Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Воскресенье, 11 декабря

– Смотри, – говорит Терри Макларни, наблюдая с наигранной невинностью за углами Блум-стрит. – Вон преступник идет.

И кажется, что пацан на углу в полуквартале впереди его слышит. Он резко отворачивается от фар «кавалера», идет дальше по улице, доставая из кармана штанов свернутую в трубку газету. Макларни и Дэйв Браун смотрят, как она бесшумно летит в канаву.

– Как же легко было в патруле, – тоскливо говорит Макларни. – Понимаешь?

Дэйв Браун понимает. Будь этот «шевроле» без опознавательных знаков патрульной машиной, будь они в униформе, будь улицы Блум и Дивижн их сектором, они бы уже арестовали пацана. Прижми сучонка к стене, надень наручники и ткни носом в свернутую газету, самодельные ножны, обернутые вокруг ножа, шприца или всего сразу.

– Когда я работал в Западном, в моей группе было два мужика, – говорит ностальгирующий Макларни. – У них было соревнование, кто произведет арест за самое короткое время после выхода в патруль.

– В Западном, – отвечает Браун, – это пять минут.

– Даже меньше, – возражает Макларни. – Вскоре я им посоветовал усложнить задачу. Ну знаешь, найти что-нибудь поинтереснее ареста по второй части, за наркоту. Но им это не понравилось… Слишком много работы.

Браун сворачивает на Блум, затем на Эттинг. Они наблюдают, как угловые пацаны уркадкой бросают целлофановые пакетики или забегают в подъезды.

– Видишь тот дом? – Макларни указывает на двухэтажную развалюху из крашеного кирпича. – Как-то раз мне там наваляли. Прямо в прихожей… Я никогда не рассказывал?

– Вроде бы нет, – вежливо отвечает Браун.

– Был вызов насчет человека с ножом, и, когда я подъехал, мужик на меня зыркнул и тут же скрылся в доме…

– Как по мне, надо сразу вызывать подкрепление, – говорит Браун, поворачивая направо, назад к Пенсильвания-авеню.

– И вот я вбегаю туда следом за ним, а в гостиной, значит, проходит съезд здоровых черных мужиков. Это было странно – в течение секунды мы просто смотрели друг на друга.

Дэйв Браун смеется.

– И вот я хватаю своего – и они все накидываются на меня. Человек пять-шесть.

– И что ты сделал?

– Отхватил, – смеется Макларни. – Но зато своего не отпустил. Когда на код тринадцать приехали мои напарники, все смылись, кроме моего, который огреб за своих пропавших друзей. Мне его даже жалко стало.

– А ты как? – спрашивает Браун.

– Швы на голове.

– Это до того, как тебя подстрелили, или после?

– До, – говорит Макларни. – Это было, когда я еще служил в Центральном.

В памяти Терри Макларни всплывают одна история за другой – ночь на улицах Западного Балтимора улучшила его настроение. Поездка по этой стороне всегда оказывает на сержанта такой эффект – он нет-нет да и вспомнит, как на том углу случилось что-то странное, а на той улице он слышал что-то смешное. На поверхности все это напоминает кошмар, но стоит копнуть поглубже – и Макларни продемонстрирует извращенную выразительность мира, бесконечную городскую комедию преступления и наказания.

Например, на том углу завалили Харчка.

– Харчок? – не верит своим ушам Браун.

– Ага, – говорит Макларни. – Так его звали друзья.

– Класс.

Макларни смеется, затем приступает к притче о Харчке, который присоединился к районной игре в кости, дождался, пока банк разрастется, после чего схватил наличку и удрал по улице, только чтобы его нагнала пуля одного из разъяренных игроков.

– И вот мы опрашиваем свидетелей в офисе. Они говорят, что Харчок вечно приходил играть, а затем убегал с банком, и что в конце концов им это надоело…

Дэйв Браун едет молча, слушая этот исторический экскурс только краем уха.

– И тут я спрашиваю одного из них, как бы, зачем они вообще пускали Харчка играть, если тот вечно убегает с деньгами.

Макларни делает театральную паузу.

– А дальше? – интересуется Браун.

– Он на меня так удивленно посмотрел, – отвечает Макларни. – А потом заявляет: «Как можно не пустить его играть… Мы же в Америке живем».

Браун громко смеется.

– Просто обожаю, – говорит Макларни.

– Отличная история. И это правда?

– Еще какая.

Браун снова смеется. Настроение Макларни заразительно, даже если цель сегодняшней поездки не достигнута.

– Вряд ли она сегодня работает, – говорит Браун, в пятый или шестой раз курсируя по Пенсильвания-авеню.

– Она, видимо, никогда не работает, – отзывается Макларни.

– Да ну в жопу эту блядь, – Браун резко бьет по рулю. – Как же меня это заебало.

Макларни весело смотрит на детектива, словно поощряя внезапный всплеск эмоций.

– Мы же все-таки отдел по расследованию убийств, убойный, специально обученная элита, которая всегда ловит преступника…

– Ты полегче, – говорит Макларни. – У меня сейчас встанет.

– А она, блять, кто? Сифозная двадцатидолларовая наркоша с Пенсильвания-авеню, которая умудряется скрываться от нас три сраных месяца. Ебаное позорище какое-то…

Ленор, Таинственная Блудница. Единственная свидетельница уорденовской поножовщины на Пенсильвания-авеню в сентябре; та, кто может закрыть дело, просто заявив, что ее ныне покойный парень укокошил ее тогдашнего парня в схватке за ее любовь. Брауну, Уордену и остальным в группе уже немного стыдно кататься каждую вторую ночь по Авеню и трясти шлюх и наркоманов, но так и не подобраться к неуловимой мисс Нор, вечно ускользающей из рук. К этому моменту они уже наслушались всего:

– Как раз вчера ночью выходила на панель…

– Нор? Да она только что была на Дивижн-стрит…

– Прямо сейчас вышла из магазина и пошла в ту сторону…

Господи, думает Браун. Мало того, что у этой обколотой суки нет постоянного адреса. Так ее еще изволь поискать, как ветер, блять, в поле. Как ее клиенты вообще находят?

– Может, ее не на самом деле не существует, – говорит Макларни. – Может, это розыгрыш и местный сброд ее просто выдумал. Проверяют, сколько времени мы готовы потратить на ее поиски.

Макларни улыбается, позабавленный мыслью о двадцатидолларовой проститутке, опровергающей все законы метафизики. Призрачным видением ходит она по улицам Западного Балтимора, невидимая для властей. Некоторые платили ей двадцать баксов и клянутся, что она реальна, но для поколений детективов она – существо из сновидений, которому суждено от имени Балтимора пополнить великую сокровищницу американского фольклора: Пол Баньян, Всадник без головы из Тарритауна, корабль-призрак «Мария Целеста» – и Ленор, Таинственная Блудница.

– Тогда откуда у Джеймса ее досье? – возражает Браун. – И откуда у меня ее фотка в кармане?

– Ого, – говорит Макларни. – Какая мастерская мистификация.

– В жопу эту блядь, – бросает Браун, все еще не в духе. – Нет ее здесь.

– Ну и хрен с ней, – соглашается Макларни. – Давай еще кружок и по домам.

У них, конечно, нет ни шанса. Но Макларни просто нравится на улице, в Западном, работать по делу, которое никого не волнует. Ни Уордена, ни Джеймса, ни Брауна. Ни мертвеца, ни – в данном случае – убийцу. Да даже, собственно, самого Макларни. Сегодняшняя полицейская работа – это не мучения и не давление, у нее нет эмоциональной цены, ничего не стоит на кону.

Охота за Ленор для Макларни – приятный способ развеяться, такой же, как, например, убийство, которое он расследовал в прошлом месяце с Уолтемейером. Что может иметь меньшее значение, чем ограбление из-за наркотиков в переулке Пимлико, где жертва – торчок, а свидетель – врет как дышит? Что может быть обыденнее молодого подозреваемого, Толстяка Дэнни, заявлявшего о полной невиновности и взывавшего к правосудию в гостиной дедушки с бабушкой, пока детективы обшаривали дом в поисках орудия убийства?

– Ну все, хватит ныть, – сказал Макларни подозреваемому – громиле, который на полголовы его выше. – Успокойся ты…

– Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ! – орал Толстяк Дэнни, пятясь, пока Макларни не взял его за горло, прижав спиной к кухонной раковине.

– Все уже, – сказал Макларни. – До греха меня доведешь.

– Я НЕ…

– На меня посмотрел, – сверкнул глазами Макларни. – Ты арестован. Или что, все-таки нарываешься?

И тогда офицер из Северо-Западного УБН, участвующий в обыске, заткнул обезумевшего, сопротивлявшегося подозреваемого, бросив вскользь:

– Твою ж налево, парень, ты совершил мужское преступление. Вот и вел бы себя как мужчина.

Той же ночью Макларни, уже после того как принес в допросную «колу» с шоколадкой и подружился с толстяком, сидел за своим столом и думал, как же это было просто и на удивление приятно. Когда на кону ничего не стоит, сказал себе Макларни, эту работу можно и полюбить.

И сегодня так же, размышляет он. Если мы не найдем Ленор, если она так и останется загадкой, тогда мы будем жить вечно, катаясь по Западному Балтимору на четырехцилиндровом ведре, травя байки и отпуская шутки, наблюдая за тем, как безмозглые отморозки сбрасывают дурь. Но если мы вдруг каким-то чудом найдем Ленор, то придется вернуться. Придется вернуться и взять трубку по другому поводу, из-за чего-то, что может оказаться реальностью: изнасилованная и зарезанная женщина, забитый младенец или коп, получивший две пули в голову, с которым ты работал и которого звал другом.

Тогда не было ничего приятного. Тогда было реально, жестоко и беспощадно. Дело о стрельбе в Кэссиди не выходило у Макларни из головы, как ни одно другое дело, и каждый раз, когда он думал об этом, оно причиняло ему еще большую боль. Все его усилия вознаградились по заслугам: пару месяцев назад, на вынесении приговора в зале судьи Бот, Бутчи Фрейзер в наручниках в последний раз скалился из-за пожизненного плюс двадцать лет с правом на досрочное освобождение через двадцать пять. Для Макларни вердикт и приговор что-то значили: бог знает, где бы он был сейчас, если бы исход был другим. Но пожизненное плюс двадцатка – это судебная победа, и она казалась достаточной до тех пор, пока Джин Кэссиди не вышел из зала.

Нет, в конце концов этого просто мало – и для Макларни, и тем более для Джина. Научившись обращаться с собакой-поводырем в школе в Нью-Джерси, Кэссиди вернулся в свою альма-матер – зачислился студентом в Йоркский колледж. Это были первые верные шаги на долгом пути назад, и все же реабилитации неоднократно, почти постоянно, мешал город, почему-то относящийся к ослепшему полицейскому так, как будто он всего лишь один из сотен. Счета за услуги специалистов и физиотерапию месяцами висели неоплаченными, врачи жаловались Кэссиди, а он мог только бессильно слать их к властям. Запросы на специальное оборудование – например, «говорящий компьютер» для обучения, – продвигались через бюрократию с артритической медлительностью. В конце концов подруга Патти Кэссиди даже позвонила на ток-шок на радио, куда пришел мэр, и поставила вопрос ребром: купят Джину компьютер до начала следующего семестра или нет.

Более того, прошло больше года, прежде чем состоялась церемония награждения Кэссиди – если спросить Макларни, то уж ее надо было провести через пару недель после выписки из больницы. Погибшего копа на похоронах восхваляют со всеми почестями – знаменщики, салют из двадцати одной винтовки, комиссар полиции вручает вдове сложенный флаг. Но из-за раненого полицейского весь департамент словно парализовало; начальство никак не могло решить, что сказать, не то что преодолеть бюрократическую волокиту.

Макларни казалась позорной реакция департамента на беду Кэссиди, и в течение нескольких месяцев, последовавших за стрельбой, он все обдумал и дал себе обещание. Если меня когда-нибудь убьют при исполнении, сказал он нескольким детективам, не зовите на похороны никого старше сержанта, – за исключением Д’Аддарио, он все-таки мой друг. Да, Ди пусть приходит. Но никаких знаменщиков, волынок, начальства, делегаций от десятка других департаментов. Просто Джей Лэндсман крикнет «на караул», после чего сотня балтиморских копов достанет холодные банки «Миллер Лайта» и одновременно сорвет чеку.

Церемония Джина Кэссиди, когда она наконец состоялась, была ненамного формальнее этого. Вечером после очередных поисков пропавшей Ленор Макларни снова оказывается в Западном районе, но на этот раз в инструктажной комнате отделения на Риггс-авеню, наблюдает из угла, как перед двумя десятками ровно расставленных стульев собирается смена с четырех до полуночи. Джин сам попросил провести церемонию там, когда его бывшая смена собирается на выезд. Макларни оглядывает патрульных и осознает, что большинства тех, с кем работал Кэссиди, уже нет: кто-то перевелся в другие смены и районы, кто-то – в департаменты соседних округов с окладами получше. И все же чувствуется некая мощь, когда лейтенант рявкает «смирно» и вся смена вытягивается по струнке; Кэссиди, сидящий в первом ряду с Патти, тоже встает.

Макларни смотрит, как по краям комнаты теснятся начальство и телерепортеры, пока комиссар произносит пару слов и сходит с кафедры, чтобы вручить Кэссиди медаль «За отвагу» и медаль Почета – высшие награды департамента.

Затем майоры и полковники расходятся, и Джин остается в комнате отдыха с семьей и друзьями из Западного. Макларни, Белт, Бимиллер, Таггл, Вильгельм, Боуэн, лейтенант Беннетт, где-то еще с десяток человек кружит у двух подносов с холодными закусками и слушает старый рок-н-ролл на кассетнике. Рассказывают шутки, обмениваются историями, и вскоре Кэссиди с собакой уходят с вечеринки – ведут юную племянницу на импровизированную экскурсию по участку, которая заканчивается, как ни странно, в КПЗ.

– Привет, Джин, – говорит охранник, отпирая первую камеру, – как жизнь?

– Нормально. Большая сегодня загрузка?

– Не очень-то.

Кэссиди стоит с собакой на входе, пока охранник снимает у племянницы отпечатки пальцев и показывает ей пустую камеру. Демонстрацию прерывает лязг по прутьям, доносящийся из в последнего ряда камер.

– Эй, кто-нибудь, снимите с меня наручники!

– Кто там? – кричит Кэссиди, повернув голову на звук.

– Какого хрена на мне наручники, если я и так сижу гребанной камере?

– Кто там рот раскрыл?

– Я.

– Ты кто?

– Заключенный, блять.

– Что ты сделал? – с улыбкой спрашивает Кэссиди.

– Ни хера я не сделал. А ты кто?

– Я Джин Кэссиди. Я тут раньше служил.

– Ну и иди тогда на хер.

И Джин Кэссиди громко смеется. На один последний миг он дома.

Четверг, 15 декабря

Они стоят полукругом в кафельной комнате – на них свежая голубая форма, лица гладкие и чистые. Им по девятнадцать или двадцать лет, максимум двадцать два. Их преданность долгу абсолютна, принципиальность не бесспорна. В незамутненных умах все еще гулко отдается «Служить и защищать». Это кадеты – класс из округа Энн-Арундел неподалеку. Двадцать пять будущих полицейских, подготовленные и лощеные, прибыли из академии на утреннюю экскурсию в последний круг ада.

– Ну как, нравится? – спрашивает Рик Джеймс ребят. Кадеты нервно посмеиваются, стоя вдоль стен прозекторской, – одни наблюдают, другие пытаются не смотреть, третьи наблюдают, но не верят глазам.

– Вы детектив? – интересуется парень в первом ряду.

Джеймс кивает.

– Из убойного?

– Ага. Балтимор.

– Вы здесь по делу?

Нет, думает Джеймс, просто так, я каждое утро приезжаю полюбоваться на вскрытие. Зрелище, звуки, атмосфера – просто обожаю. Джеймса подмывает постебаться над классом, но он подавляет это желание.

– Ага, – говорит он. – Здесь один мой.

– Который из них? – спрашивает пацан.

– Он еще в коридоре.

Врач, закончив с телом, поднимает глаза.

– А ты насчет кого, Рик?

– Насчет малыша.

Врач выглядывает в коридор, затем смотрит на текущую работу, разложенную на секционном столе.

– Возьмем его следующим. Идет?

– Эй, да я не тороплю.

Джеймс проходит между двумя вскрытыми телами, чтобы поздороваться с Энн Диксон – заместительницей медэксперта и героиней для всех служащих убойного. Дикси обладает отрывистым британским акцентом и мировоззрением американского детектива. К тому же не отстает от других в «Шер» или «Кавано». Если тебе в штате Мэриленд нужно покромсать тело, лучше Дикси никого не найдешь.

– Доктор Диксон, как вы этим славным утречком?

– Хорошо, спасибо, – отвечает она, стоя рядом с операционным столом.

– Что поделываете?

Дикси поворачивается с длинным ножом в одной руке и металлической точилкой в другой.

– Ты меня знаешь, – говорит она, точа нож. – Ищу свою вторую половинку.

Джеймс улыбается и неторопливо идет в дальний кабинет за кофе. Возвращается и замечает, что каталка с его жертвой уже стоит посреди прозекторской, а голое окоченевшее тело лежит на столе.

– Одно могу сказать, – произносит врач, прикладывая скальпель к коже. – Хотел бы я так же вскрыть ублюдка, который это сделал.

Джеймс бросает взгляд на молчащий класс кадетов и видит два десятка ошарашенных лиц. Через полчаса в прозекторской они уже, наверное, думали, что готовы, что понемногу привыкают к видам, звукам и запахам Пенн-стрит. А затем врачи привезли из холодильника следующую жертву – и они поняли, что им предстоит еще долгий путь. Джеймс из середины комнаты замечает, как некоторые старательно отворачиваются, другие пытаются смотреть, но не могут скрыть ужас. Девушка в углу прячет лицо за спиной более высокого товарища, не желая выглянуть даже на секунду.

И неудивительно. Тело – не более чем маленький коричневый островок, оказавшийся среди моря нержавейки; крошечные ручки со скрюченными пальчиками тянутся вверх. Двухлетний ребенок, забитый насмерть сожителем матери, который затем смог найти в себе силы одеть распухшее безжизненное тельце и привезти в реанимацию Бон-Секур.

– Что случилось? – спросили врачи.

– Он играл в ванной и упал.

Бойфренд матери произнес это спокойно, почти нагло, и продолжал повторять, когда в больницу приехали Джеймс и Эдди Браун. Всю ночь твердил в допросной одно и то же, как заведенный: Майкл был в ванной, Майкл упал.

– Зачем ты его одел? Почему сразу не отвез в больницу?

Не хотел, чтобы он замерз.

– Если он принимал ванную, почему в ней нет воды?

Я всю спустил.

– Спустил? Малыш без сознания, а ты стоишь и спускаешь воду?

Да.

– Ты забил его насмерть.

Нет. Майкл упал.

Но врачей в Бон-Секур бойфренд не провел; тельце Майкла Шоу было скорее черно-синим, нежели коричневым, а повреждения больше соответствовали наезду автомобиля на скорости пятьдесят километров в час. И патологоанатомы на Пенн-стрит не сомневаются ни секунды: смерть наступила из-за травм, нанесенных тупым предметом. Из ребенка буквально вышибли всю жизнь.

И все же настоящее отвращение Рик Джеймс испытывает, только когда начинается внешний осмотр.

– Ты видел? – спрашивает врач, поднимая ножки. – Разорвано.

Настоящий ужас. У двухлетнего мальчика было внутреннее кровотечение – его анус разорвал двадцатилетняя нянька, любовник его матери.

Кадеты Энн-Арундел стоят с открытыми ртами и остекленевшими глазами, парализованные и вынужденные наблюдать из угла комнаты, как вскрывают ребенка. Вот так урок сегодня.

По дороге обратно в штаб Джеймс молчит – господи, а что здесь вообще можно сказать? Это не мой ребенок, пытается он убедить себя. Я там не живу. Меня это не касается.

Стандартная защита, надежное убежище детектива убойного. Только в этот раз его недостаточно. Не существует настолько темной ямы, где можно было бы похоронить гнев.

Вернувшись в отдел убийств, Джеймс идет от лифта по длинному голубому коридору и заглядывает в проволочное окошко двери, ведущей в большую допросную. Любовничек там один – откинулся на спинку среднего стула, забросив ноги в кроссовках на край стола.

– Ты посмотри, – обращается Джеймс к патрульному, приехавшему для сопровождения заключенного. – Ты только посмотри на него.

Парень тихо насвистывает и скрупулезно возится сначала с одной кроссовкой, потом с другой, – это дается с трудом из-за наручников. Он завязывает новые шнурки – желто-зеленые, по паре на каждой ноге, в городском стиле. Через два часа охранник Юго-Западного КПЗ изымет эти самые шнурки для предотвращения попыток самоубийства, но пока что они – в самом центре его сузившейся вселенной.

– Ты глянь, – говорит Джеймс. – Так и хочется ему навалять, да?

– Эй, – отвечает патрульный. – Я обеими руками за.

Джеймс смотрит на него, затем снова заглядывает в допросную. Парень замечает тень на одностороннем стекле и поворачивается на стуле.

– Э, mon, – говорит он с вест-индской напевностью. – Мне надо в туалет, слышьте.

– Ты глянь, а, – повторяет Джеймс.

Он мог бы его избить. Мог бы бить эту мразь, пока тот кровью ссать не начнет, и никто в офисе бы слова не сказал. Патрульные уткнутся в документы, детективы перекроют коридор, а то и решат присоединиться. А если на шум придет полковник, достаточно будет упомянуть о маленьком Майкле Шоу, молчаливом и одиноком на том длинном стальном столе.

И кто скажет, что это неправильно? Кто считает, что такая простая и скорая расправа несправедлива? Честь для копа означает, что нельзя бить человека в наручниках, который не может дать сдачи; нельзя выбивать показания; нельзя бить того, кто этого не заслужил. Полицейская жестокость? Да идите вы на хрен. Полицейская работа всегда была жестока; просто хорошая полицейская работа – незаметна.

Год назад в этой самой допросной Джей Лэндсман был руководителем по делу о нападении на полицейского в Феллс-Пойнте – в пьяной драке несколько подозреваемых избили свинцовыми трубами до полусмерти вмешавшегося патрульного из Южного района.

– А теперь, – сказал Лэндсман, приведя главного фигуранта в комнату, – пока мы здесь, я сниму с тебя наручники, потому что, знаешь, не то чтобы я какой-то особо крутой, – просто я знаю, что ты ссыкливая гнида, а потому и проблем не жду, да?

Лэндсман снял наручники, подозреваемый потер запястья.

– Вот видишь, я же знал, что ты ссыкливая…

Тут парень вскочил со стула с диким ударом наотмашь, который пришелся сержанту по голове, после чего Лэндсман так втоптал его в пол, что впоследствии хранил полароид с окровавленным подозреваемым в верхнем ящике стола, как сувенир на память. Лэндсман вышел из допросной, как раз когда пришел дежурный капитан.

– Какого хрена тут творится?

– Эй, – пожал плечами Лэндсман, – эта сволочь на меня напала.

Сейчас Джеймс мог бы сказать так же: этот ублюдок изнасиловал и убил двухлетнего ребенка, а затем накинулся на меня – вот я его и отпиздил. Конец рапорта.

– Вперед, – говорит патрульный, словно читая его мысли. – Чувак, я тебя прикрою. И, блин, с удовольствием понаблюдаю.

Джеймс поворачивается и с легким удивлением смотрит на патрульного, после чего неловко и смущенно улыбается. Было бы приятно снять с этого парня наручники и причинить ему боль. Черт, без наручников у него будет даже больше шансов, чем он сам предоставил ребенку. Простая человеческая справедливость требует чего-то серьезнее пожизненного, ожидающего Элвина Клемента Ричардсона; простая человеческая справедливость требует, чтобы эта тварина была беспомощна, неподвижна, не могла отбиваться.

А что потом? Когда из садиста сделают кровавую отбивную в допросной, что изменится для Рика Джеймса? Ребенок мертв. Его уже ничто не вернет. Мать? Судя по ее поведению на утреннем опросе, плевать она на все хотела. Это убийство, сказали ей. Бойфренд так изувечил вашего малыша, что врачи говорят, будто его машина переехала. Он убил вашего ребенка.

– Я в это не верю, – ответила она. – Он любил Майкла.

Джеймс мог бы его избить, но чего ради? Душевного спокойствия? Удовлетворения? Элвин Ричардсон – всего лишь один поганый садист в городе, полном поганых садистов, и его преступление довольно распространенное. Только в августе Келлер и Кратчфилд расследовали удушение двухлетней девочки; в том же месяце Ши и Хейгину достался годовалый ребенок, ошпаренный нянькой до смерти. В сентябре Холлингсворту попался девятимесячный младенец, задушенный матерью.

Нет, думает Джеймс. Я могу избить этого мудака до полусмерти и отправить в тюремный лазарет – но это ни хрена не изменит. В понедельник я вернусь на работу и буду смотреть через проволочное окошко на очередного социопата. Джеймс снова улыбается патрульному, качает головой и идет в главный офис.

– Эдди Браун, – говорит он, подходя к кофемашине, – не сводишь парня поссать? Если это сделаю я, то велика вероятность, что я разобью ему ебало.

Браун кивает, идет к почтовым ящикам и снимает с гвоздя ключ от допросной.