Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Начальник есть начальник. И ругать коллегу на глазах у лейтенанта – это уже слишком. Хотя Нолан – единственный из сержантов – не питал особой любви к Д’Аддарио, он не собирался смотреть, как Эджертона используют в затяжном переделе власти.

Это смущало еще как минимум одного детектива его группы – Рича Гарви. Как человек, ездивший на вызовы в группе Нолана чаще других, Гарви вовсе не одобрял рабочую этику Эджертона. Но в то же время не хотел, чтобы сослуживцу, компетентному детективу, досталось из-за сора, вынесенного из избы. Три дня назад, за тихим обедом в закусочной в Феллс-Пойнте, он так и сказал Кинкейду.

– Нолан ему слишком многое спускает, – обиделся Кинкейд. – На прошлой полуночной смене он опоздал во все дни, кроме одного.

Гарви покачал головой.

– Я-то знаю. Я знаю, что ты злишься, Дональд, – сказал он. – Но ты не забывай, что Нолан так же поступил бы и ради тебя. Он прикроет любого.

Кинкейд осознал и кивнул.

– Я тебя понял, – сказал он наконец. – Но говорю как есть: будь я сержантом, я бы так быстро дал ему пинка из группы, что он и моргнуть бы не успел.

– Знаю, Дональд.

Разговор за обедом помог установить временный мир: новых сцен перед лейтенантом или другим начальством не будет. Но и Гарви, и Нолан знали, что так просто ситуацию между Эджертоном и Кинкейдом не разрешить. И пожалуйста, сегодня снова начинается: лейтенант задает вопросы о методах работы Эджертона по убийству на Пейсон-стрит. По мнению Нолана, лейтенанту неоткуда знать о допросе на месте преступления – если только ему не сказал другой детектив.

Эджертон все еще кипит из-за замечания лейтенанта:

– Я бы послушал, что он понимает в расследованиях убийств. Его там даже не было, а теперь он выползает из кабинета и поучает меня.

– Гарри…

– На улице я вытянул из того парня больше, чем если бы общался с ним здесь два дня.

– Я знаю, Гарри, просто…

Нолан в течение пяти минут старается утихомирить детектива, но безрезультатно. Когда Эджертон слетает с катушек, его не угомонить как минимум еще несколько часов. Сделав паузу в тираде, Эджертон уходит к печатной машинке и начинает жестоко выколачивать из нее ордера на обыск.

Неважно, что достаточного основания в обоих ордерах хватит, чтобы судья поставил подпись. Неважно, что в доме на Лоуренс-стрит обнаружат патроны 22-го калибра того же производителя и с тем же составом, что и на месте преступления. Неважно, что, когда Эджертон и Нолан наденут наручники на молодого человека, проживающего по тому же адресу, подозреваемый кивнет и скажет: «А я все думал, когда вы приедете».

Даже неважно, что тот же молодой человек расколется после трехчасового допроса и в полном чистосердечном признании на семь страниц назовет себя стрелком. Все это почему-то оказывается неважным.

Потому что меньше чем через неделю после эджертоновских арестов по убийству на Пейсон-стрит по-прежнему не угасает все тот же конфликт. На этот раз Боб Боумен, разделяющий взгляды Кинкейда на Эджертона, говорит пяти-шести детективам в комнате отдыха, что дело Гарри не дойдет до суда.

– У него за весь год одно убийство, – говорит он. – И то я слышал от Дона Гиблина, будто дело настолько слабое, что его даже большому жюри не представят.

– Да ты прикалываешься.

– Так говорит Гиблин.

Но это неправда. Большое жюри выносит обвинительный акт на обоих подозреваемых за убийство Грегори Тейлора на Пейсон-стрит несмотря на то, что тот пытался возместить подозреваемым поддельные наркотики. И на дело назначается прокурор из судебного отдела. А осенью окружной судья согласится на сделку: вторая степень и двадцатилетний срок тюремного заключения – стрелку, пять лет и пятнадцать условно – соучастнику.

И все равно в политике это не играет никакой роли. Потому что в отделе убийств, и особенно в своей группе, Гарри Эджертон уже стал мальчиком для битья. Для капитана он – оружие; для Д’Аддарио – потенциальная брешь в обороне; для сослуживцев – замкнутый и загадочный бездельник.

В то же утро, когда дело Тейлора окрашивают черным, Эджертон приезжает на инструктаж и видит, что лейтенант уже повесил у доски новый желтый листок.

– Эй, Гарри, – говорит Уорден, указывая на бумажку. – Угадаешь?

– О нет, – стонет Эджертон. – Только не это.

– Это-это, Гарри. Ты опять висишь.

6

Четверг, 26 мая

Патти Кэссиди вводит мужа размеренными шажками в многолюдный зал суда, где внезапно воцарилась тишина. Присяжные, судья, юристы – все собрание завороженно наблюдает, как агент полиции Джин Кэссиди протягивает правую руку, нащупывает деревянный поручень и поднимается за кафедру свидетеля. Патти касается его плеча, что-то шепчет и удаляется на стул за столом прокурора.

Встает клерк.

– Вы клянетесь говорить только правду и ничего кроме правды?

– Клянусь, – четко отвечает Кэссиди.

В мирке, где, кажется, преобладают частичные победы и серые двусмысленности, появление Джина Кэссиди за свидетельской кафедрой вдруг прочищает мозги. Кэссиди не видел в коридоре Терри Макларни, Кори Белта и остальных полицейских из Западного, обнимавших его за плечи и похлопывающих по спине перед тем, как открылись двери зала. Он не видит в первом ряду жену – строго одетую, на восьмом месяце беременности. Не видит, как тихо плачет на задней скамье одна присяжная, белая девушка. Не видит холодный гнев на лице судьи и не видит, как Бутчи Фрейзер – тот, кто ослепил его двумя пулями 38-го калибра, – со странным интересом глазеет со скамьи подсудимого, расположенной в нескольких метрах от Кэссиди.

В зале полно народу, галерея забита полицейскими Западного в полном обмундировании – демонстрация солидарности, но без участия начальства департамента. Отсутствует и глава Западного района, и старший патруля, и все заместители комиссара – это не проходит мимо разочарованного рядового состава. Получишь пулю при исполнении – и ты сам по себе: может, начальники навестят тебя в больнице и уж точно не пропустят похороны, но вообще память у департамента короткая. Выступление Кэссиди в суде не увидит никто старше звания сержанта. Оставшееся место на галерее занимают родственники жертвы, горстка репортеров, любопытные завсегдатаи суда и пара друзей и родных Бутчи Фрейзера.

Во время отбора присяжных его младший брат Деррик вышел в коридор у зала суда, где сидят перед дачей показаний свидетели обвинения. Зыркнул на одного, обматерил другого, а потом его вдруг прижали Макларни и двое полицейских из Западного, предложив возможность уйти свободным человеком. При альтернативе быть закинутым на большой скорости в кузов автозака Деррик Фрейзер озвучил еще пару ругательств, а затем развернулся на выход к Сейнт-Пол-стрит.

– Ладно, – сказал Макларни патрульному. – Видать, и его заносим в список.

Патрульный покачал головой.

– Вот же гондон…

– Хрен с ним, – без улыбки сказал Макларни. – Рано или поздно обведем мелом и его.

Для Макларни суд по делу Кэссиди – нескончаемое мучение, пытка пустыми часами в коридорах суда и кабинетах прокураторы. Поскольку он выступал в суде имени Кларенса М. Митчелла-младшего свидетелем, его изолировали от процесса – и он пропустил все, что творилось за внушительными двойными дверями зала на втором этаже. Пока самое важное уголовное разбирательство в его жизни ползло к вердикту, он мог только наблюдать со скамейки в коридоре за процессией свидетелей, а потом в перерывах осаждать прокуроров, Говарда Герша и Гэри Шенкера:

– Как там дела?

– Побеждаем?

– Как там Джин?

– Бутчи даст показания?

Вчера Макларни несколько часов мерил шагами коридор второго этажа, подсчитывая шансы. 40 процентов – первая степень, а то и 50, если Йоланда не изменит показания для большого жюри, которые дала против Бутчи в феврале, после полиграфа. Еще 40 процентов – покушение на убийство второй степени или покушение на неумышленное убийство. Может, процентов 20 – разделившееся мнение присяжных или помилование. Хотя бы получили приличную судью, думает Макларни. Если ты адвокат, Эльсбет Бот может довести тебя до белого каления своей любовью к опросу свидетелей, – хотя да, она уже отменяла пару приговоров из-за комментариев за кафедрой. Но что с точки зрения Макларни важнее, Бот никогда не смягчала приговоры. Если Бутчи Фрейзер проиграет по баллам, она его уже так просто не отпустит.

Как и все судьи, назначенные в Балтиморский окружной суд, Бот принимала решения с уверенностью, основанной на занимаемой должности и выборного срока в пятнадцать лет. Ее голос – тихий шелест, идеальный для передачи неувядающего раздражения из-за прокуроров, адвокатов, подзащитных и системы уголовной правосудия в целом.

На кафедре она была повелительницей всего, что видит, а видела она зал в северо-западном углу изысканного здания суда, обшитый деревянными панелями, с высокими потолками и портретами давно умерших судей, строго взирающими со стен. На первый взгляд – не то место, где следует решать вопросы жизни и смерти: все благородство темной древесины судейской кафедры и столов совершенно подрывала мешанина утепленных труб и металлической вентиляции, свисающей с потолка. Если смотреть с некоторых ракурсов, казалось, будто судья заседает в подвале какой-то правительственной конторы.

Эльсбет Бот пришла в судейскую коллегию Балтимора из адвокатуры, где показала себя одним из самых талантливых юристов в еще юном офисе общественных защитников. Из Балтиморской городской тюрьмы усилиями Бот вышло немало людей, хотя она припоминала только одного из сотен, в чьей невиновности была уверена. Если задуматься, это самая подходящая предыстория для судьи, чей зал стал многолюдной сценой для немалой доли прений по убийствам Балтимора. Черные, коричневые, в отдельных случаях и белые люди прибывали на Калверт-стрит в грязных темных тюремных фургонах, затем переходили в наручниках из СИЗО в зал и обратно. Бедные убогие массы, взывающие о свободе, – они лишь ежедневная порция в кормушке и существовали только для того, чтобы их сожрали, будь то по сделке или вердикту. День за днем юристы наедались, тюрьмы наполнялись, машина пыхтела себе дальше. По своему желанию и из-за обстоятельств Бот стала одной из трех городских судей, деливших между собой более 60 процентов из приблизительно ста пятидесяти разбирательств по убийствам, каждый год доходившим до окружного суда. А это мрачный и убогий парад, вереница человеческого несчастья, для которой Бот подходила как психологически, так и по темпераменту.

Об этом говорила уже обстановка ее палат: среди сводов мэрилендских законов и юридических справочников, хранилась коллекция человеческих черепов – в основном искусственных карикатур, среди которых был один настоящий, – какой позавидовал бы любой антрополог. На стенах висели оригинальные титульные страницы из старых изданий «Полис Газет» рубежа веков, где перечислялись подробности какого-нибудь шокирующего всплеска насилия. Детективов из убойного эта эксцентричность утешала особенно: они верили, что Эльсбет Бот так же, как и каждый уважающий себя коп, умеет получать удовольствие от хорошего убийства.

Не то чтобы она была по натуре какой-то линчевательницей. Как и любой человек, работающий на конвейере убийств, она вполне могла согласиться на сделку с облегченным приговором, если это поможет разгрузить забитый судебный реестр от пары вторичных дел. Таковы реалии Балтимора или любого американского округа, где лишь сделки не дают системе уголовного правосудия захлебнуться. Главное – как для прокуроров, так и для судей, – понимать, в каких разбирательствах сделки допускать нельзя.

Как ни посмотри, дело против Бутчи Фрейзера – не место для торга; по крайней мере, не того, на который согласился бы адвокат Бутчи. Герш и Шенкер, работавшие в тандеме, предлагали пятьдесят лет, зная, что максимум для покушения на убийство первой степени плюс незаконного обращения с оружием – пожизненное и еще двадцатка, от чего к вердикту обычно остается восемьдесят. Учитывая нормы УДО штата, Бутчи мог скостить где-то лет пять, но для профессионального преступника подобная разница – не разговор. Когда такие, как Бутчи Фрейзер, слышат от прокуроров двузначные числа, у них стекленеют глаза.

В результате дело представили перед двенадцатью присяжными: одиннадцать женщин и один мужчина; девять черных и трое белых. В целом стандартный для города состав заседателей, которые хотя бы не проспали выступление стороны обвинения – это уже немалое достижение в суде, где судьям приходится время от времени любезно просить помощника шерифа растормошить присяжного под номером три.

Их откровенно заворожила Йоланда Маркс – воплощение гнева и страха на свидетельской трибуне. В досудебных разговорах с прокурорами она раз за разом пыталась переиначить показания перед большим жюри. В зале суда ее ответы Шенкеру были холодными и односложными, перемежались слезами. И все же она рассказала об Эпплтон-стрит все, пока Бутчи сверлил в ней глазами дырки, сидя в нескольких метрах.

За Йоландой последовали другие: Макларни дал показания о месте преступления, Гэри Таггл, один из двух прикомандированных сотрудников, рассказал о розыске подозреваемого. Без молодого, черного, привлекательного Таггла было не обойтись: он служил расовым противовесом для Бутчи Фрейзера, тонким намеком черным присяжным, что система не вся белая. Затем выступила парочка, шедшая на юг по Эпплтон-стрит из бара на углу, и оба описали тот же сценарий, что и Йоланда, хотя и сказали, что находились слишком далеко, чтобы опознать стрелка. Но все же подтвердили ее историю.

Наконец – парень из Городской тюрьмы, еще один обвиняемый по убийству, поссорившийся с Бутчи в следственном изоляторе. До ссоры Бутчи рассказал ему о нападении, причем с подробностями, какие мог знать только стрелок.

– Что еще вам сказал подсудимый? – спросил Шенкер.

– Он сказал, что к нему пристал полицейский, так что он достал пушку и выстрелил ему в башку. Сказал, жалеет, что не прикончил суку.

Главное оскорбление гетто – оно так и повисло в мертвой тишине зала суда. Молодой человек ослеп на всю жизнь, а его так легко унижает человек, спустивший курок. Кэссиди. Сука.

Гэри Шенкер помолчал для эффекта, пока двое присяжных качали головами, а Бот вскинула руку к губам. На вопрос, предлагали ли ему сокращение срока в обмен на показания, парень покачал головой. Это личное, сказал он присяжным.

– Я ему показывал фотку своей девушки, – объяснил парень. – А он сказал, что трахнет ее, когда выйдет.

Вот и все их обвинение. Все, что можно было сделать до того, как за трибуну встанет сам Джин Кэссиди. Кэссиди – эмоциональный контрольный выстрел, негласное воззвание к присяжным, состоящим из соплеменников Бутчи Фрейзера, к присяжным, которые сейчас во все глаза смотрели на молодого человека, не способного смотреть на них. Джин Кэссиди – психологическая кульминация обвинения, последняя попытка сыграть на чувствах перед тем, как слово уйдет защите.

Присяжные уже прослушали хирурга из Университета Мэриленда, в клинических подробностях описавшего траекторию каждой пули и упомянувшего низкую вероятность пережить такие ранения. И все же Кэссиди здесь, вернулся с того света в темно-синем пиджаке, чтобы бросить вызов тому, кто не смог его убить.

– Агент Кэссиди, – обращается к нему Бот. – Микрофон – перед вами… Будьте добры, говорите в него.

Кэссиди нащупывает металл.

Затем Шенкер задает предварительные вопросы:

– Агент Кэссиди, сколько вы состоите на службе в полиции Балтимора…

Пока говорит Шенкер, глаза нескольких присяжных перебегают с Кэссиди на Фрейзера и обратно. Они рядом, их разделяет не больше пары метров, и Фрейзер сам с искренним любопытством рассматривает лицо полицейского. Рану на виске прикрывают угольно-черные волосы, травмы идеально зажили. О произошедшем говорят только глаза: один – голубой и отсутствующий, второй – прозрачный и искаженный.

– Вы полностью ослепли, это так? – спрашивает Шенкер.

– Да, – отвечает Кэссиди. – А также утратил обоняние и вкус.

Самые драгоценные показания. На любом суде по убийству жертва для присяжных – абстрактная сущность, винтик процесса, представленный лишь в виде отчета о вскрытии да фотографиями 3 на 5 дюймов с места преступления. Зато подсудимый на протяжении всего разбирательства – человек из плоти и крови. В руках опытного адвоката его человечность предстает ярче бесчеловечности преступления, его заурядность – заметнее необычайных поступков, в которых его обвиняют. Хороший адвокат сидит рядом с клиентом, трогает его за плечо, чтобы привлечь внимание, приобнимает, чтобы показать присяжным, как он ему нравится, как он в него верит. Кое-кто даже дает своим подзащитным конфеты или леденцы и просит в момент затишья предложить их адвокату, а то и прокурору, сидящему в нескольких местах от них. Вот видите, дамы и господа, – это живой человек. Любит леденцы. Угощает.

Но Джин Кэссиди лишает Бутчи Фрейзера преимущества. В этом зале суда он тоже человек из плоти и крови.

Шенкер продолжает:

– Что вы помните, если помните, о том конкретном вечере…

Кэссиди слегка кривится перед ответом.

– Я не помню происшествия… самого выстрела, – произносит он медленно. – Последнее, что я помню, – как был в тот день дома у зятя в Пенсильвании.

– Вы помните, как заступили в тот день на пост?

– Я знаю, что заступил, – говорит Кэссиди. – Но не помню ничего после дома зятя. Мне сказали, это распространено при подобных травмах…

– Офицер Кэссиди, – перебивает Бот. – Как я понимаю, к трибуне вас сопровождала жена.

– Да, ваша честь.

– И, судя по всему, – продолжает судья, не желая упускать момент, – она беременна…

– Да. Мы ожидаем роды Четвертого июля.

Четвертое июля. Адвокат качает головой.

– Это ваш первенец? – спрашивает судья, искоса глянув на скамью присяжных.

– Да.

– Спасибо офицер Кэссиди. Мне было любопытно.

Прижатому к стенке адвокату некуда деваться. Что выставить против показаний ослепшего полицейского, которого рядом ждет беременная жена? Что спрашивать на перекрестном допросе? Какие делать тезисы? Где тут отыграть свободу для маневра?

– У меня нет вопросов, ваша честь.

– Свидетель свободен. Благодарю, агент Кэссиди.

На перерыве Макларни, сидя в коридоре, смотрит, как открываются двойные двери. Присяжные уже удалились в комнату для обсуждения. Бот – в своей палате. Патти выходит под руку с Джином, следом за ними – Шенкер.

– Эй, Джин, как прошло? – спрашивает Макларни.

– Нормально, – отвечает Кэссиди. – По-моему, все хорошо. А ты как думаешь, Патти?

– Ты прекрасно выступил, Джин.

– Что делал Бутчи? Смотрел на меня?

– Да, Джин, – говорит его друг из Западного. – Глаз не спускал.

– Да? Дырки сверлил?

– Нет, – отвечает полицейский. – Просто, знаешь, странно смотрел.

Кэссиди кивает.

– Ты его приложил, Джин, – говорит полицейский. – Хорошо так приложил.

Макларни хлопает Кэссиди по спине, потом идет по коридору с Патти, его матерью и братом Джина – они приехали на суд из Нью-Джерси. Пока семья поднимается в библиотеку пережидать выступление защиты, Макларни кладет ладонь на руку Кэссиди и задает несколько вопросов о его показаниях.

– Жаль, меня там не было, Джин, – говорит он.

– Да, – отвечает Кэссиди. – Но вроде я неплохо выступил. Как думаешь, Патти?

Патти снова успокаивает мужа, но Макларни слишком нервничает, чтобы его успокоило всего одно мнение. Через пару минут он снова меряет шагами коридор, хватая каждого юриста, зрителя и помощника шерифа, выходящих из зала.

– Как выступил Джин? Как реагировали присяжные?

В ответ на все уверения он только хмурится. Цена наблюдения из коридора за самым важным судом присяжных в твоей жизни – ты никогда не сможешь поверить своим ушам. Все-таки Кэссиди несколько месяцев ходил к логопеду, напоминает другим Макларни. Он точно слышал вопросы? Он внятно отвечал?

– Да все отлично, Терри, – говорит Шенкер.

– А что там Бутчи? – спрашивает Макларни.

– Просто глазел на него, – говорит полицейский из Западного. – Глазел на его лицо.

Лицо Джина. Ранение. Бутчи Фрейзер смотрел на дело своих рук и гадал, что же пошло не так. Вот сукин сын, думает Макларни, насупившись.

Остаток дня занимает защита – в зал вызывают пару свидетелей, настаивающих, что Бутчи Фрейзер – не убийца, что его даже не было тем осенним вечером на Мошер и Эпплтон. Но сам Фрейзер за трибуну не выходит; уголовное прошлое грозит осложнениями.

– То, что произошло с офицером Кэссиди, – трагедия, – заявляет адвокат в заключительном слове. – Но мы с этой трагедией ничего поделать не можем. Мы только усугубим ее, если осудим Клифтона Фрейзера на основании представленных штатом доказательств.

Свое заключение Шенкер и Герш проводят в тандеме: Шенкер взывает к морали, а Герш – к чувствам. Шенкер просит бесстрастно рассмотреть доказательства; Герш обращается к коллективному инстинкту, которого может и не существовать.

– Не осуждайте Клифтона Фрейзера потому, что жертва в этом деле – полицейский, – говорит присяжным Шенкер. – Осудите его, потому что так диктуют доказательства… Клифтон Фрейзер выстрелил в офицера Кэссиди потому, что не хотел в тюрьму.

И все же через десять минут перед теми же самыми присяжными выходит Герш и напоминает, что «когда стреляют в полицейского, убивают частичку в каждом из нас».

Типичная речь о «тонкой синей линии»[47]47
  Тонкая синяя линия – фраза и символ правоохранительных органов. Происходит от «Тонкой красной линии» – так прозвали британский полк в битве под Балаклавой в 1854 году.


[Закрыть], думает Макларни, слушая с галерки. Каждый раз, когда стреляют в копа, прокуроры выкатывают одну и ту же риторику про «служить и защищать». Верят ли присяжные? Хоть кто-нибудь еще в это верит? Макларни смотрит на двенадцать лиц. Хотя бы слушают – все, кроме девятой. Она смотрит мимо Герша, думает Макларни. От нее будут проблемы.

– Мы твердо скажем всем Бутчи Фрейзерам мира, что они не могут выходить на улицы и расстреливать полицейских…

И вот все заканчивается. Присяжные гуськом идут мимо прокуроров, мимо адвоката, мимо Бутчи Фрейзера к лестнице в совещательную комнату.

Стоя с Гершем и Шенкером у дверей в зал, Макларни вдруг видит, как выводят Фрейзера в наручниках и кандалах по дороге в подвальный изолятор. Он даже ухмыляется, когда они сталкиваются в коридоре.

– Так, – бормочет Макларни, сдерживаясь с трудом. – Какого…

Его оттаскивает Герш.

– По-моему, дело в шляпе, – говорит прокурор. – Пройдет еще пара часов, но дело в шляпе. Как тебе наши заключения?

Макларни не слушает его – смотрит на процессию из Бутчи Фрейзера и двух охранников, следующую по лестнице со второго этажа.

– Брось, – говорит Герш, легонько трогая его за плечо. – Пошли поищем Джина.

Кэссиди уже приготовился к долгому ожиданию – сидит с женой, матерью и старшим братом в ближайшей комнате для присяжных. Над семьей хлопочут патрульные из Западного, только что освободившиеся со смены с восьми до четырех, и поздравляют с гарантированной победой. В коридоре поздравления от зрителей принимают Герш и Шенкер. Когда за окнами сгущаются сумерки, двое полицейских собираются сгонять за пиццей.

– Джин, тебе с чем?

– Все равно, главное, чтобы были анчоусы.

– Еще раз, как там называется это место?

– «Марко». На Эксетер-стрит.

– Лучше заказать уже сейчас, – говорит с улыбкой один коп. – Мы же здесь ненадолго.

Еще около часа они – само воплощение уверенности. Затем еще час они смеются, хохмят и травят байки с улиц Западного – истории, всегда заканчивающиеся тем, что на ком-то защелкивают наручники. В ожидании вердикта, который обязательно скоро вынесут, они отвлекаются на пересказ лучших моментов из заключительных речей и из выступления самого Джина.

Вдруг весь их оптимизм разбивают вдребезги новости: у двери в зал Бот слышно крики – они доносятся из комнаты присяжных наверху. Иногда самые громкие голоса долетают до коридора перед той комнатой, где среди пустых коробок из-под пиццы и одноразовых стаканчиков сидит Джин Кэссиди с семьей. Настроение полицейских мрачнеет.

Проходит два часа, три. Крики так и продолжаются, а ожидание становится мучительным.

– Не знаю, что и сказать, Джин, – говорит Герш, теряя уверенность. – Я сделал все что мог – и, боюсь, этого было мало.

Через четыре часа они дожидаются только записку от старшины присяжных, где сказано, что они не могут договориться. Бот зачитывает записку юристам, потом вызывает присяжных и дает стандартные инструкции, где просит их попытаться прийти к единодушию.

И снова начинаются крики.

– Это безобразие, Джин, – говорит Кори Белт. – Просто поверить не могу.

В их горле комом встает сомнение, когда у лестницы в комнату присяжных слышится рассерженный голос. Они всегда врут, вопит присяжная. Попробуйте меня переубедить.

Они всегда врут. Кто? Полиция? Свидетели? Подсудимые? Бутчи даже показания не давал, значит, не он. О чем речь-то, черт возьми? Макларни узнает об этой реплике от клерка и тут же вспоминает девятую присяжную – девушку, которая на заключительном слове смотрела мимо Герша. Это ее голос, говорит он себе. Чтоб мне провалиться, если это не она.

Макларни с трудом сглатывает и уходит мерить шагами коридор второго этажа, молча кипя от гнева. Им все мало, говорит он себе. Я проигрываю, потому что мало дал присяжным. Очевидец. Подтверждение. Признание сокамернику. И почему-то все равно этого мало. К ночи ему все труднее и труднее вернуться в комнату, где ждет Джин. Пока он мечется по мраморному коридору, к нему выходят несколько патрульных из Западного, успокаивают, что все это неважно.

– Виновен – сядет, – заявляет один, когда-то служивший у Макларни во Втором секторе. – Невиновен – значит, вернется на улицы.

– А если он вернется в Западный, ему каюк, – соглашается другой. – Этот гондон еще пожалеет, что его не признали виновным.

Необдуманные слова, но Макларни кивает. По правде говоря, тут и не понадобится какой-то план, сложный сговор. Все случится само собой. Бутчи Фрейзер – закоренелый рецидивист, а рецидивисты предсказуемы. На улицах Западного он обязательно вернется к темным делишкам, и его обязательно будут ждать все патрульные до единого. Не будет ни суда, ни юристов, ни присяжных. Если сегодня Бутчи Фрейзер выйдет на свободу, говорит себе Макларни, до конца года он не доживет.

В зале Герш и Шенкер рассматривают альтернативы. Опасаясь худшего, они думают пойти к адвокату Фрейзера и предложить сделку еще до возвращения присяжных. Вот только какую? Фрейзер уже отказался от пятидесяти. Тридцать? Тридцать – это УДО всего через десять. Кэссиди с самого начала сказал, что на десять не согласен. А на помилование он как, согласен? Впрочем, все это только умозрительно: возможно, почуяв то же самое, что и прокуроры, Бутчи Фрейзер в принципе не идет ни на какие переговоры.

Но через шесть часов поступает уже другая записка от старшины – на этот раз с вопросом о разнице между покушениями на убийство второй и первой степени. Виновен. Они говорят о виновности.

Услышав последние новости, копы выдыхают; кое-кто поздравляет Кэссиди. Тот отмахивается. Вторая степень, качает он головой. Как им вообще в голову пришла вторая степень?

– Не переживай, Джин, – говорит Герш, прокурор-ветеран, проходивший это ожидание уже сотню раз. – Переломный момент пройден. Они еще дозреют.

Кэссиди улыбается. Чтобы поднять настроение, он просит разрешения рассказать анекдот.

– Что за анекдот? – спрашивает Белт.

– Ну ты знаешь, – говорит Кэссиди. – Мой.

– Твой? Который ты тогда рассказывал?

– Ага, – отвечает Кэссиди. – Тот самый.

Белт с улыбкой качает головой.

– Чего ты хочешь, Джин? Очистить помещение?

– Ничего себе, – говорит Бимиллер, еще один коп из Западного. – Ну-ка, трави, Джин.

Кэссиди приступает к неправдоподобной байке о трех веревках, которые стоят перед баром и до смерти хотят пива. Табличка на двери гласит, что веревки не обслуживают.

– Первая заходит в бар и просит пиво, – говорит Кэссиди, – и бармен отвечает: «Эй, ты веревка?»

Веревка подтверждает – и ее просят освободить заведение. Пара копов громко и заметно зевает. Не обращая внимания, Кэссиди пересказывает злоключение второй веревки, заметно повторяющее историю первой.

– И вот третья веревка перед тем, как зайти в бар, катается по земле и вяжется узлами, да?

Из коридора заходит Макларни – как раз к концовке, которую у него нет ни единого шанса понять.

– И бармен спрашивает: «Ты веревка?» А она и отвечает: «Нет, это какая-то путаница».

Слышатся стоны.

– Господи, какой ужасный анекдот, Джин, – говорит один полицейский. – Ужасный даже для слепого.

Кэссиди смеется. Напряжение развеивается, промежуточный вопрос старшины внезапно как рукой снимает атмосферу поражения. Макларни тоже чувствует облегчение, хотя вердикт второй степени его все еще не устраивает. Когда Кэссиди приступает к следующему анекдоту, Макларни выбредает обратно в коридор и садится на скамейку, прислонившись затылком к мраморной стене. За ним выходит Белт.

– Бутчи сядет, – произносит Макларни, чтобы услышать это самому.

– Нам нужна первая степень, друг, – говорит Белт, встав у скамейки. – Вторая не канает.

Макларни кивает.

После записки Герш и Шенкер тут же забирают все предложения о сделках. Судья Бот сообщает прокурорам у себя в палате, что прямо сейчас готова согласиться на вторую степень, если присяжные проголосуют единодушно.

– Нет, – говорит Герш с примесью гнева в голосе. – Пусть уж работают.

Всего размышления занимают более восьми часов, и время уже к десяти вечера, когда сессия наконец продолжается и из подвального изолятора возвращается Бутчи Фрейзер. Кэссиди садится с женой на первый ряд, сразу за прокурорами. Макларни и Белт находят места во втором ряду, ближе к двери. Присяжные возвращаются молча. На подсудимого не смотрят – хороший знак. Не смотрят и на Кэссиди – это уже дурной. Макларни, сжимая брюки на коленях, наблюдает, как они рассаживаются.

– Мадам старшина, – говорит клерк. – Вы пришли к единодушному вердикту по обвинению в покушении на убийство первой степени?

– Да.

– Ваше решение?

– Мы признаем подсудимого виновным.

Джин Кэссиди медленно кивает, сжимая руку жене, пока записывается голос каждого присяжного. Полицейские Западного тихо ликуют на галерее. Несколько присяжных начинают плакать. Герш оглядывается на зрителей, потом показывает Макларни большой палец; тот улыбается, пожимает руку Белту, бьет кулаком по воздуху, затем всем телом опадает вперед, измотанный донельзя. Бутчи Фрейзер качает головой, потом внимательно рассматривает ногти.

Пока Бот назначает дату приговора и завершает заседание, Макларни поднимается и идет к коридору, надеясь перехватить кого-нибудь из заседателей и узнать, какого черта у них там творилось. У лестницы черная присяжная – девушка, все еще борющася со слезами, – отмахивается от его вопроса, увидев значок.

– Не хочу об этом говорить, – отвечает она.