Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Все это в будущем, но сегодня, когда Дэйв Браун замечает крашеные волосы на снимке Джимми Ли Шраута, преступление уже раскрыто, причем раскрыто как убийство – это не случайный наезд, это не отсрочка медэксперта. Браун в полном праве гордиться собой: пусть прокуроры или присяжные говорят потом что угодно, сегодня смерть Кэрол Райт зарегистрирована как преступление. Черные волосы, светлые брови – дело закрыто.

И закрыто не только оно. Через несколько часов после того, как Браун показывает Уордену фотографию и обращает внимание на цвет волос, тот наблюдает, как детектив наводит порядок на столе и идет к вешалке в комнате отдыха.

– Сержант, – обращается Браун к Макларни, сидящему через проход от Уордена, – если я больше ни для чего не нужен, я отправляюсь в отпуск.

– Да, гуляй, Дэйв, – дает добро Макларни.

– Дональд, – говорит Браун старшему детективу, – с праздниками.

– И тебя, Дэвид, – отвечает Уорден. – Счастливого Рождества тебе и всем твоим.

Браун замирает, точно вкопанный. Дэвид? Не Браун? Да еще и счастливого Рождества? Не «С праздничком, кусок говна»? И даже не «Хорошо отдохнуть, мудила никчемный»?

– И все? – поворачивается он обратно к Уордену. – «Счастливого Рождества, Дэвид»? Не будешь доебываться? Когда я уходил в прошлом месяце, услышал «Счастливого Дня благодарения, говна кусок».

– Счастливого Рождества, Дэвид, – повторяет Уорден.

Браун качает головой, а Макларни смеется.

– Не, если хочешь, чтобы я назвал тебя куском говна, – говорит Уорден, – я, конечно, назову, мне несложно.

– Да нет. Просто удивился.

– Ах удивился, – улыбается Уорден. – В таком случае гони четвертак.

– Ты вечно даешь ему четвертаки, – говорит Макларни. – Почему Уорден вечно стреляет у тебя четвертаки?

Браун пожимает плечами.

– А ты не знаешь? – спрашивает Уорден.

– Не имею ни малейшего понятия, – отвечает Браун, бросая монету старшему детективу. – Это же Дональд Уорден. Он хочет четвертак – я даю четвертак.

Уорден странно улыбается из-за этого внезапного пробела в знаниях Брауна.

– Ну, – интересуется Браун, глядя на него, – есть особая причина?

Все еще с улыбкой Уорден поднимает новое подношение, зажав между большим и указательным пальцами так, что монета бликует под флуоресцентными лампами.

– Это двадцать пять центов, – говорит он.

– Да. И что?

– Сколько я уже в по-оли-иции? – спрашивает Уорден, по-хэмпденски растягивая слова.

И Дэйв Браун наконец понимает. Двадцать пять центов – двадцать пять лет. Маленькое символическое признание заслуг.

– Скоро, – улыбается Уорден, – мне придется просить еще пять центов.

Браун тоже улыбается, уловив логику. Он узнал то, о чем даже не задумывался, ответ на вопрос, который не приходил ему в голову. Уорден просит четвертак – ты даешь четвертак. Он же, мать его, Здоровяк, последний прирожденный детектив в Америке.

– На, Браун, – Уорден бросает монету обратно. – С Рождеством тебя.

Дэйв стоит посреди комнаты отдыха с монетой в правой руке, на лице отражается недоумение.

– Тебе надо четвертак, Дональд, ты и бери, – говорит он, бросая обратно. Уорден ловит и тем же движением перекидывает назад.

– Не надо мне от тебя денег. Не сегодня.

– Да бери.

– Дэвид, – говорит Уорден, утомляясь, – оставь ты себе сраный четвертак. Счастливого Рождества тебе и всем твоим, увидимся после праздников.

Браун странно смотрит на Уордена, словно все содержимое его головы переставили, как мебель. На пороге он мешкает, ожидая бог знает чего.

– Чего ты там телишься? – спрашивает Уорден.

– Да ничего, – наконец отвечает Браун. – Счастливого Рождества, Дональд.

Он выходит свободным человеком – все долги списаны, а взносы уплачены.

Пятница, 23 декабря

Том Пеллегрини сидит, словно Ахав, за углом стола для совещаний в кабинете полковника и таращится на своего белого кита.

Напротив, как ему кажется, сидит тот, кто зарезал Латонию Уоллес, хотя Рыбник не похож на детоубийцу – да и никогда не был похож. Стареющий торговец – собирательный образ Западного Балтимора; его скучный темный пиджак, мешковатые штаны и рабочие ботинки – заявление о тихой капитуляции, знакомое каждому рабочему человеку. Не так типична трубка в кармане куртки – этого Пеллегрини никогда не мог понять. Для жителя Уайтлок-стрит это эксцентричный жест, островок бунта посреди моря конформизма. У Пеллегрини уже не раз чесались руки схватить эту вонючую, тлеющую хрень и запустить куда подальше.

Сегодня он почти так и сделал.

На фоне стольких важных вопросов, которые предстоит решить, это мелочь, но для Пеллегрини теперь важны даже мелочи. Рыбнику нравится трубка – и уже только по этой причине он должен остаться без нее. Во время предыдущих допросов торговец в критические моменты просто молча затягивался, словно трубка – сама по себе ответ, и у Пеллегрини запах табака стал ассоциироваться с его невозмутимым спокойствием и безразличием. И вот, когда Рыбник тянется за кисетом уже через пять минут после того, как сел, Пеллегрини велит ему убрать трубку.

В этот раз все должно быть иначе. В этот раз старик должен поверить, что действительно побежден, что его мрачную тайну узнали раньше, чем он сам ее раскроет. Он должен забыть об остальных поездках в центр; его нужно лишить комфорта тех воспоминаний, а раз трубка – их часть, то нужно лишить и ее.

Изменится и все остальное, говорит себе Пеллегрини. Человек, сидящий по другую сторону стола, напротив Рыбника, – достаточное тому доказательство.

За месяцы подготовки к финальному столкновению концепция допроса как клинической науки стала для Пеллегрини религией, а компания «Интерротек Ассошиэтйс Инк.» – кастой жрецов. Он изучил как печатные пособия компании, так и ее историю успешных допросов в ходе различных военных и правительственных расследований, касавшихся безопасности, и в ходе уголовных следствий. Компания была хороша; так отзывались в сотрудничавших с ней департаментах полиции, когда он обращался к ним за рекомендациями. Сами сотрудники называли себя «специалистами, консультантами и издателями, посвятившими себя исследованиям, развитию и совершенствованию искусства допроса». Громко сказано, конечно, но Пеллегрини утверждал, что в деле Латонии Уоллес, как ни в каком другом, на первом месте стоит качество и точность этого последнего допроса.

На основе этого аргумента Пеллегрини грамотно составил служебный запрос о специалисте из компании, причем постарался сделать ударение на ее репутации, а не на мысли, будто балтиморскому отделу не хватает профессионализма. Сотрудничество с компанией стоило порядка тысячи долларов за выходные, и для такого нищего департамента, как балтиморский, – где в бюджет не закладывались деньги даже для оплаты уличных информаторов, не то что для сторонних подрядчиков, – просьба Пеллегрини была из ряда вон.

Лэндсман его, конечно, поддержал. Не из-за большой веры в науку, а просто потому, что Пеллегрини – старший следователь. Это его убийство, это он разрабатывал подозреваемого десять месяцев. На взгляд Лэндсмана, тут и говорить не о чем: его детектив имеет право действовать так, как сочтет нужным.

Капитан тоже проголосовал в пользу предложения, и записка Пеллегрини поднималась от золотой ленточки к золотой до самого восьмого этажа, где встретила на удивление слабое сопротивление. Дело Латонии Уоллес больше любого другого в этом году стало для всего департамента настоящим крестовым походом, и, похоже, в этом редком случае начальники испытывали те же чувства, что и детективы.

Деньги выделили. С «Интерротеком» связались, назначили дату. И неделю назад, и вчера Пеллегрини посещал Рыбника на Уайтлок-стрит, напомнив подозреваемому, что с ним может понадобиться переговорить еще раз в пятницу, и намекнув, что его сотрудничество обязательно.

И вот они начинают.

– Вы понимаете, почему вы здесь, – говорит человек по другую сторону стола. Его слова тихие, но жесткие, а голос каким-то образом умудряется передать противоречивые эмоции в каждом слоге: здесь гнев и сочувствие, неисчерпаемое терпение и неистовый порыв.

По мнению Пеллегрини, Гленн Фостер обладает настоящим талантом к ведению допросов, и детектив со спокойной душой дает ему возглавить атаку. Фостера, вице-президента «Интерротека» и признанного эксперта в ремесле допроса, преподнесли Пеллегрини чуть ли не как панацею – мастера, который работал с полицией на восемнадцати уголовных расследованиях и давал результат каждый раз. Его приглашал Пентагон для щекотливых допросов в связи с безопасностью; его расхваливали на все лады опытные прокуроры и детективы, работавшие с «Интерротеком».

Помимо наемного сотрудника Пеллегрини может рассчитывать и на новый рычаг давления. Теперь у него есть смола и обугленные опилки – практически полное совпадение пятен на штанах девочки с мусором из сгоревшего магазина Рыбника на Уайтлок-стрит. Это улика, и она лучше тех, что были в первых двух допросах.

С другой стороны, попытка Пеллегрини назвать магазин единственным логичным источником следов горения оказалась тщетной. Компьютерная проверка вызовов на поджоги и пожары в Резервуар-Хилле за последние несколько лет, которую он запросил два месяца назад, выдала около сотни адресов. Теперь, спустя столько времени после убийства, у Пеллегрини не было никакой возможности исключить многие точки или хотя бы проверить, какие из сгоревших зданий оставались таковыми в феврале. Одни отремонтировали; другие годами стояли заброшенными; третьи – небольшие постройки или части построек, где на пожары никого не вызывали, – могли даже не попасть в распечатку. Нет, в этом допросе рычагом давления был только химический анализ и больше ничего. И все же правильный рычаг может перевернуть землю.

Когда запрос о проведении допросной экспертизы был одобрен, Пеллегрини дал себе зарок: если провалится и эта встреча, он наконец закроет папку, зная, что сделал все мыслимое и немыслимое. Сказал себе, что не будет повторных обвинений, что он оставит это сволочное дело в ящике стола и вернется в ротацию – в этот раз по-настоящему, – и будет трудиться над убийствами. Больше никаких Теодоров Джонсонов. Больше никаких Барни Ирли. Он сказал это и себе, и Лэндсману, но все же был настроен оптимистичнее, чем показывал: на самом деле ему не верилось, что этот финальный натиск на Рыбника ни к чему не приведет. С ними опытный мастер допроса – человек, который преподает криминологию в университетах и читает лекции в полицейских академиях по всему миру. У них есть химический анализ. И после стольких месяцев у них по-прежнему есть подозреваемый, который знал жертву, провалил проверку на детекторе лжи, не предоставил алиби, подходит под психологический профиль убийцы от ФБР, имеет историю сексуальных преступлений и явно готов терпеть жесткое и продолжительное расследование. В этот раз, верил Пеллегрини, они могут победить. Он может победить.

Пеллегрини со своего места слушает, как Фостер кружит, словно расчетливый хищник, и выискивает слабости.

– Слушайте меня, – говорит Фостер.

– Хм-м-м, – поднимает глаза Рыбник.

– Вы понимаете, почему вы здесь?

– Вы меня сюда привезли.

– Но вы понимаете, почему, так?

Рыбник молчит.

– Почему вы здесь? – спрашивает Фостер.

– Из-за девочки, – отвечает Рыбник, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Из-за девочки, – повторяет Фостер.

– Ну да, – говорит после паузы Рыбник.

– Назовите ее имя.

Рыбник смотрит через стол.

– Назовите ее имя.

– Ее имя? – спрашивает Рыбник, явно нервничая.

– Вы знаете ее имя.

– Латония, – торговец произносит имя так, словно это уже и есть признание. И с каждым ответом Пеллегрини чувствует, как Рыбник понемногу теряет контроль. А Фостер хорош, думает детектив. Чертовски хорош. Например, заставить назвать имя девочки: какая техника сможет лучше вытащить такого интроверта, как старый торговец, из панциря?

Фостер, родившийся и выросший в глубинке Библейского пояса[82]82
  Библейский пояс – южный регион США, одной из важных черт которого является евангельский протестантизм. Занимает около четверти страны.


[Закрыть], пришел в правоохранительные органы после службы баптистским проповедником – и это оставило след на его стиле и подаче. В один момент его голос мог быть грубым инструментом, полным обвинений, а в следующий – слабым шепотом, намекающий на извращенные секреты.

– Я скажу, почему я здесь, – говорит он Рыбнику. – Я здесь потому, что уже видел таких, как вы. Я таких знаю…

Рыбник слушает с любопытством.

– Я видел тысячу таких, как вы.

Пеллегрини наблюдает за подозреваемым, пытаясь считать язык его тела. Согласно теории «кинесического допроса», взгляд, направленный в стол или в пол – верный признак обмана, а сложенные на груди руки и откидывание на спинку стула намекают, что интроверт не желает подчиняться чужому контролю. Теперь все прочитанное, вся подготовка последних трех месяцев кажутся Пеллегрини актуальными как никогда – сейчас проверяется на практике вся наука разом.

– …а вы никогда не встречали таких, как я, – продолжает Фостер. – Нет, не встречали. Может, с вами уже разговаривали, но не так, как я. Я вас знаю, мистер…

Пеллегрини слушает, как старший специалист приступает к неустанному монологу, бесконечной тираде, в которой превращается из обычного смертного в невероятную фигуру всемогущего авторитета. Это стандартная прелюдия любого длительного допроса, начало монолога, в котором детектив утверждает миф о своем профессионализме. Балтиморские детективы обычно стараются заверить подозреваемого, что тот связался с реинкарнацией самого Элиота Несса[83]83
  Элиот Несс (1903–1957) – спецагент министерства финансов США, в составе спецгруппы посадивший известного гангстера Аль Капоне в тюрьму за налоговые нарушения.


[Закрыть] и что все, кому хватило глупости сидеть в этой комнате и врать в глаза детективу от бога, теперь считают дни в камере смертников. Но Пеллегрини кажется, что Фостер будто бы придает стандартной лекции драматическое напряжение.

– …я знаю о вас все…

Фостер хорош, да, но он – только одно орудие в арсенале. Оглядываясь в конференц-зале, Пеллегрини снова успокаивает себя, что бросил на последний допрос всю артиллерию.

Эту встречу, как и второй допрос Рыбника – февральский, в кабинете капитана, – тщательно срежиссировали. Снова перед подозреваемым лежат фотографии мертвой девочки. Но в этот раз Пеллегрини выложил все, что было в папке, – не только цветные снимки с места преступления, но и черно-белые, более крупного плана, с потолочной камеры на Пенн-стрит. Перед тем, кого он считает убийцей, находятся все издевательства над Латонией Уоллес до последнего: борозда на шее; тонкие и глубокие колотые раны; длинный рваный разрыв от потрошения. Фотографии были подобраны для максимального эффекта, хотя Пеллегрини знает, что такой жестокий психологический прием может сам по себе навредить любому признанию.

Выдать в допросной слишком много козырей – это риск для любого детектива, а в данном случае риск удваивается. Ведь потом адвокат может заявить не только то, что Рыбник признался лишь после потрясения ужасными фотографиями, но и то, что это не является независимым подтверждением. Ведь теперь в конференц-зале висит даже то, что детективы держали в секрете в феврале: странгуляционная борозда, разрыв вагины. Даже если Рыбник сломается и расскажет об убийстве девочки, нельзя доказать без обоснованного сомнения, что это чистосердечное признание – если только в нем не будет каких-то дополнительных деталей, которые могут быть независимо подтверждены.

Пеллегрини все это знает, но фотографии, тем не менее, приколоты к доскам, один глянцевый ужас за другим, обращенные прямо к торговцу, и каждая устрашающе взывает к его совести. Повторных допросов уже не будет, решил детектив, незачем приберегать последние тайны убийства.

В середине одной из досок Пеллегрини вывесил свои козыри. Первым идет химический анализ обугленных смолы и опилок со штанов девочки и из магазина Рыбника. Каждый образец представлен в виде гистограммы, и они удивительно похожи. Анализ, подготовленный трасологической лабораторией Бюро алкоголя, табака и огнестрельного оружия (ATF), – очень кропотливая работа, причем дело было поручено опытному аналитику. Если Пеллегрини понадобится мгновенная экспертиза, то специалист ждет за дверью, готовый к бою. Как и Джей Лэндсман, и Тим Дури – старший прокурор из отдела насильственных преступлений, который оценит результаты допроса и примет окончательное решение, предъявлять обвинение или нет.

Над гистограммами Пеллегрини прикрепил синюю карту зонирования Резервуар-Хилла, где выделены желтым приблизительно сто зданий – места возгораний за прошедшие пять лет. Но только магазин Рыбника на Уайтлок-стрит отмечен темно-оранжевым. Карта во всех смыслях является ложью – обманом, который Пеллегрини может использовать, не опасаясь разоблачения. По правде говоря, он так и не смог вычеркнуть с карты подавляющее большинство желтых отметок; теоретически девочка могла испачкать штаны где угодно. И все же на этом допросе ничто другое правдой быть не может. На этом допросе Пеллегрини скажет Рыбнику, что химический анализ не оставил никаких сомнений: черные пятна на ее штанах – из темно-оранжевого квадратика на углу Уайтлок-стрит.

Химический анализ – столп всего расследования, – дал им как рычаг, так и Выход. Может, ты ее не убивал, скажет Фостер. Может, ты ее не трогал, не насиловал и не душил. Может, ты не потрошил ее кухонным ножом до тех пор, пока не убедился, что она мертва. Но, скажет Фостер, зато ты знаешь, кто это сделал. Знаешь, потому что она была убита во вторник вечером и оставлена на всю среду в твоем сгоревшем рыбном магазине. Она пролежала там до дождливой мглы раннего утра четверга. Она была в этом магазине – это доказывают сажа и сгоревшие опилки на штанах. Если ее убил не ты, то, может, кто-то другой: кто-то знакомый или кто-то, чье имя ты забыл, спрятал девочку в твоем магазине.

Кроме капкана химического анализа, у Пеллегрини практически ничего нет: проваленный полиграф, известные отношения с покойной, отсутствие подтверждаемого алиби. Все их дело состоит из мотива, возможности и обмана в сочетании с одинокой уликой. А финальный козырь для ключевого момента лежит глубоко в кармане пиджака Пеллегрини – последняя фотография. Но этот старый снимок даже нельзя назвать уликой; детектив сам знает, что это не более чем догадка.

Фостер все еще ведет вступительный монолог. Полчаса расписывает свой профессионализм, заодно героизирует и Пеллегрини. Специалист признает, что Рыбник уже встречался со старшим следователем по делу, но, объясняет он, Пеллегрини не оставил следствие после первых разговоров. Нет, говорит Фостер, он продолжал вас разрабатывать. Продолжал собирать улики.

Рыбник остается бесстрастным.

– То, что произойдет здесь сегодня, отличается от ваших прошлых разговоров с детективом Пеллегрини, – произносит Фостер.

Торговец слегка кивает. Странный жест, думает Пеллегрини.

– Вы уже были здесь, но не сказали правду, – говорит Фостер, покончив с формальностями и бросаясь в первую атаку. – Нам это известно.

Рыбник качает головой.

– Я же сказал, что нам это известно.

– Я ничего не знаю.

– Нет, – тихо отвечает Фостер. – Знаете.

Очень медленно и очень подробно он начинает объяснять химическое сравнение штанов девочки и образцов из магазина на Уайтлок-стрит. В нужный момент Пеллегрини достает из коричневого пакета из-под стола испачканные штаны, раскладывает на столе и показывает черные пятна возле коленей.

Рыбник не реагирует.

Фостер продолжает, указывает на фотографию мертвой девочки в переулке за Ньюингтон-авеню, подчеркивает, что черные пятна уже были на штанах, когда ее нашли.

– Теперь взгляните сюда, – он демонстрирует отчет ATF. – Эти линии обозначают состав пятен, а здесь – состав образцов, которые детектив Пеллегрини взял в вашем магазине.

Глухо. Никакой реакции.

– Видите карту? – Пеллегрини указывает на доску. – Мы проверили все здания в Резервуар-Хилле, где когда-либо были пожары, и ни в одном из них образцы не совпадают с этими пятнами.

– Ни в одном, кроме вашего, – добавляет Фостер.

Рыбник качает головой. Он не злится. Даже не оправдывается. Пеллегрини нервирует отсутствие у него реакции.

– Она была в вашем магазине и испачкала штаны, – говорит Фостер. – Испачкала штаны в вашем магазине либо до, либо сразу после убийства.

– Я об этом ничего не знаю.

– Нет, знаете, – отвечает Фостер.

Рыбник качает головой.

– Ну, а как же тогда сажа из вашего магазина попала на ее штаны?

– Этого не может быть. Я не знаю, как так вышло.

Почему-то никак не получается достучаться. Они возвращаются к картинкам, второй раз объясняют то же самое другими словами. Фостер достаточно медленно проводит торговца через все это, чтобы их логика была ясна.

– Посмотрите на эти линии, – он вновь показывает отчет ATF. – Они совершенно одинаковы. Как вы это объясните?

– Я не могу… Не знаю.

– Знаете, – говорит Фостер. – Не лгите мне.

– Я не лгу.

– Тогда как вы это объясните?

Рыбник пожимает плечами.

– Может быть, – преполагает Фостер, – может быть, вы ее не убивали. Но, возможно, вы знаете, кто это сделал. Может, вы разрешили кому-то другому спрятать ее у вас в магазине. Вы это от нас скрываете?

Рыбник поднимает глаза от пола.

– Может, кто-то другой попросил разрешения оставить кое-что у вас в магазине, и вы даже не знали что именно, – нащупывает брешь Фостер. – Должно же быть какое-то объяснение тому, что Латония была в вашем магазине.

Рыбник качает головой, сначала слабо, потом решительно. Отодвигается на стуле, сложив руки на груди. Не клюнул.

– Она не могла находиться в моем магазине.

– Но она была там. Ее принес кто-то другой?

Рыбник колеблется.

– Как его зовут?

– Нет. Никто ее туда не приносил.

– Ну, она там была. Так сказано в отчете.

– Нет, – говорит Рыбник.

Тупик. Фостер инстинктивно уходит от конфронтации, и детективы приступают к обычному взятию показаний. Пеллегрини, в частности, пытается найти хоть малейший намек на алиби и заново задает все дежурные вопросы. Медленно и мучительно они вытягивают все те же ответы – о его отношениях с Латонией, о его мутном алиби, о его отношениях с женщинами, – и впервые за десять месяцев Рыбник начинает проявлять нетерпение. Как вдруг меняется ответ на один вопрос.

– Когда вы в последний раз видели Латонию? – спрашивает Пеллегрини, наверное, уже в десятый раз.

– Когда я ее видел в последний раз?

– Перед убийством.

– В воскресенье. Она приходила в магазин.

– В воскресенье? – удивленно переспрашивает Пеллегрини.

Рыбник кивает.

– В воскресенье перед исчезновением?

Он снова кивает.

Вот и брешь в стене. Во время предыдущих допросов он божился, что не видел Латонию в течение двух недель до убийства, и Пеллегрини так и не нашел свидетелей, способных это безоговорочно опровергнуть. А теперь Рыбник сам говорит, что девочка была в его лавке за два дня до убийства – и всего через несколько дней после пожара, уничтожившего магазин на Уайтлок-стрит.

– Зачем она приходила?

– Она приходила спросить, не может ли чем-то помочь после пожара.

Пеллегрини гадает. Рыбник врет, чтобы компенсировать химические улики, думая, что предыдущий визит в сгоревший магазин объяснит пятна на штагах? Или он врал на прошлых допросах, когда дистанцировался от любых контактов с мертвой девочкой? Говорит ли он правду сейчас, забыв о прошлых ответах? Он в замешательстве? Неужели он вспомнил об этом впервые?

– Когда мы разговаривали с вами раньше, вы утверждали, что не видели Латонию в течение двух недель до ее исчезновения, – начинает Пеллегрини. – Теперь вы говорите, что видели ее в воскресенье?

– Две недели?

– Вы сказали тогда, что не видели ее две недели.

Рыбник качает головой.

– Вы сами повторяли одно и то же каждый раз. У нас все записано.

– Не помню.

Что-то происходит. Медленно, аккуратно Фостер подводит торговца к краю пропасти – обратно к отчету ATF и упрямой логике химических образцов.

– Если не вы принесли ее в магазин, – спрашивает следователь, – кто тогда?

Рыбник качает головой. Пеллегрини бросает взгляд на часы и понимает, что они здесь уже пять часов. А время имеет значение: признание, полученное в пределах шести-семи часов, обладает куда большей доказательной силой, чем полученное через десять-двенадцать часов допроса.

Сейчас или никогда, думает Пеллегрини, вынимая последний козырь из рукава. Из кармана его пиждака появляется фотография девочки с Монпелье-стрит – как две капли воды похожая на Латонию, но пропавшая в конце 1970-х. Он приберег копию снимка из архива газеты, найденную несколько месяцев назад; приберег как раз для этого момента.

– Скажите, – говорит Пеллегрини, протягивая старый снимок подозреваемому, – вы знаете, кто это?

Уже находясь в некотором расстройстве из-за вопросов Фостера, Рыбник смотрит на фотографию – и вдруг его оборона словно рушится. Пеллегрини наблюдает, как старик покачнулся вперед: уронил голову, схватился руками за край конференц-стола.

– Вы знаете эту девочку?

– Да, – тихо отвечает Рыбник. – Я ее знаю.

Он кивает с нескрываемой болью на лице. Он разваливается на части у них на глазах – тот, кто на каждой предыдущей встрече был тверд как кремень. Теперь он стоит на краю обрыва и заглядывает в пропасть, готовый прыгнуть.

– Откуда вы ее знаете?

Рыбник мгновение колеблется, его руки все еще сжимают край стола.

– Откуда вы ее знаете?

Внезапно этот момент проходит, и шок, вызванный старой фотографией, исчезает. Рыбник выпрямляется, скрещивая руки на груди, и всего на миг встречается взглядом с Пеллегрини, в котором безошибочно читается угроза. Если хотите меня взять, вам понадобится что-то покруче, словно говорит его взгляд. Если хотите меня взять, вам придется пойти до самого конца.

– Я подумал, – наконец отвечает он, – вы показываете фотографию Латонии.

Ни хрена, думает Пеллегрини. Следователи переглядываются, и Фостер бросается в очередную атаку – теперь он шепчет, зависнув в паре сантиметров от лица торговца.

– Слушай меня. Ты меня слушаешь? – спрашивает Фостер. – Сейчас я скажу тебе правду. Скажу все, что знаю…

Рыбник пристально смотрит в ответ.

– Я уже видел таких, как ты, – видел много-много раз. Я знаю, что ты за человек; мы все знаем, что ты за человек. Тебя знает Том. Тебя здесь знают все, потому что таких уже видели не раз. Тебе нравятся маленькие девочки – а им нравишься ты, верно? И все хорошо, пока они молчат об этом, тогда у тебя нет проблем…

Пеллегрини ошарашенно смотрит на подозреваемого. Рыбник медленно кивает, словно соглашаясь.

– Но у тебя есть одно правило, да? У тебя есть одно правило, которому нужно следовать, правило, которому нужно подчиняться, и мы оба знаем, что это за правило, да?

И Рыбник снова кивает.

– Если заплачет – умрет, – произносит четко Фостер. – Если заплачет – умрет.

Рыбник молчит.

– Это твое единственное правило, да? Если они заплачут, то умрут. Они тебе очень нравятся, и тебе нравится, когда им нравишься ты, но если они заплачут – умрут. Так вышло с Латонией, так вышло и вот с этой девочкой, – Фостер указывает на старую фотографию. – Она заплакала и умерла.

Пеллегрини кажется, что проходит вечность, прежде чем подозреваемый приходит в себя, прекращает кивать и наконец отвечает. И отвечает он категорично и непоколебимо.

– Нет, – твердо заявляет он. – Я не трогал Латонию.

Сталь в его голосе вынуждает Пеллегрини признаться самому себе: все пропало. Они его потеряли. И ведь подошли так близко, Пеллегрини это знал. Методы, таланты и секреты Фостера действовали, их план был тщательно продуман и приведен в исполнение, но в сухом остатке они имеют то, что имеют. Теперь Пеллегрини понимает: не существует панацеи, не существует тайной науки, которую предстоит изучить. В конце концов, Ответ – это всегда вещдоки, только и всего.

Фостер еще перед началом допроса уговаривал Тима Дури предъявить обвинение на основании одного только отчета ATF, доказывая, что тогда Рыбник будет более склонен сознаться. Возможно и так – но что, если он так и не сознается? Что тогда делать с обвинением? Отклонить до обвинительного акта? Приостановить? Это знаковое дело, такое не хочется проиграть ни одному прокурору. Нет, ответил Дури, обвиним, когда будут доказательства. Фостер смирился, но и Пеллегрини, и Лэндсмана встревожил уже сам вопрос; это был первый звоночек, что их специалист не ходит по воде. Теперь Дури с Лэндсманом мечутся перед конференц-залом, периодически поглядывая на часы. Шесть часов – а допрос все еще идет.

– Эй, Джей, – прерывает тишину прокурор. – Уже перевалило за шесть. Я побуду еще часок, но потом не знаю, что можно сделать, даже если он расколется.

Лэндсман кивает, затем подходит к двери и прислушивается к голосам. По долгим паузам он понимает, что дело плохо.

После семи часов допроса Пеллегрини и Фостер выходят перекурить на двадцать минут. Дури берет пальто, велев детективу звонить ему домой, если что-то получится, и Пеллегрини провожает его к лифту.

В конференц-зале двух главных следователей сменяют Лэндсман с аналитиком ATF, пытаясь продолжить начатое.

– Такой вопрос, – говорит Лэндсман.

– Какой?

– Ты в Бога веришь?

– Верю ли я в Бога? – переспрашивает Рыбник.

– Ага. Не в том смысле, религиозен ты или нет. Просто веришь, что Бог есть?

– О да. Я верю, что Бог есть.

– Ага, – произносит Лэндсман. – Вот и я верю.

Рыбник кивает.

– Как ты думаешь, что Бог сделает с тем, кто убил Латонию?

Лэндсман действует вслепую, да и Рыбник уже стал ветераном допросов, так что эта уловка для него вялая и прозрачная.

– Не знаю, – отвечает он.

– Как ты думаешь, убийца верит, что Бог накажет его за то, что он сотворил с девочкой?

– Не знаю, – холодно говорит Рыбник. – Его и спросите.

Когда Пеллегрини и Фостер возвращаются в конференц-зал, Лэндсман все еще задает вопросы наобум. Но напряжение, накалившееся в первые шесть часов, уже полностью развеялось. Пеллегрини раздражает, что Лэндсман затягивается сигаретой; что хуже, Рыбник снова курит трубку.

Тем не менее, они работают до самого вечера – четырнадцать часов в целом, – давя на подозреваемого дольше и упорнее, чем позволило бы большинство судей. Они и сами это понимают, но от бессилия, от злобы, от знания, что других шансов не будет, продолжают. Когда допрос наконец упирается в тупик, Рыбника отправляют сначала в аквариум, потом – за стол в офисе, где он пустыми глазами уставился на экран телевизора, дожидаясь, когда его вернет на Уайтлок-стрит патрульная машина Центрального района.

– Вы смотрите? – обращается он к Говарду Корбину. Тот поднимает глаза и видит на экране ситком.

– Нет.

– Тогда ничего, если я переключу? – спрашивает торговец.

– Конечно, – говорит Корбин. – Пожалуйста.

Корбин нормально относится к подозреваемому; так было всегда. За долгие месяцы работы над делом Латонии Уоллес пожилой детектив не поверил, что старик имеет отношение к убийству. Как и Эдди Браун – даже Лэндсман какое-то время разделял их сомнения. Рыбник был навязчивой идеей только одного Пеллегрини.