Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Контроль. Чтобы его сохранить, говоришь все, что придется. А потом повторяешь и повторяешь, пока не добьешься своего, ведь если подозреваемый хотя бы на секунду поверит, что может повлиять на события, то он просто потребует адвоката.

В результате правило Миранды становится психологическим барьером, напряженным моментом, который нужно аккуратно ввести в допрос. Для свидетелей предупреждение и вовсе не требуется, детектив может часами напролет допрашивать осведомленных о преступлении, даже не вспоминая об их правах. Но стоит свидетелю вдруг заикнуться о чем-нибудь инкриминирующим его самого, он по определению Верховного суда становится подозреваемым, а значит, должен быть извещен о правах. На практике линия между потенциальным подозреваемым и подозреваемым тонкая, и в любом американском отделе убийств можно видеть, как детективы сгрудились перед допросной и спорят, пора уже зачитывать Миранду или нет.

В Балтиморском департаменте, как и во многих других, подозреваемый подтверждает понимание своих прав в письменном виде. В городе, где иначе девять из десяти подозреваемых заявят, что им ни разу не зачитали Миранду, бумажка обязательна. Более того, детективы обнаружили, что бумажная форма вместо устного разъяснения прав часто размывает суть предупреждения. Хоть она и предостерегает подозреваемого об опасностях допроса, она же его приобщает, вовлекает в процедуру. Это подозреваемый держит ручку и расписывается у каждого пункта и внизу страницы; это подозреваемого просят помочь с бумажной работой. Со свидетелями тот же эффект достигается с помощью анкеты, когда им скорострельно задают три десятка вопросов. Форма не только сохраняет важную для детективов информацию – имя, прозвище, рост, вес, цвет кожи, место работы, описание одежды на момент допроса, проживающие в Балтиморе родственники, имена родителей, супруги, парня или девушки, – но и приучает свидетеля отвечать еще до начала собственно допроса.

Даже если подозреваемый просит адвоката, он обязан – по крайней мере, если трактовать Миранду агрессивно, – четко заявить: «Я хочу поговорить с адвокатом и до этого не буду отвечать на вопросы».

Скажешь что-то менее определенное – дашь хорошему детективу свободу для маневра. Разница тут тонкая и семантическая.

– Может, мне стоит поговорить с адвокатом.

– Может, и стоит. Но зачем тебе адвокат, если ты ни при чем?

Или:

– По-моему, мне нужен адвокат.

– Тогда определяйся. Потому что если вызовешь адвоката, я помочь уже ничем не смогу.

И опять же: если подозреваемый просит адвоката, но сам продолжает отвечать на вопросы до его прибытия, то его права не нарушены. Если адвокат приходит, то детективы обязаны известить подозреваемого, что юрист уже в здании, но если он сам желает продолжать допрос, то впускать адвоката полиция не обязана. Короче говоря, подозреваемый может потребовать адвоката, а вот адвокат подозреваемого – не может.

Как только минное поле Миранды успешно пройдено, детектив должен поставить подозреваемого в известность, что в его виновности нет сомнений и что ее легко могут доказать существующими уликами. Затем он должен предложить Выход.

И это тоже спектакль, здесь тоже требуется опытный актер. Если свидетель или подозреваемый агрессивны, ломаешь их еще большей агрессивностью. Если боятся, предлагаешь им покой и утешение. Когда он слаб, ты силен. Когда ему нужен друг, ты шутишь и угощаешь газировкой. Если он уверен, ты еще увереннее, заявляешь, что не сомневаешься в его виновности и интересуешься только парой отдельных деталей преступления. А если он дерзит, если не хочет участвовать в допросе, тогда запугиваешь, угрожаешь, заставляешь поверить, что, только порадовав тебя, он может уберечь свою задницу от Балтиморской городской тюрьмы.

Убей свою женщину – и хороший детектив едва не с настоящими слезами на глазах возьмет тебя за плечо и скажет, что понимает, как ты ее любил, ведь иначе бы тебе не было так трудно об этом рассказывать. Забей насмерть ребенка – и детектив в допросной тебя приобнимет, скажет, что сам все время порет детей, ты же не виноват, что твой вдруг взял да помер. Пристрели друга из-за покера – и тот же детектив солжет тебе о покойнике, скажет, что жертва находится в стабильном состоянии в больнице Хопкинса и, скорее всего, не станет выдвигать обвинения, а если и выдвинет, то можно не опасаться ничего страшнее нападения с намерением совершить убийство. Убей человека на пару с сообщником – и детектив проведет соучастника мимо открытой двери твоей допросной, а потом скажет, что твой кореш уже едет домой, потому что в показаниях назвал убийцей тебя. А если тот же детектив считает, что с тобой можно блефовать, он скажет, что на оружии есть твои отпечатки, или что двое очевидцев при опознании показали именно на твою фотографию, или что жертва на последнем издыхании заклеймила тебя.

Все это законно по уличному закону. В суде такое называют обоснованным обманом. В конце концов, что может быть обоснованнее, чем обмануть того, кто отнял человеческую жизнь, а теперь нагло лжет об этом?

Иногда обман заходит слишком далеко – по крайней мере, так кажется незнакомым с процедурой. Не так давно начальство полиции Детройта публично высекло нескольких детективов-ветеранов за применение офисного ксерокса в качестве полиграфа. Судя по всему, иногда детективы, услышав заявления сомнительной правдоподобности, шли в ксероксную и загружали в лоток три страницы.

На первой было написано «Правда».

На второй было написано «Правда».

На третьей было написано «Ложь».

Затем заводили подозреваемого и просили положить руку на ксерокс. Детективы спрашивали его имя, слушали ответ и нажимали кнопку печати.

Правда.

А где проживаешь?

Снова правда.

И это ты убил Джонни, пристрелив его, как пса, в квартале 1200 по Северной Дюрэм-стрит?

Ложь. Ах ты лживая скотина.

В Балтиморе детективы читали газетные статьи о детройтском скандале и не понимали, из-за чего сыр-бор. Принтер-полиграф – старый приемчик; к нему уже не раз прибегали в ксероксной на шестом этаже. Джин Константин, ветеран из стэнтоновской смены, однажды провел с одним шутом гороховым самый обычный тест на координацию для пьяных водителей («Следи за пальцем, но не двигай головой… Теперь постой на одной ноге»), а затем громко заявил, что результат говорит об очевидной лжи.

– Не прошел, – сказал Константин. – Значит, ты врешь.

Поверив, подозреваемый сознался.

Вариации на эту тему ограничены только воображением детектива и его способностью поддерживать обман. Но любой блеф сопровождается соответствующим риском, и детектив, говорящий подозреваемому, что тот заляпал отпечатками все место преступления, останется ни с чем, если тот знает, что орудовал в перчатках. Мошенничество в допросной зависит от материала – или бестолковости подозреваемого, – и если детектив недооценит жертву или переоценит собственные знания о преступлении, он лишится авторитета. Как только он заявит то, в чем сам подозреваемый узнает обман, иллюзия развеивается, и уже следователь предстанет лжецом.

Только когда подводит весь репертуар, детектив прибегает к гневу. Это может быть как вспышка длиной в одну-две тщательно подобранных фразы, так и продолжительная истерика с хлопаньем металлической дверью или швырянием стульями, а то и монолог из мелодрамы «хороший полицейский, плохой полицейский» – хотя этот приемчик с годами потерял эффективность. В идеале крик должен быть одновременно и громким, чтобы намекнуть на угрозу насилием, и тихим, чтобы не скомпрометировать показания:

Скажите суду, почему вам было страшно. Детектив вас бил? Хотел ударить? Угрожал ударить?

Нет, просто очень громко треснул кулаком по столу.

Ну вы подумайте только. Кулаком по столу. Ходатайство отклонено.

А вот уж чего в этот век просвещения ни один детектив делать не станет, так это бить подозреваемого – по крайней мере, не ради показаний. Подозреваемый, который сам замахивается на детектива, беснуется и пинает мебель, отбивается от наручников, напросится на такой же всесторонний мордобой, как и на улице, но конкретно в арсенал допроса нападение не входит. В Балтиморе – так уже пятнадцать лет.

Если просто, то насилие не стоит риска – не только риска, что позже показания не примут в суде, но и риска для карьеры и пенсии самого детектива. Совсем другое дело, если жертва – полицейский или родственник полицейского. В таком случае хороший детектив предвосхищает обязательные обвинения, сфотографировав подозреваемого после допроса, чтобы показать отсутствие увечий и доказать, что травмы, полученные до приезда подозреваемого в городскую тюрьму, никак не связаны с тем, что творилось в отделе убийств.

Но это случаи редкие, а в большинстве убийств детективу нечего принимать близко к сердцу. Он не знает покойного, впервые видит подозреваемого и не живет рядом с улицей, на которой произошло преступление. Если взглянуть с этой точки зрения, то какой слуга закона в здравом уме поставит под удар всю карьеру, только чтобы доказать, что в ночь 7 марта 1988 года в каком-то богом забытом закоулке Западного Балтимора барыга Вонючка пристрелил торчка Зассанца из-за долга в 35 долларов?

И все же присяжные в окружных судах часто предпочитают представлять себе мрачные застенки, свет в глаза и удары по почкам, не оставляющие следов. Однажды балтиморский детектив проиграл дело, когда подсудимый заявил, что признание из него вырвали два детектива, избив телефонным справочником. Детектив по закону был изолирован от заседания и не слышал этих показаний, но, когда он вышел за кафедру, адвокат спросил его, какие предметы находились в комнате во время допроса.

– Стол. Стулья. Бумага. Пепельница.

– А в комнате был телефонный справочник?

Детектив задумался и вспомнил, что да, он искал в справочнике адрес.

– Да, – признал он. – «Желтые страницы».

Только когда адвокат с намеком посмотрел на присяжных, коп понял, что здесь что-то неладно. После вердикта о невиновности детектив зарекся начинать допрос раньше, чем уберет из комнаты все лишнее.

Правдоподобности признания может повредить и течение времени. Чтобы сломать человека в допросной и тот сам признался в уголовном преступлении, требуются часы непрерывных усилий, и все же с какого-то момента эти же часы ставят показания под сомнение. Даже в лучших условиях требуется от четырех до шести часов, чтобы сломать подозреваемого; оправданы восемь-десять-двенадцать, если его кормят и водят в туалет. Но если тот проведет в закрытом помещении без консультации юриста больше двенадцати часов, тут даже у сочувствующего судьи язык не повернется назвать признание или показания по-настоящему чистосердечными.

А откуда детектив знает, что он взял нужного человека? Нервозность, страх, смятение, враждебность, меняющиеся или противоречивые показания – все это признаки того, что человек в допросной лжет, особенно в глазах детектива – человека, подозрительного от природы. Увы, это же признаки того, что у человека стресс, а как тут обойтись без стресса, когда тебя обвиняют в совершении преступления, караемого смертной казнью. Однажды Терри Макларни размышлял, что лучший способ выбить подозреваемого из колеи – развесить во всех трех допросных список признаков, выдающих обман:

Нежелание сотрудничать.

Излишнее желание сотрудничать.

Много говорит.

Мало говорит.

Идеальная версия.

Запутанная версия.

Часто моргает, избегает зрительного контакта.

Не моргает. Таращится.

И все же пусть признаки в самом процессе двусмысленны, ни с чем не спутаешь тот критический момент, тот свет в конце туннеля, когда виновный готов сдаться. Потом, когда он подпишет каждую страницу и снова будет сидеть один в кабинке, у него останется только усталость и иногда депрессия. Если он слишком падет духом, можно даже ожидать попытку самоубийства.

Но это уже эпилог. Пик эмоций виновного наступает в холодные мгновения перед тем, как он открывает рот и тянется к Выходу. Еще не успел он попрощаться с жизнью и свободой, как уже капитулирует его тело: глаза туманятся, челюсть слабеет, он обмякает и приваливается к стене или столу. Некоторые упираются в стол головой. Некоторых тошнит, они хватаются за живот, словно проблема – в пищеварении; некоторых даже рвет.

В этот критический момент детективы говорят подозреваемым, что их и в самом деле тошнит – тошнит от собственной лжи, тошнит от укрывательства. Говорят, что пора перевернуть страницу, что им самим же полегчает, если рассказать правду. Как ни поразительно, многие действительно в это верят. Стоит потянуться к краю того высокого окошка, как они уже верят каждому слову.

– Это же он на тебя напал, правильно?

– Да, это он напал.

Выход ведет только внутрь.

Четверг, 10 марта

– Шестьдесят четыре тридцать один.

Гарви слушает десять секунд молчания, потом повторяет в микрофон:

– Шестьдесят четыре тридцать один.

В эфире тихо. Детектив делает рацию «кавалера» погромче, потом наклоняется к индикатору частоты. Седьмой канал, как и должно быть.

– Шестьдесят четыре тридцать один, – повторяет он, отпускает кнопку на микрофоне и продолжает уже не по протоколу: – Ву-ху-у… Есть кто дома в Западном? Алло-о-о…

На пассажирском смеется Кинкейд.

– Шестьдесят четыре тридцать один, – бормочет наконец диспетчер с намеком лишь на легкое раздражение. Известный факт: от тех, кого назначают в полицейское подразделение связи, требуют, чтобы они говорили так, будто целый месяц смотрели турниры по боулингу. То ли из-за работы, то ли из-за металлического скрипа трансляции, но голос среднестатистического полицейского диспетчера всегда находится на спектре где-то между скукой и медленным умиранием. Как минимум в Балтиморе мир окончится не взрывом, а утомленным рассеянным бубнежом сорокасемилетнего сотрудника, просящего у патруля «десять-двадцать» ядерного гриба, а затем назначающего происшествию семизначный номер.

Гарви снова зажимает кнопку.

– Да, мы в вашем районе, и нам нужны патрульные и ОБН на Калхун и, э-э, Лексингтон, – говорит он.

– Десять-четыре. Когда они вам нужны?

С ума сойти. Гарви подавляет желание спросить, будет ли удобно в выходные после Дня труда.

– Как можно быстрее.

– Десять-четыре. Еще раз, ваши десять-двадцать?

– Калхун и Лексингтон.

– Десять-четыре.

Гарви возвращает рацию на металлическую подставку и откидывается на спинку водительского сиденья. Сдвигает вниз по переносице очки с широкой оправой, массирует темно-карие глаза большим и указательным пальцами. Очки – неуместный аксессуар. Без них Гарви – вылитый балтиморский коп; в них скорее смахивает на презентабельного бизнесмена, каким его хотел видеть отец.

В целом внешний вид Гарви явно корпоративный: темно-синий костюм, голубая рубашка, галстук с красно-синими полосками республиканцев, начищенные бостонские туфли – ансамбль бизнесмена дополнительно подчеркнут набитым папками и рапортами темно-коричневым чемоданом, который ездит между домом и офисом. Изящная, неприметная одежда – на первый взгляд, под стать совершенно заурядному высокому и складному телу. Как и тело, лицо у детектива длинное и худое, с опрятными усами и высоким лбом, уходящим в аккуратно причесанные редеющие черные волосы, подстриженные ежиком.

Если не считать выпирающего револьвера 38-го калибра на бедре, от Гарви так и несет менеджером отдела продаж или – в день, когда он пускает в ход пиджак в тонкую полоску, – вице-президентом маркетинга. При первой встрече неподготовленный гость убойного может вполне объяснимо спутать Гарви с кем-нибудь из отдела планирования и исследования – руководителем среднего звена, который того и гляди достанет из чемодана блок-схемы и квартальные прогнозы и объяснит, что бытовые убийства и ограбления снизились, но фьючерсы наркоубийств продолжат показывать в последний квартал устойчивый рост. Этот образ, конечно, разваливается, как только мистер Стиль открывает рот и сыпет обычным жаргоном полицейских отделений. У Гарви, как и почти у всех детективов отдела, мат отскакивает от зубов с натренированным ритмом в духе «ебать эту ебанину», что на фоне окружающего насилия и отчаяния кажется даже какой-то странной поэзией.

– И где ебаные патрульные? – говорит Гарви, возвращая очки на место и глядя по сторонам Калхун. – Я не собираюсь тратить на этот дом весь ебаный день.

– Такое, сука, ощущение, будто ты этого ебучего диспетчера разбудил, – отзывается с пассажирского Кинкейд. – А теперь он будит еще какого-нибудь ебаната.

– Ну, – говорит Гарви, – хороший полицейский не знает холода, голода, усталости или сырости.

Девиз Патрульного. Кинкейд смеется, потом открывает пассажирскую дверь и выходит наружу, поразмять на тротуаре ноги. Проходит еще две минуты, когда за «кавалером» наконец пристраивается одна патрульная машина, потом другая, третья. На углу собираются трое патрульных и недолго совещаются с детективами.

– Здесь кто-нибудь знает, где носит ваш ОБН? – спрашивает Гарви. В случае, если при облаве будут обнаружены наркотики, не помешало бы иметь под рукой районный наркоотдел по той простой эгоистичной причине, что сдавать дурь в отдел вещдоков, даже в малых объемах, – тот еще геморрой.

– Диспетчер сказал, все заняты, – говорит патрульный, первый прибывший на перекресток. – Еще на час-два.

– Ну и хрен с ними, – говорит Гарви. – Но это значит, что кому-то здесь придется сдавать наркоту, если найдем.

– Тогда давайте не найдем, – говорит напарник первого полицейского.

– Ну, если будет, я бы все-таки забрал, чтобы что-то иметь на своего подозреваемого, – говорит Гарви. – Так-то мне пофиг…

– Давайте тогда я, – предлагает второй патрульный. – Мне все равно сегодня еще в штаб.

– Истинный джентльмен, – отвечает ему с улыбкой третий патрульный. – И пусть другие говорят о тебе что угодно.

– В какой дом идем? – спрашивает первый.

– Пятый. Северная сторона улицы.

– Три-семь?

– Ага, там одна семья. Мать, дочь и парень по имени Винсент. Волноваться стоит только из-за него.

– Его в КПЗ?

– Нет, но если он будет дома, то поедет в центр. Мы чисто ради обыска.

– Ясно.

– Кто зайдет к дому сзади? – спрашивает Гарви.

– Давайте я.

– Ладно, тогда вы двое – с нами с парадного.

– Ага.

– Погнали.

И местные возвращаются к машинам, сворачивают за угол на Файет. Первая машина объезжает квартал до заднего переулка, ведущего к задворкам дома; оставшиеся две и «кавалер» между ними с визгом тормозят перед мраморным крыльцом. Гарви и Кинкейд мчатся за молодыми патрульными к двери.

Если б у них был ордер на арест, если бы Винсент Букер обвинялся в убийстве отца и Лины Лукас, то детективы шли бы в бронежилетах, с оружием наизготовку, и если бы дверь дома не открыли на первый же стук, то ее бы вышиб стальной таран или сапог патрульного. Еще облава стала бы актом управляемого насилия в том случае, если бы ордер выписал детектив из отдела наркотиков. Но сейчас нет оснований считать, что Винсенту Букеру захочется поиграть в десперадо[36]36
  Desperado – «отчаянный» (исп.), прозвище преступников Дикого Запада.


[Закрыть]. И те улики, которые разыскиваются по ордеру, вряд ли кто-то проглотит или смоет в туалет.

На громкий стук отвечает молодая девушка.

– Полиция. Откройте.

– Кто там?

– Полиция. Откройте немедленно.

– Что вам надо? – спрашивает она рассерженно, приоткрывая дверь. Первый патрульный распахивает ее до конца, и все врываются мимо девушки.

– Где Винсент?

– Наверху.

Патрульные мчатся по средней лестнице и встречают на площадке второго этажа долговязого молодого человека, выпучившего глаза. Винсент Букер ничего не говорит и без возражений протягивает руки для наручников, словно давно к этому готовился.

– За что вы его арестовываете? – кричит девушка. – Лучше бы арестовали того, кто убил его отца!

– Спокойно, – говорит Гарви.

– За что вы его забираете?

– Просто расслабься. Где мать?

Кинкейд показывает на среднюю комнату на первом этаже. Матриарх клана Букеров – крошечная хрупкая женщина, сидящая на углу протертого дивана в цветочек. Она смотрит, как на черно-белом экране сходятся и расходятся красивые люди. Гарви представляется ей под звуки мыльной оперы, показывает ордер и объясняет, что Винсент проедет с ними в центр.

– Я ничего об этом не знаю, – отмахивается она от бумажки.

– Тут просто сказано, что мы можем обыскать дом.

– Зачем вам обыскивать мой дом?

– Все сказано в ордере.

Она пожимает плечами.

– Не пойму, зачем вам обыскивать мой дом.

Гарви сдается, оставляет копию на столике. Наверху, в комнате Винсента Букера, уже выдвигают ящики и переворачивают матрас. К этому времени приезжает Дэйв Браун, старший по убийству Букера, и трое детективов медленно и методично обходят комнату. Браун потрошит комод парня, а Гарви приподнимает каждую плитку на потолке и проверяет на ощупь, не спрятано ли что-нибудь там. Кинкейд разбирает шкаф, прерываясь, только чтобы пролистнуть порножурнальчик, заныканный на верхней полке.

– Им нечасто пользуются, – смеется он. – Всего две страницы слиплись.

Они срывают джекпот меньше чем через пятнадцать минут, когда вынимают пружинный блок двуспальной кровати и приставляют к длинной стене комнаты, найдя под ним запертый металлический ящик для рыболовной снасти. Гарви с Брауном осматривают все найденные связки в поисках ключа от маленького навесного замка.

– Вот этот.

– Нет, великоват.

– А может коричневый рядом?

– В жопу, – говорит Браун. – Я открою эту срань с одной пули.

Кинкейд и Гарви смеются.

– А при себе у него ключи были?

– Вот они.

– Тогда, может, этот?

– Нет, попробуй серебристый.

Замок открывается, а в ящике обнаруживается несколько связанных упаковок с целлофановыми пакетиками, карманные весы, немного налички, небольшой объем марихуаны, приличная коллекция выкидных ножей и пластмассовая мыльница. На аккуратно раскрытых ножиках нет красно-бурых следов, зато в мыльнице хранится где-то десяток пуль 38-го калибра, причем большая часть – извращенные плосконосые.

Когда детективы уже практически готовы уезжать, Гарви приносит ножи и мыльницу мамаше Букер, по-прежнему сидящей в черно-белых лучах ящика.

– Просто показываю, что мы забираем с собой. Чтобы потом не было претензий.

– Что это у вас?

– Это ножи, – говорит Гарви, – а в мыльнице – патроны.

Женщина недолго осматривает содержимое мыльницы, уделяет секунду-другую тупоносным свинцовым комочкам того же типа, каким не далее чем в десятке кварталов отсюда прикончили ее отдельно живущего мужа, отца ее детей. Того же типа, каким убили мать двоих детей в доме за углом.

– Вы их забираете с собой?

– Да, мэм.

– Зачем?

– Это улики.

– Ну, – говорит женщина, снова отворачиваясь к телевизору, – вы же потом их ему вернете, да?

Благодаря ордеру на дом Букера Гарви стоял в одном шаге от превращения красных имен на стороне Д’Аддарио в черные, но, как ни иронично, Винсент Букер – если правильно разыграет карты, – не станет целью семнадцати дней расследования. А только самым слабым звеном в байке Роберта Фрейзера.

Половину победы дали обычные обходы: Гарви с Кинкейдом проверили все до единого пункты показаний Фрейзера и среди прочего обнаружили, что его алиби в виде вечеринки немногого стоит. Его вторая любовница, Дениз, явно не была готова пойти ради своего мужчины на все; она сходу вспомнила, что в ночь убийства Фрейзер ушел с вечеринки после ссоры, около одиннадцати. Еще она сказала, что Винсент Букер приходил в проджекты не один раз, а два; во второй раз Фрейзер ушел вместе с ним и не возвращался до утра. Дениз это запомнила, потому что спала в ту ночь одна и в расстроенных чувствах. Она планировала вечеринку целую неделю, закупилась омаром, чесапикскими голубыми крабами и кукурузой. А Фрейзер все испортил.

Она даже призналась, что Фрейзер хранит у нее дома на Эмити-стрит револьвер 38-го калибра, и далее ужаснула детективов тем, что прячет заряженное оружие в ящике для игрушек в спальне детей. Сейчас там пистолета нет, успокоила их она; Фрейзер заходил неделю назад и забрал – боялся, что она испугается и выдаст оружие полиции.

Еще детективы узнали, что Фрейзер не явился на работу в Спэрроус-Пойнте на утро после убийства, хотя сам заявил, что не стал входить в открытую квартиру Лины как раз из-за того, что опаздывал на работу. А также он не сдержал слово и не принес свой 38-й. Гарви удивлялся, зачем он признался во владении оружием или, если уж на то пошло, зачем вообще общался с полицией. Викторина: ты только что грохнул двух человек и нет ни улик, ни свидетеля, которые могут связать тебя с преступлениями. Далее ты: А) Молчишь в тряпочку, Б) Приходишь в отдел убийств и врешь с три короба?

– Единственный ответ, – размышлял вслух Гарви, печатая ордер на обыск дома Винсента Букера, – что от преступлений тупеют.

Еще больше версию Фрейзера подкосило появление новой улики – прорыва, зависевшего в равной степени и от упорной работы, и от удачи.

В воскресную ночь убийства шестнадцатилетняя школьница, живущая в соседнем доме от Лины Лукас, глазела в окно на машины, изредка проезжающие после часа пик по Гилмор-стрит. Где-то в 23:15 – в этом она была уверена, потому что несколько минут смотрела местные новости, – девочка увидела, как из красной спортивной машины на противоположной стороне Гилмор вышли Лина и высокий темнокожий мужчина в кепке. Пара пошла ей навстречу, к дому Лины, но дальше девушка ничего не видела из-за ракурса. Зато слышала, как хлопнула дверь подъезда, а через час сквозь общую стенку – что-то вроде короткой ссоры мужчины и женщины. Казалось, что шум доносится снизу – возможно, из квартиры на втором этаже соседнего дома.

Какое-то время она об этом помалкивала. А когда наконец заговорила, то не с полицией, а с работницей школьной столовой, знакомой с сестрой Лины. Услышав историю, та попросила девушку обратиться в полицию. Но свидетельница не торопилась это делать, и тогда работница на следующий день сама позвонила в отдел убийств. Девушку звали Ромейн Джексон, и, несмотря на все страхи, ее не пришлось долго уговаривать поступить правильно. Когда детективы разложили перед ней шесть фотографий, она колебалась всего секунду-две, а затем указала на Роберта Фрейзера. Позже, когда она прочла и подписала свои показания, Рич Гарви отвез ее обратно в Западный Балтимор и высадил из «кавалера» в паре кварталов от Гилмор-стрит, чтобы ее не видели вместе с детективом. На следующий день Гарви с Кинкейдом объездили улицы рядом с домом Фрейзера на Файет-стрит и нашли-таки красную машину, подходящую под описание Ромейн. Она была зарегистрирована на мать Фрейзера.

Впрочем, даже с появлением свидетельницы Винсент Букер оставался для Роберта Фрейзера открытой дверью, спасательным люком. Как бы Гарви ни верил теперь в виновность Фрейзера, он бы первый признал, что хороший адвокат возьмет связь Винсента с делом и устроит на глазах у присяжных форменное побоище. Винсент явно был замешан – с плосконосыми пулями 38-го калибра в мыльнице не поспоришь, – но на роль убийцы он попросту не годился.

Для начала – кучка одежды и порезы на изголовье в комнате Лины; женщина не станет небрежно раздеваться и укладываться на кровать для кого-то, кроме любовника. Это указывало не на Винсента, а на Фрейзера. С другой стороны, Пернелла Букера убили из того же пистолета, что и Лину. Какая связь между Фрейзером и отцом парня, торговавшего для Фрейзера кокаином? Зачем кому-то убивать старика Букера? Убийца Лины похитил кокаин из пачки риса – но для чего он обшаривал квартиру Пернелла Букера?

Ответом на все был Винсент, и Гарви, глядя на пацана под стерильным белым светом большой допросной, не видит перед собой убийцу. Не может быть, чтобы он учинил с родным отцом то, что с ним учинили. Убийство – допустим. Но не десяток поверхностных ножевых ранений на лице. Даже если Винсент мог бы выжать из себя что-то такое в случае с Линой, Гарви сомневался, что пацану хватило бы хладнокровия на длительные пытки отца. Мало кому хватило бы.

Винсент маринуется в кабинке уже больше часа, когда Гарви с Кинкейдом наконец входят и начинают монолог. Патроны в мыльнице, принадлежности для наркотиков, ножи – и твой старший товарищ Фрейзер вешает оба убийства на тебя. Херово, Винсент, херово. Пять минут – и налицо нужный уровень ужаса, десять – и при свидетеле подписана форма о правах.

Детективы выходят с формой и коротко совещаются в коридоре.

– Эй, Рич.

– Хм-м?

– У пацана нет ни шанса, – говорит театральным шепотом Кинкейд. – Ведь ты сегодня в своем фирменном пиджаке.

– Вот именно. В нем самом.

Кинкейд смеется.

– Темно-синий в тонкую полоску, – говорит Гарви, приподнимая лацкан. – Он даже пикнуть не успеет.

Кинкейд качает головой и последний раз смеряет взглядом костюм Гарви. Дональд Кинкейд, уроженец Кентукки, обращается к миру с громким тягучим выговором, как из захолустья, и может похвастаться татуировкой своих инициалов над левым запястьем. Гарви играет в гольф в Хилтон-Хеде и рассуждает о деловых костюмах; Кинкейд, дрессирующий гончих, спит и видит сны о сезоне охоты на оленей в Западной Вирджинии. Одна бригада – разные миры.

– Сам будешь его колоть? – спрашивает Кинкейд, когда они направляются обратно к допросной.

– Не, – говорит Гарви, – пусть будет тройничок.

Винсент Букер ждет второго раунда, прижавшись к стенке и спрятав руки в складках толстовки. Кинкейд садится дальше, лицом к парню. Гарви садится между ними, ближе к Винсенту.

– Сынок, вот что я тебе скажу, – начинает Гарви таким задушевным тоном, будто допрос уже окончен. – У тебя только один шанс. Ты расскажешь, что знаешь об убийствах, и мы поглядим, что можно сделать. Я знаю, что ты замешан, но не знаю, насколько, и тебе стоит призадуматься, хочешь ты пойти свидетелем или обвиняемым.

Винсент молчит.

– Ты меня слушаешь, Винсент? Ты бы, сука, призадумался о том, что я тебе говорю, а то потом не выплывешь.

Молчание.

– Ты из-за Фрейзера переживаешь? Послушай, сынок, лучше за себя переживай. Фрейзер тут уже был. Он хочет тебя поиметь. Он все о тебе рассказал.

Получилось. Винсент вскидывает глаза.

– Че рассказал Фрейзер?

– А ты как думаешь? – спрашивает Кинкейд. – Перекладывает убийства на тебя.

– Я не…

– Винсент, я сам не верю этой гниде Фрейзеру, – перебивает его Гарви. – Даже если ты как-то замешан, я не верю, что ты убил родного отца.

Гарви подвигается на стуле ближе к углу Винсента и говорит чуть ли не шепотом.

– Слушай, сынок, я же помочь хочу. Но тебе придется сказать правду сейчас – и тогда посмотрим. Ты можешь быть на скамье подсудимых – а можешь быть на стороне обвинения. Вот что мы можем. Мы время от времени делаем послабления – и сейчас делаем послабление тебе. Тебе же хватает ума это понять?

Вряд ли, думает Гарви. И тогда детективы начинают ему разжевывать. Напоминают, что при убийствах отца и Лины использовался один и тот же вид патронов, что места преступления идентичны. Втолковывают, что на данный момент он – единственный подозреваемый, знакомый с обеими жертвами. Ведь, спрашивают они, кем был твой отец для Роберта Фрейзера?