Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Но за исключением отдельных тяжелых моментов, рутина в бюро для детектива – именно что рутина. Любому следователю, проработавшему в отделе больше года, настолько часто приходилось быть свидетелем вскрытия, что этот процесс стал абсолютно привычным. Если бы им необходимо было это сделать, то полсмены наверняка смогли бы взять в руки скальпель и разделить труп на части, не зная при этом, что именно они ищут.

Начинается процедура с внешнего осмотра тела – не менее важного, чем само вскрытие. В идеале тела прибывают на Пенн-стрит в том же состоянии, в каком лежали на месте преступления. Если жертва одета, то она остается одетой, и саму одежду тоже внимательно осматривают. Если есть признаки борьбы, то руки жертвы еще на месте преступления завернут в бумажные пакеты (в целлофановых выступает конденсат, когда позже тело извлекают из холодильника), чтобы сохранить волосы, волокна ткани, кровь или кожу под ногтями и между пальцами. Далее, если место преступления находится внутри дома или другом месте, где возможно найти трасологические улики, помощники медэксперта перед вывозом тела завернут его в белую простыню.

В начале внешнего осмотра тело достают из холодильника и взвешивают, потом перевозят на металлической каталке под потолочную фотокамеру, чтобы зафиксировать состояние перед вскрытием. Затем тело везут в зону вскрытия – длинное помещение из керамической плитки и металла, где могут проводиться шесть осмотров одновременно. В балтиморском бюро, в отличие от многих других, нет закрепленных на потолке микрофонов, чтобы озвучивать процесс вскрытия для дальнейшей расшифровки. Врачи периодически делают заметки сами – для этого на ближайшей полке есть планшеты и шариковые ручки.

Если жертва одета, патологоанатом сопоставит дырки и прорехи в каждом предмете одежды с соответствующими ранениями: это не только помогает подтвердить, что жертва убита предполагаемым способом – а хороший патологоанатом отличит тело, одетое после убийства, – но и в случае огнестрела саму одежду позже можно обследовать визуально или при помощи химических средств на предмет продуктов выстрела.

После предварительного осмотра одежды каждый предмет снимают – аккуратно, чтобы сохранить трасологические улики. Здесь, как и на месте преступлений, точность предпочтительнее скорости. Например, пули и их фрагменты часто выходят из тела, но застревают в ткани, и если раздевать жертву медленно, то их можно обнаружить.

В случаях с подозрением на изнасилование во внешний осмотр входит тщательный поиск внутренних травм, а также вагинальный, оральный и анальный мазок, потому что по сперме, найденной на вскрытии, позже можно определить преступника.

Есть трасологические улики и на руках жертв. После борьбы или изнасилования на обрезках ногтей находят фрагменты кожи, волосы или даже кровь нападавшего. Если в борьбе применялся нож, то на руках можно увидеть защитные ранения – ровные порезы, часто сравнительно небольшие. Если жертва стреляла, особенно из оружия крупного калибра, то это подтвердит химическая экспертиза на предмет следов бария, антимония и свинца на тыльных сторонах ладони. Еще от осмотра рук часто зависит разница между вердиктами об убийстве или самоубийстве: в 10 процентах случаев самонанесенных огнестрельных ранений на руке, спустившей курок, будут капли крови и частички ткани – «брызги» из раневого канала.

Как детектив пытается разглядеть, что на месте преступления не так, а чего нет вовсе, так же проводит вскрытие и патологоанатом. Любая отметина, ранка, необъяснимая травма аккуратно фиксируются и осматриваются. По этой причине врачей в больничной реанимации часто инструктируют не убирать катетеры, шунты и другие инструменты медицинского вмешательства, чтобы патологоанатом отличил физические изменения при попытке спасти жертву от произошедших ранее.

После внешнего осмотра начинается собственно вскрытие: патологоанатом делает скальпелем Y-образный разрез на груди, потом прорезает ребра электропилой и удаляет грудину. В случае проникающих ранений врач прослеживает раневые каналы через все слои тела, фиксируя траекторию пули или направление лезвия на протяжении всего канала, а в случае огнестрельного ранения – пока входное отверстие не соотносится с выходным или пока снаряд не извлекается из тела.

Далее раны оцениваются по вероятному эффекту на жертву. Сквозное ранение в голову приводит к летальному исходу немедленно, но какая-то другая рана – например, выстрел в грудь, пробивший легкое и полую вену, – может привести к смерти только через пять-десять минут. Исходя из этого, патологоанатом может предположить, какие действия были физиологически возможны после нанесения раны. Впрочем, это всегда игра в угадайку, потому что жертвы огнестрела не демонстрируют такого же надежного и предсказуемого поведения, какое нам показывают в кино и по телевидению. К сожалению для детективов, часто тяжело раненый человек отказывается сузить место преступления, просто свалившись от первого же выстрела, чтобы спокойно дождаться скорой или труповозки.

Нагляднее всего искажающий эффект телевизора и поп-культуры заметен в тесных отношениях пуль и тел. Голливуд вещает нам, что «Saturday Night Special» может сходу уложить на землю, а вот баллистики знают, что ни один снаряд, не считая артиллерийского, не способен сбить человека с ног. Независимо от веса, формы или скорости пули и независимо от калибра оружия, из которого она была выпущена, пуля слишком маленькая, чтобы опрокинуть. Имей снаряды такую силу, по законам физики и нападающего отбросило бы после выстрела так же. Даже с самым большим огнестрельным оружием этого не происходит..

На самом деле пуля останавливает человека двумя способами: либо задев головной или спинной мозг и непосредственно повредив центральную нервную систему, либо повредив сердечно-сосудистую систему, лишая мозг крови и постепенно приводя к смерти. В первом случае результат немедленный, хотя способность среднего стрелка намеренно попасть в головной или спинной мозг в основном ограничена везением. Второй сценарий развивается куда дольше, потому что крови в человеческом теле чертовски много. Даже при огнестрельном ранении в сердце крови хватает, чтобы снабжать мозг кислородом от десяти до пятнадцати секунд. Хотя в целом популярный стереотип о том, что люди после ранения падают, обоснован, эксперты утверждают, что происходит это не по физиологическим причинам, а из-за условного рефлекса. Те, в кого стреляют, сами верят, что должны немедленно упасть, вот и падают. Доказательство – в обратном: не счесть случаев, когда люди – часто с заторможенным наркотиками или алкоголем мышлением, – получают несколько смертельных ранений и все же, несмотря на их тяжесть, продолжают в течение долгого периода времени убегать или сопротивляться. Пример – перестрелка в Майами 1986 года между агентами ФБР и двумя подозреваемыми в ограблении банка: целая битва, в ходе которой погибли оба подозреваемых и два агента, еще пятеро агентов получили ранения. Позже патологоанатомы установили, что один из стрелков получил смертельное ранение в сердце в первые же минуты стычки, но сохранял подвижность еще около пятнадцати минут, отстреливаясь и пытаясь завести две машины. Люди с пулями внутри, даже с большим количеством, не всегда оправдывают ожидания.

Как, кстати говоря, и сами пули. Проникнув внутрь, кусочки свинца тоже ведут себя непредсказуемо. Для начала пуля часто теряет форму. Экспансивные или плосконосые, как правило, расплющиваются о ткань; любые снаряды могут разбиться о кости. Также большая часть снарядов меньше вращаются и сверлят, встречая сопротивление внутри тела, но больше рыщут и крутятся, разрушая по пути ткани и органы. Внутри тела пули теряют направление, рикошетят от кости и связок и меняют траектории. Это относится как к самым большим, так и к самым маленьким снарядам. На улице до сих пор в почете крупные стволы – 38-й, 44-й и 45-й калибры, – но скромный 22-й тоже заслужил свою репутацию. Любой пацан из Западного Балтимора вам скажет, что как только круглоносая пуля 22-го калибра попадает в тело, ее там носит, словно пинбольный шарик. И, кажется, у каждого патологоанатома найдется история о пуле 22-го, которая вошла в нижней левой части спины, пробила оба легких, аорту и печень, напоследок сломала пару верхних ребер и вышла в верхней правой части плеча. Спору нет, тому, в кого попали из 45-го калибра, несладко от прошившего его здоровенного куска свинца, но в случае удачного попадания из 22-го несладко уже от того, что мелкая сволочь задерживается на гран-тур.

В большинстве крупных городов судмедэксперты ищут эти крошечные осколки металлического сплава, выбирающие самые неожиданные направления, с помощью флюороскопа или рентгена. В Балтиморе эти технологии есть и периодически применяются в ситуациях, когда попытка извлечения осложняется множественными ранениями или фрагментацией. Но в основном ветераны Пенн-стрит находят большую часть пуль или осколков, не прибегая к аппаратам и полагаясь только на внимательный осмотр раневого канала и на понимание динамики пули внутри тела. К примеру, попав в череп, пуля может не пройти навылет, а срикошетить от точки, противоположной входной ране; это будет очевидно по отсутствию выходного отверстия. Но опытный патологоанатом держит в уме, что внутри черепа пули редко отлетают под острыми углами. Скорее наоборот: пуля врежется в кость и проскользит вдоль нее по длинной дуге, часто останавливаясь, зарывшись в нее, далеко от первоначальной траектории. Сплошная эзотерика, которую в идеальном мире никому знать не надо. Такова многолетняя мудрость прозекторской.

Продолжается процедура удалением грудины и осмотром внутренних органов. Весь органокомплекс в грудной полости, связанный между собой, вынимают как единое целое и размещают в стальных чашах в другом конце комнаты. Затем проводится аккуратное препарирование сердца, легких, печени и прочего, патологоанатом ищет признаки болезни или деформации, при этом прослеживая раневые каналы в поврежденных органах. После удаления органов оставшиеся следы от ран можно обнаружить в тканях спины и извлечь пули, засевшие в мышцах той области. С пулями и их фрагментами – критически важной категорией вещдоков – обращаются, разумеется, с величайшей осторожностью и достают их руками или мягкими инструментами, чтобы не поцарапать поверхность и не помешать дальнейшей баллистической экспертизе на предмет следов от нарезов.

На финальном этапе вскрытия патологоанатом электропилой распиливает череп по окружности, затем снимает крышку инструментом, напоминающем рычаг. После этого можно, взявшись за ушами, стянуть скальп на лицо, чтобы определить траекторию ранения головы и чтобы извлечь, взвесить и обследовать на наличие заболеваний мозг. Для наблюдателей, в том числе детективов, эта последняя стадия аутопсии – наверное, самая тяжелая. Визг пилы, хруст черепа от рычага, зрелище того, как лицо накрывается скальпом – ничто не делает мертвеца более безликим, чем когда само его лицо складывают, будто резиновое, словно все мы ходим по этой земле в грошовых хэллоуинских масках, которые можно вот так легко и равнодушно стянуть.

Завершается исследование сбором образцов телесных жидкостей – крови из сердца, желчи из печени, урины из мочевого пузыря, – на токсикологический анализ, чтобы выявить яд или измерить уровень алкоголя либо наркотиков. Чаще всего детектив запрашивает и второй образец крови, чтобы сравнить с кровью на месте преступления или на предметах, найденных при дальнейших обысках. Токсикологический анализ занимает несколько недель, как и нейтронно-активационный анализ на предмет продуктов выстрела – их проводят в лаборатории ФБР в Вашингтоне. Анализ ДНК – еще один метод опознания, появившийся в конце 1980-х, – достоверно сопоставляет образцы человеческого генетического кода в крови, коже или волосах и поэтому стал новым фронтиром криминалистической трасологии. Но на него не хватает средств ни в бюро медэкспертизы, ни в балтиморском департаменте. Когда это важно для дела и детектив подает запрос, образцы пересылаются в одну из частных лабораторий на контракте у мэрилендских властей, хотя задержка может занять вплоть до полугода – что долговато для важной улики.

А простая аутопсия может занять меньше часа – в зависимости от сложности случая и числа ранений. Закончив, помощник медэксперта возвращает внутренние органы в грудную полость, мозг – в череп и зашивает все разрезы. Затем тело отправляется в холодильник – ждать катафалк из похоронной конторы. Собранные вещдоки – образцы крови, мазки, обрезки ногтей, пули, фрагменты пуль, – отмечаются и упаковываются для детектива, который доставляет их в отдел вещдоков или в баллистическую лабораторию, обеспечивая порядок передачи и хранения.

Почему-то именно из-за своей эффективности со временем процесс впечатляет все меньше и меньше. Но даже самых закаленных детективов по-прежнему впечатляет до глубины души панорамный обзор комнаты для вскрытия – просто-таки Центральный вокзал безжизненности, конвейер человеческих тел на разных этапах сборки. В загруженное воскресное утро в коридоре перед секционкой могут стоять восемь-девять металлических столов, пока в холодильнике дожидаются своей очереди еще полдесятка тел. Находиться посреди накопившихся за ночь убийств и аварий, утоплений и сожжений, поражений током и самоубийств, передозировок и инфарктов всегда малость ошеломительно. Черные и белые, мужчины и женщины, молодые и старые – все заканчивают на Пенн-стрит без какого-либо общего знаменателя, не считая того, что их смерти являются официально необъяснимыми происшествиями в географических границах Штата Старой Линии[58]58
  Штат получил прозвище в честь Первого Мэрилендского полка, успешно противостоящего превосходящим численностью британским войскам в Лонг-Айлендском сражении (1776) в ходе Войны за независимость. Мэрилендские войска формировали «Мэрилендскую линию» обороны в общей «континентальной линии», и за отвагу Джордж Вашингтон прозвал их своей «Старой Линией».


[Закрыть]. Зрелище в кафельном помещении на выходных сильнее чего угодно напоминает детективу, что он работает на оптовом рынке.

Каждое посещение прозекторской заново подтверждает, как для детектива важен психологический буфер между жизнью и смертью, между горизонтальными телами на каталках и вертикальными – на ногах, между металлом. Тут стратегия проста и может быть представлена в следующем виде: «Мы – живы, вы – нет».

Это целая философия, религия, достойная собственных обрядов и ритуалов. Да, все мы идем долиной смертной тени, но все же мы дышим, смеемся и попиваем кофе из одноразовых стаканчиков, а вы лежите голые и опустошенные. Мы носим голубое и коричневое и спорим с врачом о матче «Ориолс» прошлым вечером, заявляя, что «Птахам»[59]59
  Baltimore Orioles – «Балтиморские иволги» (англ.)


[Закрыть] не выиграть без еще одного звездного бэттера в составе. У вас одежда рваная и пропитанная кровью и вы совершенно свободны от всех мнений. Мы подумываем о завтраке в рабочее время; у вас изучают содержимое желудка.

Уже по одной этой логике мы имеем право на некое самодовольство, на некую дистанцию даже в тесных стенах прозекторской. Мы вправе прогуливаться среди мертвецов с напускной уверенностью, с неискренним остроумием, заверяя себя, что нас с ними по-прежнему разделяет величайшая пропасть. Мы не насмехаемся над пустыми оболочками на металлических койках с колесиками – но и не очеловечиваем их, не впадаем при их виде в излишнюю торжественность и мрачность. Мы можем смеяться, шутить и примириться со своим нахождением здесь, потому что сами будем жить вечно, а если и не будем, то, по крайней мере, избежим бесхозной смерти в штате Мэриленд. В своем уютном воображении мы умираем только со сморщенной кожей и в мягкой постели, с подписанным свидетельством от лицензированного врача. Нас не упакуют в мешок, не взвесят и не сфотографируют сверху, чтобы Ким, Линда или еще какая-нибудь секретарша из отдела преступлений против личности посмотрела на глянцевый снимок 8 на 10 и сказала, что одетым Лэндсман выглядел лучше. Нас не будут резать, сшивать и разбирать на образцы только для того, чтобы госслужащий отметил на казенном планшетике: сердце – слегка увеличенное, желудочно-кишечный тракт ничем не примечателен.

– Столик на одного, – говорит врач, вкатывая тело на свободное место в прозекторской. Бородатая шутка, но он ведь тоже живой и поэтому имеет право на шутку-другую.

Как и Рич Гарви, заметивший мужское тело с немалым мужским достоинством:

– О господи, не хотелось бы злить эту штуку.

Или Роджер Нолан, обративший внимание на случайную расовую дискриминацию:

– Эй, док, а что это белые уже на столе, а все черные дожидаются в коридоре?

– По-моему, здесь тот редкий случай, – философски отвечает врач, – когда черные не прочь пропустить белых вперед.

Только иногда завеса поднимается, и живые вынуждены честно взглянуть на мертвецов. Это случилось пять лет назад с Макаллистером, когда тело на металлическом столе принадлежало Марти Уорду, детективу из отдела наркотиков, убитому во время работы под прикрытием на Фредерик-стрит, когда сделка пошла не по плану. Тогда Уорд был напарником Гэри Чайлдса и одним из самых популярных детективов на шестом этаже. На вскрытие послали Макаллистера, потому что кому-то в отделе пришлось бы пойти в любом случае, а остальные были с Уордом более близки. Конечно, проще от этого никому не стало.

Детективы мыслят просто: если задумаешься об этом, если позволишь себе видеть людей, а не улики, то забредешь в странные и депрессивные края. Надо учиться поддерживать дистанцию, и для новых детективов это уже утвердившийся обряд посвящения. Новеньких оценивают по их готовности смотреть, как разнимают тело, а затем отправиться в ресторан «Пенн» на другой стороне Пратт-стрит, чтобы умять тамошнюю фирменную яичницу из трех яиц и пиво.

– Настоящее испытание для мужчины, – говорит Дональд Уорден, читая там меню однажды утром, – заключается в том, готов ли он заменить бекон этим отвратительным свиным рулетом.

Даже Терри Макларни – больше отстальных в отделе убийств претендующему на звание философа, – трудно видеть в прозекторской что-то кроме черной комедии. В свой черед пройтись по узкой грани между живыми и мертвыми он в основном ограничивает сострадание к телам на металлических столах многолетним и совершенно ненаучным интересом к их печени.

– Люблю находить самых опустившихся на вид людей, которые выглядят так, будто хлебнули лиха, – невозмутимо объясняет Макларни. – Если их вскрывают и печень твердая и серая, я в депрессии. Но если розовая и пухлая – я весь день хожу довольный.

Как-то раз Макларни присутствовал в прозекторской, когда вскрывали человека, о котором было известно, что, хотя у него не имелось болезней, он пил пиво каждый день.

– Я прочитал это и подумал, какого хрена. С таким же успехом я мог бы просто лечь на пустой стол и расстегнуть рубашку, – печально рассказывал Макларни.

Конечно, Макларни понимает, что от всего не отшутишься. Линия между жизнью и смертью не такая прямая и широкая, чтобы стоять на ней утро за утром и безнаказанно откалывать шутки, пока врачи орудуют скальпелем и ножом. В редкий момент и Макларни пытается найти слова, чтобы передать какие-то более глубокие чувства.

– За других не скажу, – говорит он однажды днем всем в отделе, – но всякий раз, когда приезжаю на вскрытие, я могу себя убедить, что Бог есть и он в раю.

– Из-за морга ты веришь в Бога? – удивленно переспрашивает Нолан.

– Ну, если не в раю, то там, куда отправляются душа или разум, когда умираешь.

– Рая нет, – заявляет Нолан собравшимся. – В морге достаточно оглянуться, чтобы понять: все мы просто мясо.

– Нет уж, – качает головой Макларни. – Я верю, что мы куда-то уходим.

– С чего вдруг? – спрашивает Нолан.

– Потому что когда вокруг лежит столько тел, замечаешь, что в них просто нет жизни, ничего не осталось. Они все такие пустые. Разглядываешь лица – и видишь, что они совершенно пустые…

– Ну и что?

– Ну и то, что куда-то ведь жизнь девается, правильно? Не просто исчезает без следа. Все куда-то уходят.

– И значит, души отправляются в рай?

– Эй, – смеется Макларни, – почему бы и нет?

Нолан улыбается и качает головой, позволяя Макларни унести свою светскую теологию невредимой. В конце концов, только живые могут обсуждать мертвых, и Макларни – живой, а они – нет. Уже в силу одного этого неопровержимого факта он имеет право выиграть в споре даже с самым слабым аргументом.

Пятница, 19 августа

Дэйв Браун направляет «кавалер» в квартал, залитый синим светом мигалок, и в общих чертах оценивает представшую картину.

– Чур, мое, – говорит он.

– Ну ты и правда говна кусок, – отзывается Уорден с пассажирского. – Может, еще ближе подъедешь?

– Эй, я уже решил.

– Может, еще спросишь, есть ли уже арестованный?

– Эй, – повторяет Браун, – я уже решил.

Уорден качает головой. Согласно протоколу, когда на вызов приезжают два детектива, одного выбирают старшим по делу раньше, чем об убийстве хоть что-то станет известно. Благодаря такому негласному договору сводятся к минимуму некрасивые ссоры, когда один детектив обвиняет другого в перехвате данкеров и отказе от худанитов. Дождавшись, когда место преступления покажется в поле зрения, Дэйв Браун прошел по самой грани правила, и Уорден, верный себе, это ему не спускает.

– Что бы там ни было, – говорит он, – помогать я тебе не буду.

– А я, блин, просил помогать?

Уорден пожимает плечами.

– Ты так говоришь, будто я уже видел труп.

– Все, удачи, – отвечает Уорден.

Браун хочет это убийство по одной простой причине – местонахождение места преступления, – но эта причина вполне уважительная. «Кавалер» сейчас стоит в квартале 1900 по Джонсон-стрит внизу Южного Балтимора, а низ Южного Балтимора – уже глубоко в Биллиленде. Биллиленд, раскинувшийся от Кертис-Бэй до Бруклина и от Южного Балтимора – через весь Пигтаун и Моррел-парк, – это признанная копами географическая сущность, отдельная субкультура и ареал обитания потомков тех, кто приехал из Западной Вирджинии и Вирджинии, сменив во время Второй мировой войны угольные шахты и горы на балтиморские заводы. К неудовольствию уже сложившихся здесь белых этнических групп, билли[60]60
  Билли (сокр. hillbilly) – деревенщина.


[Закрыть] наводнили ряды домов из красного кирпича и «Формстоуна» на южных окраинах города – и этот исход определил облик Балтимора не меньше, чем миграция черных на север из Вирджинии и обеих Каролин в ту же эпоху. В Биллиленде свои язык и логика, своя социальная структура. Билли проживают не в Балтиморе, а в Балмере; в основном из-за аппалачского влияния в белых районах города и появился гнусавый говор.[61]61
  Аппалачский английский – акцент, сохранившийся из-за изоляции района Аппалачских гор. Ему присуще особое произношение и сохранение словарного состава шотландского варианта ранненовоанглийского.


[Закрыть] И хоть с появлением фтора даже самые прожженные билли с каждым поколением теряют все меньше зубов, им ничего не мешает по-прежнему считать свои тела девственными холстами для татуировщиков с Восточной Балтимор-стрит. Девушка-билли может вызвать полицию, когда ее парень швыряет ей в голову бутылку «Нэйшенл Премиума», но с тем же успехом сама может наброситься с когтями на патрульного из Южного, когда он приедет забрать ее мужчину.

Балтиморские копы в основном относятся к махровой билльности с тем же презрением и юмором, что и к махровой культуре гетто. Это отношение как минимум в чем-то доказывает, что презрение копа к ущемленным массам вызвано скорее классовым сознанием, нежели расизмом. Убойный отдел является наглядным примером – рабочая коалиция черных и белых детективов. Как Берт Сильвер спасена от огульной неприязни к женщинам-полицейским, так и Эдди Брауна, Гарри Эджертона и Роджера Нолана белые детективы считают особыми случаями. Если ты бедный, черный и твое имя попало в компьютер BPI, тогда ты йо, жаба и – в зависимости от степени Реконструкции[62]62
  Имеется в виду период Реконструкции южных штатов (1865–1877) после Гражданской войны, когда отменялось рабовладение.


[Закрыть] в мозгах копа – может, даже безмозглый ниггер. Но если ты Эдди Браун за соседним столом, или Грег Гаскинс в прокуратуре, или Клифф Горди за кафедрой окружного суда, или любой другой представитель классов налогоплательщиков, тогда ты – черный человек.

Та же логика относится к Биллиленду.

Пусть ты родом из тех же гор, что и весь Пигтаун, но одно это, по мнению копа, еще не делает тебя истинным билли. Вдруг ты простой белый пацан, который доучился до двенадцатого класса Южной старшей школы, нашел хорошую работу и переехал в Глен-Берни или Линтикам. Или вдруг ты как Дональд Уорден, который вырос в Хэмпдене, или как Дональд Кинкейд – с тягучим выговором и партаком на тыльной стороне ладони. И наоборот, если ты полжизни бухал в «B&O Тэверн» на Западной Пратт-стрит, а потом еще полжизни катался в суд Южного района и обратно за кражу, хулиганство, сопротивление аресту и хранение фенциклидина, тогда быть тебе в глазах балтиморского детектива билли-боем, реднеком и «белым мусором», городской деревенщиной, безмозглым тупиком генеалогии, рожденным на отмели пересыхающего генофонда. И если тебе не повезет перейти дорогу балтиморскому копу, он наверняка с радостью именно это тебе и скажет.

Балтиморские детективы могут и расходиться во взглядах на культуру билли, но все сходятся в одном: самое лучшее в расследовании убийства на белой стороне – не считая экзотичности, – то, что билли с ними говорят. Говорят на месте преступления, говорят в допросных, даже находят номер отдела убийств и тогда говорят по телефону. А на вопрос, хочет ли он остаться анонимным, хороший билли и вовсе отвечает – на хрена? Он называет свое настоящее имя, правильный адрес. Еще подкидывает рабочий телефон, имя и номер подружки и вообще все, о чем думал со времен девятого класса. Уличный кодекс – то правило гетто, по которому с полицией не говорят ни при каких мыслимых и немыслимых обстоятельствах, – в Биллиленде просто ничего не значит. Может, потому, что местные чувствуют в копах что-то от своих старых добрых корешей, может, потому, что высокодуховные билли так и не осваивают за жизнь ложь как вид искусства. Так или иначе, обычно у детектива на белом убийстве в Южном или Юго-Западном районах сведений даже больше, чем нужно.

Дэйв Браун, конечно, все это знает. А еще, окидывая взглядом синие мигалки вокруг места преступления, знает, что ему необходимо раскрытое дело, чтобы уравновесить неприятное покраснение на доске. На нем камнем висит пара глухарей, особенно убийство Клейвона Джонса, которое он не может раскрыть без свидетеля, сколько бы ни поступало анонимных звонков с именем подозреваемого. В обычной ситуации он бы закрыл глаза на юного Клейвона – не повезло так не повезло, – но возвращение Кори Белта из Западного района в спецгруппу по делу Джеральдин Пэрриш – тревожный звоночек для Брауна. Очевидно, Белт впечатлил Макларни во время дела Кэссиди, и теперь с превеликим удовольствием расследует с Дональдом Уолтемейером, постоянным напарником Брауна, убийства из-за страховки, на которые могут уйти месяцы.

Буквально вчера ночью Браун даже рискнул горько пошутить о своем положении. Засев в административном офисе за пишмашинкой в начале полуночной смены, он составил короткую жалобную записку и оставил в почтовом ящике Макларни:

Раз на горизонте появился офицер Кори («Я Суперзвезда») Белт, я решил представиться заново. До перевода в вашу группу я был обычным патлатым обкуренным гомосексуалом. Ваши знания, талант, навыки, любовь и доброта вылепили из меня детектива немалых достоинств. С учетом всего этого и теплых отзывов сослуживцев (Уорден: «Мудак никчемушный»; Джеймс: «Никогда не платит за себя в барах»; Эд Браун: «Я этого засранца даже не знаю») я хотел узнать о ваших взглядах на ПРОДОЛЖЕНИЕ моей работы в отделе. Ожидаю ответа с нетерпением.

С уважением (так же, как все мной пользуются), Дэвид Джон Браун, детектив, угрозыск? убойный? (навсегда – Боже, прошу).

Макларни обнаружил записку через час и зачитал вслух в комнате отдыха, хихикая над самыми подобострастными пассажами.

– Забавно, – объявил он в конце. – Из-за ничтожности и презренности.

Беды Фреда Черути не прошли мимо Брауна незамеченными, и он – по крайней мере, в своем воспаленном воображении, – чувствует, что будет следующим. На подъезде к Джонсон-стрит он приходит к выводу, что его вполне может спасти следственное приключение в Биллиленде.

– Ну, Браун, – говорит Уорден, вылезая с пассажирского сиденья, – посмотрим, что ты себе вытянул.

Она лежит ничком на гравии – бледная фигурка в полукруге патрульных машин. Невысокая, с прямыми темно-каштановыми волосами, майка без рукавов в красно-белую полоску задрана, раскрывая почти всю спину; белые вельветовые шорты разорваны сбоку, обнажая ягодицы. Бежевые трусики, тоже порванные с левой стороны, стянуты до коленей, в нескольких метрах от правой ноги лежит одна сандалия. На шее – толстое золотое ожерелье, на гравии по сторонам от головы – золотые кольца-сережки. При ближайшем рассмотрении одна сережка оказывается окровавленной – судя по порезу и запекшейся крови, вырвана. Рядом с телом рассыпаны монеты; из ее заднего кармана Уорден аккуратно выуживает 27 долларов банкнотами. Брюлики, деньги – если это ограбление, то далеко оно не зашло.

Дэйв Браун смотрит на Уордена, зная, что Здоровяк, может и нехотя, но все же оценивает картину.

– Сколько ей, по-твоему, лет, Дональд?

– Двадцать пять. Может, чуть старше. Пока не перевернули, точнее сказать не могу.

– Я бы сказал, двадцать пять – это перелет.

– Может быть, – Уорден наклоняется над телом. – Но я тебе озвучу свой первый вопрос.

– Дай угадаю. Где вторая сандалия?

– В точку.

Место преступления – гравийная стоянка, где разворачиваются дома-трейлеры и разгружаются доставки в ветшающий краснокирпичный склад на краю железнодорожного полотна «Чесси Систем». На восточной стороне стоянки припаркованы три грузовика, но их водители спали в кабинах, дожидаясь открытия склада, и ничего не видели и не слышали: что бы ни случилось, это случилось либо быстро, либо тихо, раз не разбудило их. Тело – на западной стороне стоянки, у склада, где-то в трех-пяти метрах от бетонной стены погрузочной платформы. Рядом стоит грузовой прицеп, загораживает вид с Джонсон-стрит.

Ее обнаружили двое подростков, которые живут в нескольких кварталах отсюда, когда выгуливали на рассвете собаку. Патрульные уже отправили обоих в центр, скоро их показаниями займется Макларни. Оба – билли до мозга костей, с татуировками «Харли-Дэвидсон» и парой приводов, но в их версии ничего не вызывает подозрений.

Пока Уорден беседует с криминалистом, Дэйв Браун начинает обход гравийной стоянки – от разгрузочной платформы до зарослей на краю полотна. Заскакивает на бетонную платформу, потом обходит по кругу здание склада. Сандалии нет. Проходит полтора квартала по Джонсон-стрит, заглядывая в придорожную канаву, потом возвращается на южный край стоянки, спрыгивает на полотно, обыскивает несколько десятков метров путей. Ничего.

К его возвращению криминалист уже забрал деньги и украшения, сфотографировал тело в изначальном положении и зарисовал место. Прибыли и помощники медэксперта с «полароидами», за ними – две телебригады, которые пристроились на въезде на стоянку и отсняли несколько секунд для полуденных новостей.