсман, вычеркиваем мужа и идем дальше по списку. Парень? Бывший? Тот, кто хотел с ней встречаться? Она молода и красива, год замужем, но это мало что значит; девушка могла искать приключений на заводе. Может, все вышло из-под контроля.

– Ну смысле, а какого еще хрена ей делать в мужском туалете? – спрашивает Кинкейд. – Ты же меня понимаешь?

– Да, – говорит Лэндсман. – Я тоже так думаю, Дональд.

Он заглядывает в большую допросную и видит, как Крис Грауль напротив Хмыря № 1 записывает показания, во второй раз прогоняя его хлипкую версию. Грауль – новенький в группе Лэндсмана, перевелся из отдела мошенничества, замена Фальтайха, который уже несколько месяцев работает в отделе сексуальных преступлений. После пары лет погонь за фальшивыми чеками Грауль захотел попробовать себя в убойном; Дик Фальтайх после шести лет в группе Лэндсмана уже насмотрелся на убийства. График отдела изнасилований – с девяти до пяти, с понедельника по пятницу, и для Фальтайха это почти как пенсия с окладом.

Лэндсман наблюдает через проволочное окошко, как его новый детектив проверяет версию на прочность. Грауль вместо Фальтайха, Вернон Холли вместо Фреда Черути – для группы Лэндсмана это год перемен, но он не жалуется. Со своим немалым стажем в ограблениях Холли быстро освоился и теперь самостоятельно расследует убийства. Грауль – тоже хорошая находка, хотя Лэндсман и понимал, что новенький детектив, поскольку дружит с лейтенантом Стэнтоном еще со времен их совместной работы в наркоотделе, при первой же возможности переведется в другую смену. Тем не менее, если это произойдет после того, как Грауль проявит себя, Лэндсман сможет попросить у Стэнтона взамен хорошего детектива.

Подозреваемые, жертвы, детективы – действующие лица меняются, но машина со скрежетом движется вперед. Более того, люди Д’Аддарио неуклонно повышали процент раскрываемости и уже практически сравнялись со второй сменой. Отдел в целом достиг 72 процентов – чуть выше среднего показателя по стране. Истерика из-за ограничений переработок, предыдущие жалобы на раскрываемость, убийства на Северо-Западе и открытое дело Латонии Уоллес – к концу года все это уже забывается. Почему-то к декабрю цифры всегда становятся как надо.

И немалую роль в этом сыграл Лэндсман: раскрываемость его группы выше 75 процентов – лучшая в смене Д’Аддарио. У групп Нолана и Макларни полосы везения были осенью; теперь, под конец года, уже бригада Лэндсмана щелкает одно дело за другим.

На два месяца они просто разучились ошибаться. Началось это с Даннигена, расследовавшего засаду из-за наркотиков на площади Джонстон, затем Пеллегрини раскрыл непредумышленное в Аламеде – какой-то идиот баловался с новеньким самозарядным пистолетом и случайно убил четырнадцатилетнего ребенка. Потом Холли, Рикер и Данниген вместе раскрыли пару бытовух, а через неделю Рикер с трудом вытянул убийство на наркорынке Голд и Эттинг. В течение следующего месяца каждый в группе раскрыл как минимум еще по одному делу, причем управляясь всего за пару дней. При таком везении, сопровождавшем группу повсюду, кое-что перепало даже Пеллегрини, который однажды зимним вечером снял трубку и получил вторую смерть от огнестрельного ранения, причиненного по неосторожности. Казалось, сама судьба почувствовала, что задолжала ему извинения.

Сегодня, если будет время, Лэндсман может подойти к своему столбцу на доске и удовлетворенно полюбоваться черными чернилами. Двенадцать раскрытых дел в ряд, а это – странное нападение с ножом на фабрике у Бреминг-хайвей, где на вечерней смене трудились триста работников, – он не позволит такому идиотизму покончить с его светлой полосой. Девушку убивают на фабрике в рабочее время, а в итоге худанит? Хрена с два, думает Лэндсман. Тут где-то кроется данкер, осталось только его найти.

Когда ранее Грауль и Кинкейд прибыли на фабрику «Левер Бразерс», их провели на второй этаж главного корпуса и показали тело Эрнестины Хаскинс, тридцатилетней управляющей столовой, погибшей в мужском туалете. На теле множество ножевых ранений, но убил ее порез, задевший яремную вену. Блузка и лифчик задраны, намекая на мотив изнасилования, а кровавые брызги на перегородке туалета и защитные раны на руках указывали на короткую борьбу. Орудие убийства – скорее всего, длинный кухонный нож, – отсутствовало.

Столовая была закрыта после ужина, но не заперта и доступна для всех в здании. Перед тем, как произошло убийство, Хаскинс с двумя коллегами прибирались и готовились уходить; уже только по этой причине работники столовой заслуживали особого внимания. Один нашел тело, второй был с Хаскинс на кухне всего за несколько минут до преступления.

Дождавшись окончания смены, детективы осмотрели место, прошлись по столовой и проверили весь второй этаж в поисках кровавого следа или чего угодно странного. Во время пересменки незадолго до полуночи Кинкейд спустился к внешним воротам и наблюдал, как на пропускном пункте расписываются и выходят рабочие фабрики. Он смотрел каждому мужчине в лицо, затем – на обувь и штанины, надеясь найти обличительные красновато-бурые пятна.

Грауль тем временем проверял наводку, полученную при допросе одного из сотрудников столовой. На вопрос, не было ли у Эрнестины Хаскинс любовников или воздыхателей на работе, тот назвал работника, который действительно оказался на смене. Вызванный охранниками, он пришел в столовую и не выразил удивления, когда ему сообщили об убийстве. Само по себе это мало что значило: слухи об убийстве облетели фабрику еще до прибытия детективов. Но любопытно то, с какой легкостью он признался, что интересовался Эрнестиной Хаскинс. Он знал, что девушка замужем – и все-таки она показалась ему более чем дружелюбной, и он решил, что Хаскинс готова рискнуть.

Кинкейд с Граулем внимательно осмотрели его одежду, но не нашли ни пятен, ни прорех. Руки – чистые и без ранений, лицо не поцарапано. Но у него все-таки было время привести себя в порядок, прежде чем обнаружили тело. Вызвали патрульную машину; ухажера и обоих работников столовой отправили в центр.

Проведя на месте преступления еще два часа, детективы тоже приехали в офис. Лэндсман разместил трех новоприбывших по отдельности, после чего все они, по взвешенному мнению Лэндсмана, демонстрировали типичное хмыриное поведение.

Хмырь № 1 – работник столовой, рассказавший Граулю о поклоннике убитой, – во всем помогал следователям и продолжал подкидывать разные мотивы, которые могли сподвигнуть ухажера на убийство. Другой работник столовой, Хмырь № 2, казалось, знал об убийстве начальницы только то, что оно произошло. А Хмырь № 3 – работник завода, вожделевший Эрнестину, – был на удивление равнодушен к ее насильственной смерти, словно на работе это обычное дело.

Около часа пошатавшись между кабинетами и допросными, сопоставляя одну версию с другой, Лэндсман уже пришел к некоторым выводам. Хмырь № 2 в большой допросной? Лопух, думает Лэндсман. Может, виновный лопух. Хмырь № 1 в малой допросной? Что-то слишком уж, блин, услужливый. Записываем в услужливые и виновные. А Хмырь № 3 в аквариуме – мудак, причем наверняка виновный мудак.

Теперь, после трех часов допросов, Лэндсман смотрит, как Кинкейд возвращается в комнату, где Грауль терпеливо выслушивает вранье. Сейчас уже раннее утро, и пока что Лэндсман был само терпение. Ни криков. Ни злобных речей. Ни извращенного юмора убойного отдела посреди хаоса уголовного следствия.

Отчасти сдержанность Лэндсмана обусловлена тем, что это второе дело Грауля, и он старается не давить на новенького, но в основном – тем, что Эрнестина Хаскинс – как и Латония Уоллес – похожа на настоящую жертву. Как бы Лэндсмана ни извратили двадцать лет в департаменте, но разницу между мокрухой и убийством он все же усвоил. Все-таки одно дело – прикалываться с патрульными, когда все стоят вокруг какого-нибудь дохлого черного парня; совсем другое – вести себя так, когда речь идет о молодой жене с задранной блузкой, перерезанной глоткой и мужем, ждущим ее на стоянке завода. Даже для Лэндсмана некоторые вещи остаются категорически несмешными. А еще, несмотря на свою репутацию, он понимает, что иногда вопли причиняют больше вреда, чем пользы. В течение нескольких часов сержант позволяет возглавить атаку Граулю и Кинкейду, дожидаясь, пока у них кончатся вопросы, прежде чем приступить к делу самому. Только рано утром, когда начальство завода звонит в отдел убийств и сообщает, что из кухонной кассы пропала вчерашняя выручка, – только тогда Лэндсман становится самим собой.

– Тогда что за хуйню я все это время выслушивал? – бормочет он, несясь обратно по коридору.

Хмырь № 1 в смятении вскидывает глаза, когда Лэндсман врывается в малую допросную.

– Слышь, ты какого хрена нам впаривал?

– Чего?

– Это ограбление.

– Что – ограбление?

– Это чертово убийство. Выкрали кассу.

Работник качает головой. Это не я, заверяет он, лучше поговорите со вторым, кто работает на кухне. Это он вечно болтал о том, как бы украсть деньги. И меня подбивал.

Лэндсман принимает это к сведению, разворачивается, проносится мимо большой допросной, где в дверь колотит и просится в туалет ухажер покойной, о котором уже напрочь забыли.

– Эй, офицер…

– Минутку! – кричит Лэндсман и сворачивает за угол в аквариум, где дожидается допроса второй работник столовой.

– Ты, – кричит он Хмырю № 2. – Встал.

Тот следует за ним обратно в малую допросную, уже свободную, потому что Грауль вернул первого работника в аквариум через главный офис. Игра в музыкальные стулья со свидетелями.

– Где деньги? – злобно спрашивает Лэндсман.

– Какие деньги?

Неправильный вопрос. Лэндсман нависает над Хмырем № 2, орет, что полиции известно об ограблении, что это серьезное преступление, что они уже слышали, как он планировал выкрасть кассу, что Эрнестина Хаскинс узнала о краже, поймала вора в мужском туалете и была за это убита.

– Я не брал деньги.

– А твой друг говорит иное.

Глаза подозреваемого ищут спасения. Кинкейд и Грауль смотрят в ответ бесстрастно.

– Ты что, дурак? – спрашивает Лэндсман. – Он тебя сдал.

– Чего?

– Он нам говорит, что ты ее убил.

– Я… чего?

Да какого хрена, думает Лэндсман. Нам что, слайды показывать? Медленно и мучительно, но Хмырь № 2 осознает ситуацию.

– Он вам так сказал?

– Так и сказал, – подтверждает Кинкейд.

– Да это он все сделал, – сердито говорит подозреваемый. – Это все он.

Ладно, думает Лэндсман, с шумом возвращаясь в коридор. Ничего страшного. Главное, что глухой худанит на глазах превратился в простой вопрос «или-или». Теперь нет ничего лучше, чем посадить Хмырей № 1 и № 2 в одну клетку.

Но, свернув в аквариум, Лэндсман натыкается на Хмыря № 1, как раз когда тот запихивает пачки зеленых за подкладку зимней куртки своего коллеги.

– ЧТО… КАКОГО ХУЯ ТЫ ТВОРИШЬ?

Молодой человек застывает, запустив руку в самые недра большой копилки.

– КАКОГО… А НУ ДАЛ СЮДА! – шипит Лэндсман, хватает парня за руку и вышвыривает в коридор.

Куртка полна пятерок, десяток и двадцаток; остальные деньги в карманах пиджака Хмыря № 1. Он робко смотрит на Лэндсмана, когда на крики прибегают Грауль и Кинкейд.

Лэндсман в изумлении качает головой.

– Пока мы беседуем с тем, этот шизик сидит тут на диване и прячет деньги в куртку того парня. Я вхожу – а он тут, сука, деньги за подкладку пихает…

– Прямо сейчас? – спрашивает Кинкейд.

– Ага, я вхожу – а он пихает туда деньги.

– Охренеть.

– Да уж, – впервые за ночь смеется Лэндсман. – Прикиньте?

Через несколько часов, когда виновный уже во всем признался в своей манере («Я приставил нож ей к горлу, но не резал. Она, наверное, сама дернулась»), Лэндсман сидит в главном офисе и разбирает дело, пока Грауль печатает ордер.

– Он нам столько пиздел то про того, то про другого, – обращается сержант к Кинкейду. – Надо было сразу смекнуть.

Может и так, а может отсюда стоит извлечь урок. Когда расследуешь убийства, подготовка, терпение и тонкость помогают не всегда; порой обычная доля ответственной честности даже мешает. Взгляните на Тома Пеллегрини, который в ночь убийства Эрнестины Хаскинс занимается тем же, чем и последние два месяца, – поисками рационального подхода к иррациональному, поисками научной точности там, где нет ничего точного. Метод Лэндсмана – это голая жесткая логика, закаленная в горниле импульсов и внезапных припадков гнева. Безумие Пеллегрини, напротив, принимает облик одержимого рационального стремления к Ответу.

Стол Пеллегрини в допофисе украшен десятком вех его одинокой донкихотской кампании. Пособия по новым техникам допроса, выжимки интервью с профессорами и частными компаниями, которые специализируются на планировании уголовных допросов, книжки в мягких обложках о подсознательных посланиях и языке тела, даже несколько отчетов со встречи с экстрасенсом, которую Пеллегрини организовал в надежде, что сверхъестественные следственные методы помогут лучше обычных стратегий, – все это теперь присоединилось к вороху других бумаг в папке Латонии Уоллес.

Пеллегрини считает, что правда на его стороне: одного чутья недостаточно, эмоции мешают точности. Уже дважды копы загоняли Рыбника в звукоизолированные комнаты, дважды полагались на свои таланты и инстинкты и дважды тот в итоге возвращался домой в патрульной машине Центрального района. И все же без чистосердечного признания это расследование никуда не придет, знает Пеллегрини. Свидетели никогда не появятся, если вообще существуют. Место убийства так и не будет найдено. Вещдоки так и не материализуются.

В своем последнем шансе допросить Рыбника старший детектив по делу Латонии Уоллес возлагает все надежды на разум и науку. Лэндсман может расколоть еще хоть двадцать подозреваемых так же, как убийцу Эрнестины Хаскинс, – Пеллегрини это не волнует. Он читал, изучал материалы и тщательно проанализировал предыдущие допросы их главного подозреваемого. В глубине души он верит: должна же быть какая-то определенность, должен быть какой-то метод, как вытянуть признание из виновного с помощью некой алгебры, которую балтиморские детективы еще не освоили.

И все же месяц назад, когда Пеллегрини ковырялся со вторым непредумышленным огнестрелом, Лэндсман снова доказал, что для детектива осторожная рациональность часто бесполезна. Тогда сержант тоже какое-то время держался в стороне, тихо дожидался за кулисами, пока его детектив выслушивал от трех людей три разных объяснения выстрела, убившего подростка из племени ламби[80]80
  Племя ламби – самое крупное племя индейцев в Северной Каролине; не признано на уровне штата.


[Закрыть]. По словам свидетелей, они пили пиво, играли в видеоигры в гостиной. Вдруг в дверь квартиры постучали. В открытой двери показалась рука, а затем в ней появился пистолет. После чего раздался один необъяснимый выстрел.

Пеллегрини заставлял двух подростков снова и снова повторять свои версии, выискивая на их лицах подсознательные признаки обмана, как учат в руководствах по допросам. Он заметил, что один парень во время ответа стрелял глазами вправо: по учебнику выходило, что он, скорее всего, врет. Второй отодвинулся, когда Пеллегрини к нему приблизился: судя по книжке – это интроверт, свидетель, на которого нельзя давить слишком сильно.

Пеллегрини под присмотром сержанта работал над их версиями, улавливая нестыковки и толкая их к новой очевидной лжи. Терпеливая и методичная работа, которая ни к чему не привела.

После полуночи Лэндсман вдруг решил, что с него хватит. Он затащил жирного прыщавого пацана к себе в кабинет, грохнул дверью и в ярости развернулся к нему, опрокинув со стола лампу. Та разбилась о линолеум, подросток испуганно отшатнулся, ожидая града ударов, которых так и не последовало.

– ВЫ МЕНЯ УЖЕ ЗАЕБАЛИ!

Пацан в ужасе уставился в стену.

– ТЫ СЛЫШАЛ? ВЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛИ. КТО ЕГО УБИЛ?

– Не знаю. Мы не видели…

– ТЫ ЛЖЕШЬ! НЕ СМЕЙ МНЕ ЛГАТЬ!

– Нет…

– ТВОЮ МАТЬ! Я ЖЕ ПРЕДУПРЕДИЛ!

– Не бейте меня.

Друг толстяка и третий свидетель, черный подросток из Юго-Восточных проджектов, слышал все, сидя в аквариуме. И когда Лэндсман примчался по коридору к нему для второго блицкрига, худший страх овладел пацаном. Детектив схватил его, швырнул в кабинет лейтенанта и начал орать благим матом. Все было кончено через полминуты.

Вскоре вернувшись к себе в кабинет, Лэндсман снова взялся за толстяка.

– Кончай врать. Твой приятель тебя сдал.

Тот просто кивнул, чуть ли не с облегчением.

– Я не хотел стрелять в Джимми. Пистолет сам выстрелил. Честно, он сам.

Лэндсман угрюмо улыбнулся.

– Вы лампу разбили, – сказал подросток.

– Ага, – бросил Лэндсман, уходя. – Ты только подумай.

Снаружи, в допофисе, Пеллегрини встретил сержанта улыбкой и взглядом, в котором сквозило сожаление.

– Спасибо, сержант.

Лэндсман пожал плечами и улыбнулся в ответ.

– Знаешь, – сказал Пеллегрини, – если бы не ты, я бы с ними все еще беседовал.

– Брось, Том. В конце концов, ты бы поступил так же, – ответил Лэндсман. – Ты был к этому близок.

Но Пеллегрини неуверенно промолчал. Время от времени Лэндсман учит истине, кажущейся противоречием, тревожным противовесом методичным поискам эмпирических ответов. Его урок гласит: науки, скрупулезности и точности мало. Нравится Пеллегрини или нет, но хороший детектив рано или поздно должен спустить курок.

Четверг, 22 декабря

Новогоднее поздравление в стиле балтиморского отдела убийств – пенопластовый Санта-Клаус, приклеенный скотчем к двери допофиса, чей лоб изуродован глубокой кровавой раной от выстрела в упор. Рану проделали перочинным ножичком, кровь нарисовали красным фломастером, но задумка более чем ясна: «Слышь, Санта. Это Балтимор. Ходи с оглядкой».

Ким, Линда и другие секретарши шестого этажа развесили вдоль металлических перегородок главного офиса одинокую красно-золотую мишуру, расставили картонных оленей и принесли леденцы. В северо-восточном углу офиса стоит елка, скупо украшенная в этом году, но хотя бы обошлось без цинизма, как раньше. А то несколько лет назад парочка детективов достала из папок фотографии из морга – в основном снимки мертвых наркодилеров и наемных убийц. Аккуратно поработав ножницами, детективы отделили изрешеченные тела от заднего фона и, преисполненные рождественским духом, наклеили им на плечи нарисованные крылышки. В каком-то смысле даже трогательно: такие хардкорные игроки, как Сквики Джордан и Авраам Партлоу, висели на полиуретановых ветках с совершенно ангельским видом.

Даже искренние украшения выглядят жалко и обреченно в месте, где слова «и на земле мир, в человеках благоволение»[81]81
  Евангелие от Луки, 2: 14.


[Закрыть] не имеют никакой связи с тем, с чем приходится работать. В день рождения святого люди, расследующие убийства, явно не спасены – они застряли в обычной череде огнестрелов, ножевых и передозировок. Впрочем, группы, трудящиеся в сочельник на сменах с четырех до полуночи и с полуночи до восьми, эту важную дату хоть и не празднуют, но как минимум признают. Почему бы и нет, все-таки подобную иронию следует как-то отметить.

На прошлое Рождество не было особого беспредела – только пара огнестрелов на западной стороне. Зато два года назад разрывались все телефоны, а три года назад тоже царил настоящий ад – два бытовых убийства и серьезная перестрелка, из-за которых группа Нолана работала до самого рассвета. В то Рождество свежая смена, пришедшая пораньше, обнаружила, что ребята Нолана пали жертвой странной праздничной лихорадки и разыгрывают в главном офисе праздничные убийства.

– Сука! – кричал Нолан, наставив палец на Холлингсворта. – В прошлом году ты дарил мне то же самое… БАХ!

– Сволочь, у меня уже есть тостер, – Холлингсворт в свою очередь наставил палец на Рикера. – БАЦ!

– Ах так? – сказал Рикер и выстрелил из пальца в Нолана. – А ты в этом году снова спалил начинку!

Причем их маленькие драмы не такие уж пародийные: в легендарную рождественскую смену в начале 1970-х отец убил сына за обеденным столом из-за спора о темном и светлом мясе, воткнув разделочный нож в грудь ребенка за право первым отведать угощение.

Правда, капитан никогда не забывает организовать для ночной смены достойную закуску. И да, рождественская смена – единственная ночь в году, когда детектив может достать бутылку из стола, не боясь попасться на глаза рыщущему дежурному. Несмотря на это, все равно праздничная смена в убойном – самая депрессивная работа на свете. И надо же было случиться такому везению – трехнедельная смена Д’Аддарио заканчивается утром 25 декабря. А значит, группы Лэндсмана и Макларни будут работать в сочельник с четырех до двенадцати, группа Нолана – с полуночи, после чего рожденственским утром их сменят люди Макларни.

График никого не обрадовал, но Дэйв Браун нашел способ выкрутиться. Он всегда старается раньше других уйти в отпуск на праздники и в этом году, мечтая о домашнем уюте, планирует утром 25 декабря держаться от штаба как можно дальше – дома, с годовалой дочкой на руках. Естественно, для Дональда Уордена эта абсурдная Брауна становится очередным пунктом в списке вещей, за которые молодой детектив заслуживает оскорбления, а именно:

1. Браун так ни хрена и не продвинулся в деле Кэрол Райт – это до сих пор сомнительная смерть от наезда.

2. Он и так только что вернулся после пяти недель больничного из-за операции на ноге в Хопкинсе – якобы крайне необходимой из-за какого-то там таинственного повреждения нерва или мышечных спазмов, которые любой настоящий мужик игнорирует после второй кружки пива.

3. Его способности детектива убойного еще предстоит по-настоящему проверить.

4. Его не будет рядом, чтобы съездить в Пайксвилл за чесночными бейглами в воскресную дневную смену, так как на это время приходится Рождество.

5. Хуже того, ему хватает наглости уйти в отпуск, пока остальная группа пашет все праздники.

6. Он как бы изначально говна кусок.

Уордену с его необыкновенной памятью ни к чему записывать этот внушительный список. Он всегда в уме, чтобы при случае заново знакомить молодого человека с основными фактами его жизни.

– Браун, ты говна кусок, – объявил Уорден в лифте вечером неделю назад. – Знаешь, на сколько дней я брал больничный за все время работы?

– Да знаю я, нудный ты засранец, знаю, – повысил голос Браун. – Ты не был на больничном ни одного, сука, дня. И сказал об этом всего лишь тысячу раз, ты…

– Ни одного дня, – перебил его Уорден, улыбаясь.

– Ни одного дня, – передразнил Браун фальцетом. – Отвяжись уже от меня к хренам, а?

– Но у тебя, видите ли, ножка болит, вот и…

– Это серьезное заболевание, – завопил Браун, потеряв терпение. – Мне провели опасную для жизни операцию…

Уорден только улыбался. Он все-таки довел бедолагу, как и планировал – вообще-то довел уже несколько недель назад. Уорден стал настолько невыносим, что на следующий же день, после разговора в лифте, папка Кэрол Райт внезапным и чудесным образом вернулась из забвения картотек и заняла почетное место на столе Дэвида Брауна.

– Уорден тут не при чем, – настаивал Браун. – Меня это дело уже много месяцев не отпускает, я и так планировал к нему вернуться после выхода с больничного.

Может и так. Но теперь Уорден с другого конца комнаты отдыха с немалым удовлетворением наблюдает, как молодой детектив заново знакомится с покойной девушкой-билли на гравийной стоянке.

Браун перебирает детали, вновь привыкая к служебным отчетам, фотографиям места преступления, дальнейшим отчетам и фотографиям BPI десятка подозреваемых, которые так и не подошли. Перечитывает свидетельские показания из «Хеленс Голливуд Бар» – невнятные заявления пьяниц, с чего-то взявших, что убийца катается по улицам Балтимора на кастомизированном «лотосе». Пересматривает рапорты случайных проверок черных спортивных машин и малолитражек в южных частях города.

Все-таки нет ничего хуже убийства билли, думает Браун вопреки своим предыдущим утверждениям. Ненавижу билли: они говорят, когда не положено, лезут в следствие, заставляют тратить время на любую мелочь, которую слышали. На хер это дело, говорит он себе. Хоть сейчас подавайте наркоубийство в проджектах, где никто ни хрена не видел, мечтает он. Дайте то, над чем можно работать.

Браун заново читает разнящиеся описания подозреваемого от посетителей бара, противоречивые заявления о длине волос и стрижке, цвете глаз и всем прочем. Выкладывает фотографии всех подозреваемых и пытается разглядеть хоть что-то подходящее, но без нормального описания это безнадежно. К тому же все фотографии до жути похожие. Каждый билли таращится в камеру с выражением лица «ой, это меня что, для полиции снимают», каждый щеголяет татуировками, нечищеными зубами и настолько грязными майками, что их можно снять и поставить.

Гляньте хоть на этого типа, думает Браун, вынимая из стопки один снимок: этот билли – всем билли билли. Очевидно увлекается машинами, лохматые черные волосы с пробором посередине спускаются чуть ли не до жопы. Зубы ужасные – какой сюрприз, – и еще странные светлые брови. Боже, у него настолько отсутствующий вид, что хоть сейчас выписывай ордер на поиск наркотиков…

Опа. Светлые брови. Светлее некуда, ошалело думает Браун.

Детектив подносит снимок поближе, его взгляд скачет туда-сюда между волосами и бровями парня. Черные – светлые. Черные – светлые. Так, блин, минуточку: вот же это, на фотографии, всем на обозрение. «Как это я в первый раз пропустил?» – удивляется он, пока ищет отчет, когда-то пристеплеренный к снимку.

И пожалуйста, его имя возникло в деле после остановки на дороге в Пигтауне, отчет прислал патрульный с поста Южного отделения, куда они отправляли телетайп еще в августе. Браун находит тот отчет и сразу же вспоминает: парень водил черный «мустанг» с панорамным люком. Не прям «ти-топ» и не прям «лотос». Но где-то рядом. У «мустангов» бывают качественные шины и низкая посадка – что и описал патрульный. Но в первый раз Браун не обратил на это внимания. Коп недвусмысленно заявил, что у водителя темные волосы, а все свидетели сходились в одном: спутник Кэрол Райт был блондином. Только неделю назад, заново достав папку, Браун потрудился попросить отдел фотографий прислать снимки даже самых маловероятных подозреваемых вроде этого. И только сейчас заметил брови другого цвета.

– Дональд, ты только посмотри.

Уорден подходит, ожидая услышать какую-нибудь глупость.

– Это снимок, сделанный при аресте через пару недель после моего убийства. Посмотри на брови.

Детектив приглядывается к снимку – и у него самого брови ползут вверх. На хрена блондину-билли красится в черный? Наоборот – это еще понятно, но из блондина в брюнета? Часто ли так делают?

Неплохо подмечено, признает про себя Уорден. Чертовски неплохо.

Учитывая отсрочку в четыре месяца, надежд на вещдоки маловато, и Браун с Уорденом возвращаются на улицы ради этого дела только после праздников. Но когда январским утром они заберут Джимми Ли Шраута из дома его подружки в Пигтауне, его волосы уже будут рыжими, а вести себя он будет так, словно ждал их с августа. Помятый «мустанг», найденный в тот же день перед домом подружки, отгонят в гараж в Фоллсуэе, где Уорден дожидается криминалиста. Поставив автомобиль на домкрат, они вместе начинают ковырять мусор, прилипший ко дну, и в первые минут десять находят только грязь, бумажки и листья, пока специалист не фыркает, что, мол, после стольких месяцев найти что-нибудь уже невозможно.

– Ну, – отвечает Уорден, стягивая с передней оси тонкую прядь, – а это тогда как назовем?

– Чтоб меня.

Уорден аккуратно снимает ее, трижды обмотавшую металл. Наконец у него в руке оказывается прядь длинных рыжеватых волос.

– А какого цвета у нее были волосы? – спрашивает криминалист.

– Рыжие, – отвечает Уорден. – У нее были рыжие волосы.

В тот же день Джимми Ли Шраут будет ждать детективов в большой допросной, а когда ожидание затянется, заснет. Позже ему покажут фотографию Кэрол Райт, и он заявит Брауну и Уордену, что помнит, как подобрал ее на Хановер-стрит. Еще он помнит, что она встречалась с кем-то в Южном КПЗ, а затем он отвез ее в бар в Феллс-Пойнте. Да, «Хелен», так он назывался. Они немного выпили, она танцевала. Потом он предложил отвезти ее домой, но вместо этого она попросила подбросить до той стоянки в Южном Балтиморе, где курила его травку. Ему уже хотелось домой и лечь спать, о чем он ей и сказал. Тогда она разозлилась и выскочила из машины, после чего он заснул прямо за рулем. Вскоре он проснулся и уехал.

– Джимми, ее переехали на той же стоянке.

– Это не я.

– Джимми, это ты ее переехал.

– Я выпил. Я не помню.

Затем, на втором допросе, Джимми Шраут признается, что помнит, как подскочил на кочке при выезде с гравийной стоянки. Он решил, что наехал на бордюр или что-то в этом роде.

– Джимми, на той стоянке нет бордюров.

– Я не помню, – настаивает он.

Брауна интересует одна конкретная деталь.

– Ты потом находил в машине одну сандалию?

– Сандалию?

– Да, такую летнюю, женскую.

– Ага, пару недель спустя. Было что-то такое. Я подумал, это вещь моей девушки, и выкинул.

В конце концов, не получится предъявить ничего лучше непредумышленного наезда, то есть не больше двух-трех лет тюремного заключения. Заковыка с убийством в результате наезда та же, что и при поджогах: без свидетелей ни одного присяжного не убедить, что убитый – не жертва случайности.

Это понимают и Уорден, и Браун, но история Шраута все-таки проясняет многое из того что на самом деле произошло на стоянке. Это не Шраут хотел домой, а Кэрол Райт. Это она хотела уйти, а Шраут разозлился. Все-таки она ездила с ним по всему Балтимору и курила его траву, а теперь вдруг динамит. Они поссорились, она рассердилась или, может, испугалась; так или иначе, Браун и Уорден не представляют, чтобы Кэрол Райт по своей воле вышла из машины на гравийную стоянку в одной сандалии. Никаких сомнений: она уходила в спешке.