Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

7

Летняя пора и жизнь – это просто, говорит нам Гершвин[48]48
  Имеется в виду ария Summertime («Летней порой», 1935) из оперы «Порги и Бесс» американского пианиста Джорджа Гершвина (1898–1937).


[Закрыть]. Но он-то никогда не расследовал убийства в Балтиморе, где лето кипит, дымит и шкворчит, как тротуар в аду. На улицах от асфальта волнами поднимается тепло, а к полудню кирпичи и «Формстоун» уже обжигают на ощупь. Ни тебе шезлонгов, ни опрыскивателей, ни «пина колад» в десятискоростном миксере «Уоринг»; лето в городе – это пот, вонь и коробочные вентиляторы за 29 баксов, отгоняющие духоту от окон вторых этажей. Балтимор к тому же ассоциируется с болотом, так как построен на заводи Чесапикского залива богобоязненными беглыми католиками, которым следовало бы дважды подумать, когда они увидели первого комара с реки Потапско, впившегося в незащищенный клочок бледной европейской кожи. Лето в Балтиморе – само по себе упрямый аргумент, само по себе критическая масса.

Это время года – бесконечный уличный парад, где полгорода обмахивается веерами на мраморных и каменных крылечках в ожидании, когда с гавани наконец потянет ветерком, который, к сожалению, никогда не долетает до города. Лето – это смены с четырех до полуночи, полные вскидывающихся дубинок и выездов автозаков в Западном районе, где на тротуаре Эдмондсон-авеню между Пейсон и Пуласки сидят триста суровых мужиков и зыркают друг на друга и на проезжающие патрульные машины. Лето – это полуторачасовая очередь в реанимации Хопкинса, звериный хор мата и плача обитателей районных КПЗ, еженощная гарантия очередной лужи крови на грязном линолеуме в очередной забегаловке на Федерал-стрит. Лето – это кабацкая поножовщина в Друид-Хилле, десятиминутные перестрелки на Террас, многодневные бытовые ссоры, которые кончаются тем, что муж с женой вместе отбиваются от копов. Лето – это пора убийств без мотива, сломанных ножей для стейка и гнутых монтировок; пора опасного житья, период массового и немедленного возмездия, 35-градусный естественный ареал Спора, В Котором Побеждают Любой Ценой. Пьяница выключает матч «Ориолс» в пигтаунском баре; западный пацан танцует с восточной девчонкой в центре досуга у Асквит-стрит; четырнадцатилетка толкает парня постарше во время посадки на автобус номер 2 – жизнь каждого из них оказывается на волоске.

На взгляд детектива, начало лета можно точно засечь по первому убийству из-за неуважения, приходящемуся на теплую погоду. Уважение в городе – самый дефицитный товар, и в тридцатиградусную жару вдруг кажется обязательным смыть оскорбление кровью. В этом году лето начинается в теплую воскресную майскую ночь, когда шестнадцатилетний ученик старшей школы Уолбрук умирает от огнестрельного ранения в живот, полученного во время ссоры из-за того, что у его друга с побоями отняли вишневый фруктовый лед за пятнадцать центов.

– Это убийство не связано с наркотиками, – говорит Дэйв Холлингсворт, один из детективов Стэнтона, желая успокоить репортеров, а через них – изнемогающие от жары массы. – Это убийство из-за мороженого.

Лето.

Спору нет, статистика показывает лишь незначительный прирост убийств в жаркие месяцы – ну, если считать скачок на 10–20 процентов достойным термина «незначительный». Но на взгляд любого детектива из отдела убийств, пусть статистики помалкивают, пока не отправятся на патрульной машине в Восточный район на выходные по случаю Четвертого июля. На улицах с летом приходится считаться, сколько бы тел ни зашили в травматологии. Хрен с ними, со жмуриками, скажет вам детектив-ветеран: это из-за нападений без летального исхода – огнестрел, ножевое или избиение – группе приходится бегать всю ночь напролет. К тому же есть самоубийства, передозы и поздно обнаруженные смерти – дежурный мусор, который становится совершенно невыносимым, когда трупы пухнут в 35 градусов. И даже не лезьте к детективу со своими графиками и табличками – он просто от них отмахнется. Лето – это война.

Спросите хотя бы Эдди Брауна в жаркий июльский день в Пимлико, где соседские девчонки пляшут друг с другом на крылечках, пока криминалисты и детективы осматривают место преступления. Погиб молодой человек – застрелен на пассажирском сиденье угнанной машины, в которой ехал по Пимлико к Гринспринг в поисках своего приятеля. Однако тот нашел его первым. Убийство на главной улице среди бела дня – но водитель скрылся, никто ничего не видел. Браун извлекает из разбитой тачки заряженный 32-й, пока девчонки двигаются в ритм песни, практически неузнаваемой из-за выкрученной до предела громкости.

Сначала высокий вопль: «It takes two to make a thing go right…»

Затем партия на бас-гитаре и новый крик сопрано: «…It takes two to make it outta sight».

Убойный хит.[49]49
  It Takes Two, DJ E-Z Rock и Rob Base, 1988.


[Закрыть] Безоговорочный победитель в категории «Звуки гетто», с глубокой линией баса и высокими вскриками поверх четвертного ритма. Стена ударных, четкий ритм и сладкоголосая черная девушка, поющая одни и те же две строчки. Восточная сторона, западная, весь город – уличная шпана Балтимора сражается и умирает под один саундтрек.

Думаете, лето – просто время года? Тогда спросите Рича Гарви об огнестреле 4 июля на Мадейра-стрит в Восточном, где тридцатипятилетняя женщина заканчивает давний спор с соседкой, шарахнув в нее из 32-го калибра в упор, а потом возвращается к себе домой как ни в чем не бывало, пока та лежит и умирает.

«It takes two to make a thing go right…»

Спросите Кевина Дэвиса об Эрнестине Паркер – жительнице Пимлико среднего возраста, которая решает, что дело не в жаре, а во влажности, и июльским вечером приставляет дробовик к затылку мужа. А когда Дэвис возвращается в офис и пробивает Эрнестину по базе, узнает, что для нее это уже не впервой – двадцать лет назад она убила другого мужчину.

«It takes two to make it outta sight».

Спросите Рика Джеймса о летнем утре в проджекте Холландер-Ридж, где мертвый жилец лежит на окровавленном матрасе, спокойно поднявшись к себе спать после того, как прошлым вечером его порезала подружка. Или спросите Константина о месте преступления на Джек-стрит, в половине квартала от проджектов Бруклин-Хоумс, где его поджидают жалкие останки девяностолетней старухи с кровавыми брызгами на стенах. Избитой и изнасилованной во все отверстия, ей пришлось в свои последние минуты задыхаться под подушкой, прежде чем ее мучения наконец закончились.

«It takes two…»

Спросите Рика Рикера или Гэри Даннигена об убийстве на Северо-Востоке, где у мертвеца настолько глубокая дыра в горле, что видно грудную клетку, а его подружка заявляет, что он сам попросил наброситься на него с кухонными ножами, чтобы продемонстрировать ей свои боевые навыки. Или спросите Уордена и Джеймса о неудачнике, который пытается вломиться в дом в Восточном Балтиморе, чтобы в итоге удивленный, но атлетичный жилец применил против него его же собственный пистолет. Один выстрел во время схватки – и умирающий вдруг оседает на диван в гостиной.

– Проваливай, пока я тебе мозги не вынес! – кричит хозяин, сжимая оружие.

– Уже, – говорит грабитель, теряя сознание.

«…to make a thing go right…»

Лету не нужен мотив – оно само по себе причина. Спросите Эдди Брауна о пятнадцатилетнем парне в Черри-Хилле, который застрелил друга из неисправного пистолета 22-го калибра, а потом самодовольно отказался общаться с полицией, успокоенный уверенностью, что его будут судить как несовершеннолетнего. Потом спросите Дональда Кинкейда о Джозефе Адамсе, истекшем кровью по пути в Университетскую больницу после того, как он ввязался в драку с четырнадцатилетним пацаном. Его толкнули в витрину магазина, и там ему на горло гильотиной рухнуло разбитое стекло.

«It takes two…»

Июнь перетекает в июль, а трупов меньше не становится, и даже у тех, для кого подчеркнутое безразличие к человеческим слабостям и страданиям – обязательный для выживания навык, лето вызывает особый вид болезни. Добро пожаловать в убойный, мистер, здесь ни дождь, ни зной, ни сумрак ночной не помешают их свиданиям с черствостью. Извращенные шутки? Извращеннейшие. Черный юмор? Чернейший. И как же, спросите вы, они справляются? Загрузка. Вот именно – загрузка. У них не будет ни перебора, ни недобора; ни одно убийство не раскроют до срока.

Представьте себе Гарви и Уордена на перекуре перед квартирой на втором этаже в доме по Ланвейл, где на полу лежит престарелый алкоголик – бутылка пуста, шея однозначно сломана. Велика вероятность, что на пол он упал по пьяни еще живым, и уже потом его случайно прикончила нетрезвая жена, когда пыталась войти в квартиру и навалилась на дверь, упершуюся ему в шею.

– Хочешь записать это как убийство? – шутит с каменным лицом Уорден, разглядывая мертвеца, а потом закуривая сигару.

– Раскрываемость поднимем, – так же сухо шутит Гарви.

– Значит, убийство. Я-то что в этом понимаю? Я просто безграмотный белый оболтус из Хэмпдена.

– Готовый данкер…

– Ей бы вряд ли хватило сил на убийство.

– Хрен с ним, отпустим эту мелочь обратно, – говорит Гарви так, словно смеряет взглядом форель.

Или Джея Лэндсмана на его очередном стендапе в нижней части Вайман-парка, где пожилая жительница высотки для престарелых сделала сальто с балкона двадцатого этажа. Судя по всему, старушка летела более-менее невредимой, пока не зацепила лестничную площадку второго этажа, после чего ее голова и туловище остались наверху, а ноги и задняя часть упали на улицу.

– Она разошлась с собой, – говорит Лэндсман патрульному на месте происшествия. – Так что тебе теперь составлять отдельные протоколы.

– Сэр?

– Проехали.

– Один мужик на шестом этаже говорит, что даже видел в окно, как она падала, – говорит патрульный, заглядывая в заметки.

– Неужто? – спрашивает Лэндсман. – Она что-нибудь сказала?

– Э-э, нет. В смысле, может быть. Я не спрашивал.

– Ага, – говорит Лэндсман, – но палку-скакалку вы хотя бы уже нашли?

– Палку-скакалку? – окончательно запутался патрульный.

– Палку-скакалку, – твердо повторяет Лэндсман. – Очевидно, что она неудачно скакнула. Вот и допрыгалась.

Валите все на жару, потому что как еще объяснить бурную полуночную смену в августе, когда Гарри Эджертон берет трубку, слушает пару минут молодого патрульного из Юго-Западного, сообщающего о смерти без свидетелей, а потом заявляет, что у него нет времени ехать на место преступления.

– Слушай, мы тут как бы заняты, – говорит он, прижимая трубку плечом. – Может, просто закинешь труп в машину и подвезешь нам, чтобы мы посмотрели?

– Ладно, – отвечает пацан и вешает трубку.

– Вот блин, – говорит Эджертон, в панике пролистывая справочник в поисках телефонного номера Юго-Западного диспетчера. – И правда поверил.

И ведь тогда адская выдалась ночка – убийство, два ножевых и стрельба с участием полиции. Но уже через два дня детективы Макларни снова искушают судьбу. В ожидании первого ночного вызова Уорден, Джеймс и Дэйв Браун собираются за столом в комнате отдыха, сосредоточив все свои экстрасенсорные силы на телефонах, чтобы материализовалось что угодно, кроме убийства в гетто, – что угодно, где можно подзаработать на неограниченных сверхурочных.

– Чувствую.

– Заткнись. Не отвлекайся.

– Чувствую.

– Да, уже скоро.

– Большое.

– Двойное, – говорит Дэйв Браун.

– Нет, тройное, – добавляет Джеймс.

– Стопроцентный худанит.

– Рядом с главной туристической достопримечательностью…

– Форт Макгенри!

– Мемориальный стадион!

– Нет, – возражает Браун, который не боится мечтать по-крупному, – павильон «Харборплейс».

– Да еще во время обеда, – накидывает Уорден.

– О-о-о-о, – говорит Рик Джеймс. – Золотая жила.

Полное безумие.

Или представьте себе Лэндсмана с Пеллегрини неделю спустя в отеле «Пеннингтон» в Кертис-Бэй, где резервуары нефтеперерабатывающего завода возвышаются над разрушенным рабочим кварталом на южном подходе к гавани.

– Третий этаж, – говорит портье. – Справа.

Мертвец, окоченевший и желтушный, очевидно болен. На полу у его ног – наполовину опустошенная бутылка «Мэд Дога», на столе напротив – пустая коробка из-под пончиков «Хостесс». В итоге окажется, что смерть в отеле «Пеннингтон» печальна, но убийством не является.

Патрульный Южного района – молодой парень, новичок на улицах, – стережет место преступления со всей строгостью.

– Скажи мне честно, – говорит Лэндсман.

– Сэр?

– Это ты стрескал все пончики?

– Что?

– Пончики. Это ты их доел?

– Никак нет.

– Уверен? – Лэндсман смотрит, не меняясь в лице. – Хотя бы один, да?

– Никак нет. Их не было, когда я приехал.

– Ну ладно, тогда молодец, – отворачивается детектив. – Ты подумай, Том: коп, который не любит пончики.

У лета больше своих особых ужасов, чем у других времен года. Взять, например, Даннигена с Рикером в сорокоградусную жару и старика в захламленной подвальной квартире на Ютоу-стрит. Тот успел сильно разложиться – томился здесь неделю, если не больше, пока кто-то не учуял вонь и не заметил пару тысяч мух за окном.

– Пришлось их выкурить, – говорит сотрудник медэкспертизы, закуривая сигару. – Если у вас есть, что поджечь, присоединяйтесь. Думаете, сейчас хреново? Вы погодите, когда мы его перевернем, будет еще хуже.

– Да он у тебя лопнет, – говорит Данниген.

– Только не у меня, – отвечает медик. – Я художник.

Рикер смеется, потом смеется еще громче, когда медики попытались легонько перевернуть раздутый труп, а тот треснул, как перезрелая дыня, и на грудной клетке расползлась плоть.

– Господи ебаный боже, – говорит медик, роняя ноги мертвеца и отворачиваясь с позывами рвоты. – Господи ебал-я-свою-работу боже.

– Так себе видок, приятель, – бурчит Рикер, поглубже затягиваясь сигарой и глядя на кишащую массу личинок. – У него все лицо шевелится – прям свинина с жареным рисом. Похоже?

– Один из худших на моей практике, – произносит медик, переведя дыхание. – Судя по количеству мух, я бы сказал, как минимум пять-шесть дней.

– Неделя, – говорит Рикер, закрывая блокнот.

На стоянке снаружи расположился патрульный из Центрального, первый прибывший в квартиру, – он ускользнул пообедать перед своей машиной, пока кассетник на приборной панели вопит все тот же летний хит.

«It takes two to make a thing go right…»

– Как ты можешь есть на таком выезде? – спрашивает Данниген в неподдельном изумлении.

– Ростбиф слабой прожарки, – отвечает коп, гордо показывая вторую половину сэндвича. – Ну а что, у нас только один обед за смену.

Летом надо записывать, чтобы помнить, что и у кого. Константин и Келлер – в Пигтауне, работают над убийством в баре, где подозреваемый оказался тем самым пацаном, что четыре года назад забил и ограбил престарелого школьного учителя. Уолтемейер и Уорден – в регги-клубе у метро на Северо-Западе, где на входе лежат мертвый ямаец и десяток девятимиллиметровых гильз, а внутри сгрудилось еще семьдесят джейков, которые самому Джа клянутся, что ни хрена не видели, mon[50]50
  Mon – друг (фр., ямайский сленг).


[Закрыть]. Данниген – в Перкинс-Хоумс, с телом в чулане; Пеллегрини – в Центральном, с телом в канаве; Чайлдс и Сиднор – на Востоке, со скелетом женщины под крыльцом дома в уличном ряду, который спустя три недели наконец свяжут с заявлением о пропавшем человеке. Крошечная, и восемнадцати не было, весом килограммов сорок, а ее отчим-мразь только и дожидался, когда ее мать уедет из города на неделю. Тогда он позвал в вечер субботы трех приятелей, и после ящика пива они пустили ее по кругу, а потом задушили, потянув полотенце на шее в разные стороны.

– Зачем вы это делаете? – умоляя, спрашивала она.

– Прости, – ответил отчим. – Так надо.

В душном зловонном воздухе вместе с температурой растут и падают крики, вопли и проклятья. Крещендо наступает в последнюю и самую жаркую неделю июля – шесть дней душегубки, когда городская полицейская частота похожа на бесконечную ленту:

– Сорок пять сто Пимлико, нечетная сторона, задворки, женские крики… Тридцать шесть сто Говард-парк, вооруженный человек… Двадцать четыре пятьдесят один Друид-Хилл, нападение… Код тринадцать. Калхун и Мошер. Код тринадцать… Четырнадцать пятнадцать Ки-хайвей, мужчина избивает женщину…

И вот звонок диспетчера, которого все боялись, вызов в дневную смену, поступающий, только когда жара действительно толкает не того человека не на ту мысль не в том месте.

– Код тринадцать. Семь пятьдесят четыре Форрест-стрит.

Все начинается с одного зека и одного охранника, выясняющих отношения в будке в конце двора для прогулок у блока 4. К ним присоединяется еще зек, потом третий, четвертый, и каждый – с алюминиевой битой для софтбола. Бунт.

Детективы вылетают из офиса пачками – Лэндсман, Уорден, Фальтайх, Кинкейд, Дэйв Браун, Джеймс, – все едут к Мэрилендской тюрьме, или по-другому «Пен»[51]51
  «Пен» – сокращение от «пенитенциарный».


[Закрыть], – серой каменной крепости на восточном краю городского центра, служившей тюрьмой строгого режима для всего штата с тех времен, когда президентом был Джеймс Мэдисон. «Пен» – это конечная для всех безнадежных случаев в исправительной системе штата, последнее пристанище для тех, кто не смог ужиться в тюрьмах Джессапа и Хейгерстауна. В Мэрилендской тюрьме, где есть камеры смертников и газовая камера, содержатся люди, чей средний срок – пожизненное, а ее старинное южное крыло в докладе генпрокурора штата названо «девятым кругом ада». Как ни посмотри, обитателям «Пен» терять нечего; и самое страшное, они это знают.

Уже через пятнадцать минут охранники «Пен» полностью уступают дворы тремстам заключенным с заточками, дубинками и всем, что под руку подвернулось. Двух охранников избивают битами во дворе блока 4, еще одному врезали металлическим грифом из спортзала. Четвертого загнали в тюремный магазин, где тот обнаружил, что выход заперт. Охранница по ту сторону металлических ворот, побоявшись их отпирать, в ужасе наблюдает, как шесть-семь заключенных бьют охранника до полусмерти и наносят ему ножевые ранения. Еще двадцать заключенных выволакивают другую охранницу из клиники на южной стороне двора, жестоко избивают ее, потом снова врываются туда, чтобы наброситься на тюремного психолога. Перед тем как их оттеснил наряд охраны, влетевший в ворота со стороны Мэдисон-стрит, они успевают поджечь клинику, спалив заодно все психологические экспертизы, какие смогли найти. Прибывает подкрепление во главе с замдиректора тюрьмы, отбивает клинику и спасает охранницу и психолога, который свалился на пол своего кабинета под градом ударов металлической трубой. Заключенных медленно теснят к концу двора – отступление превращается в бегство, только когда двое охранников в дверях клиники открывают огонь из дробовиков. Двое раненых зеков падают на асфальт.

Охранники на вышках восточной и западной стен пытаются стрелять поверх голов – но только усиливают хаос, задевая как заключенных, так и сослуживцев. Перед вышкой западной стены падает охранник из-за дроби, выпущенной с восточной стены в двухстах метрах от него. Сегодня нет попыток побега, захвата заложников, требований, переговоров. Это насилие ради насилия – зеркальное отражение лета в городе, окружающего тюремные стены. Их можно запереть и выкинуть ключ подальше, но обитатели крепости на Форрест-стрит все равно живут в ритме улиц.

Через пятнадцать минут после того, как в карцер уволакивают последнего зека, по дворам третьего и четвертого блоков проходит Джей Лэндсман, мысленно отмечая пятна крови, обозначающие полдесятка мест преступления. Из рядов камер в южном крыле на него обрушивается беспримесная ярость. В Лэндсмане, одинокой фигуре на открытом дворе, тут же признают детектива – возможно, даже кто-то из его бывшей клиентуры.

– Эй, сучка белая, тащи сюда свою жопу и сымай портки.

– Вали с моего двора, мусор херов.

– Не ходи сюда ночью, а то выебем.

– Иди на хуй, коп. Иди на хуй.

Последняя фраза привлекает внимание Лэндсмана; он задерживается всего на секунду, глядя на южное крыло.

– Поднимайся к нам, пидор. Нагнем тебя так же, как сраных охранников.

– Тащи сюда белую жопку, педрила.

Лэндсман закуривает и весело машет каменному фасаду, словно какому-то круизному лайнеру, отчаливающему от берега. Сейчас это идеальный жест – куда лучше сурового прищура или стандартного среднего пальца, – и окрики прекращаются. Лэндсман стоит и машет с маниакальной улыбкой, и его послание становится очевидным: «Йо, мудилы. Сегодня вечером моя белая жопка едет домой, на ранчо с кондиционером, женой, десятком крабов на пару́ и ящиком пива. А вы просидите в тридцатипятиградусной жаре до конца душной недели локдауна. Бон вояж, лошки».

Лэндсман заканчивает осмотр двора и совещается с замдиректора. Девять охранников госпитализированы; в реанимацию поступили трое заключенных. За охрану отвечает начальство тюрьмы, а отдел убийств возбуждает дела на тех, кто участвовал в бунте. По крайней мере, в теории. Но какой охранник запомнит конкретное лицо, когда его избивает алюминиевыми битами целая толпа: через час приблизительный список подозреваемых состоит всего из тринадцати имен.

Лэндсман и Дик Фальтайх, назначенный старшим по расследованию бунта, вызывают их в кабинет замдиректора. Те приходят по одному, скованные по рукам и ногам, без всякого выражения на лице. Быстрое знакомство показывает, что все они – уроженцы Балтимора, и девять из тринадцати сидят за убийство в городе. Более того, каждое второе имя в списке вызывает воспоминания у кого-нибудь из детективов. Кларенс Музон? Этот ебнутый засранец положил три-четыре человека, пока его наконец не засадил Уиллис. Уайман Ашери? А это не он грохнул пацана на станции «Краун» на Чарльз-стрит в восемьдесят первом? Вроде бы дело Лицингера. Ну точно, он самый.

Обвиняемые шаркают в кабинет и бесстрастно слушают, как Лэндсман сообщает, на какого охранника они напали. Слушают с привычной скукой, оглядывая лица детективов и выискивая в них что-нибудь знакомое. Так и слышно, как они думают: «Вот этого не помню, но этот был на моем опознании, а вон тот, в углу, давал на меня показания в суде».

– Хотите что-нибудь сказать? – спрашивает Лэндсман.

– Мне вам сказать нечего.

– Ну ладно, – улыбается Лэндсман. – Тогда пока.

Один из последних, пробудивших воспоминания, – плечистый девятнадцатилетний монстр, пацан размером со шкаф с телосложением боксера, которое может появиться только после тюремной качалки. На середине лэндсмановской речи Рэнсом Уоткинс качает головой.

– Мне нечего сказать.

– Ну и ладненько.

– Но я хочу спросить у вот того одну вещь, – говорит он, уставившись на Кинкейда. – Ты меня, наверно, даже не помнишь.

– Еще как помню, – произносит детектив. – У меня хорошая память.

Рэнсому Уоткинсу было пятнадцать, когда Кинкейд закрыл его за убийство Девитта Дакетта в восемьдесят третьем. Тогда парень был помельче, но таким же суровым. Он один из трех пацанов с западной стороны, которые застрелили четырнадцатилетку в коридоре средней школы Гарлем-парк и сняли с умирающего спортивную куртку с надписью «Джорджтаун». Другие ученики узнали троицу, когда те убегали из школы, и Кинкейд нашел пропавшую куртку в шкафу в спальне подозреваемого. Уже на следующее утро Уоткинс и остальные хохмили в Западном КПЗ, после чего их судили как взрослых.

– Помнишь меня, детектив? – спрашивает Уоткинс.

– Помню-помню.

– Если ты меня помнишь, как же ты спишь по ночам?

– Не жалуюсь, – отвечает Кинкейд. – А ты?

– А ты как думаешь? Как я могу спать, когда ты посадил меня за то, что я не делал?

Кинкейд качает головой, потом смахивает пылинку со штанины.

– Делал, – говорит он.

– Ни хрена! – кричит Уоткинс надламывающимся голосом. – Ты соврал тогда и врешь сейчас.

– Нет, – тихо говорит Кинкейд. – Ты его убил.

Уоткинс снова матерится, а Кинкейд безмятежно смотрит в ответ. Лэндсман зовет охрану из соседней комнаты, когда Уоткинс начинает отстаивать свою правоту.

– С этим придурком мы закончили, – говорит он. – Подавайте следующего.

Только через два часа детективы возвращаются через лабиринт стальных решеток, металлодетекторов и КПП, поднимаются в зону для посетителей к шкафчикам, где сдали служебные револьверы.

Перед главными воротами телерепортеры рассказывают о событиях для дневных новостей, затем появляются представители профсоюза тюремной охраны, чтобы раскритиковать администрацию и потребовать очередное расследование условий в «Пен». На Игер-стрит парнишка на десятискоростном велосипеде останавливается перед коваными воротами, чтобы послушать крики заключенных из западного крыла. Стоит минуту-другую, наслаждаясь воплями и нецензурщиной, потом нажимает кнопку «Play» на кассетнике, закрепленном на руле, и катит себе дальше к Гринмаунт.

«It takes two to make a thing go right…»

Бит, крик, бит, крик. Бездумная литургия очередного балтиморского лета, музыкальная тема города, истекающего кровью.

«It takes two to make it outta sight…»

Лэндсман и Фальтайх садятся в сухой душый салон «кавалера» и медленно едут к магистрали с опущенными окнами, дожидаясь ветерка, которого не будет. Фальтайх включает волну 1100 – новостную АМ-радиостанцию, где звучат эти и другие новости часа. «Двенадцать тяжело раненых в сегодняшнем бунте в Мэрилендской тюрьме. В магазине на Северной Говард-стрит найден убитым ночной сторож. И завтра по прогнозу WBAL нас ждет частичная облачность и жара около тридцати пяти градусов».

Еще один день упаковывания гнутых заточек и очерчивания силуэтов на тротуарах. Еще один день выковыривания плосконосых пуль из гипсокартона и фотографирования крови на сколотом крае бутылки. Еще один день работы на смертельных улицах.