Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Вторник, 5 апреля

Через два месяца после убийства Латонии Уоллес остается только Том Пеллегрини.

Гарри Эджертон, младший по делу, уходит к Бертине Сильвер помогать допрашивать ее лучшего подозреваемого по январскому убийству Бренды Томпсон, найденной зарезанной в машине на Гаррисон-бульваре. Эдди Брауна внезапно увлек за собой прорыв в деле Карен Смит, после чего он перешел к новым убийствам. И Джей Лэндсман – такой же следователь по делу Латонии Уоллес, как и остальные, – тоже пропал. Другого никто и не ждал: на нем целая группа, и в следующие три недели ночной смены все его детективы работают над свежей волной убийств.

Ушли и приданные сотрудники – вернулись в свои спецподразделения или к начальникам районов, одолжившим их убойному для расследования убийства девочки. Сначала ушли люди из спецподразделений, затем молодые районные детективы, потом люди из Центрального, и, наконец, – двое полицейских в штатском из Южного района. Медленно, неминуемо следствие по делу Латонии Уоллес стало прерогативой лишь одного детектива.

Оставленный на берегу уходящей волной, Пеллегрини сидит за столом в допофисе в окружении трех картонных коробок с внутренними отчетами и фотографиями, лабораторными экспертизами и свидетельскими показаниями. К стене за его столом прислонилась доска, которую участники спецгруппы подготовили, но так и не нашли времени повесить. В центре приколота лучшая и последняя фотография ребенка. Слева – эджертоновская схема крыш на Ньюингтон-авеню. Справа – карта и воздушная съемка с полицейского вертолета Резервуар-Хилла.

В эту дневную смену, как и в два десятка других, Пеллегрини методично копается в одной из переплетенных папок, читая рапорты недельной давности, выискивая завалявшийся фактик, упущенный в первый раз. Некоторые отчеты – его же авторства, на других стоит подпись Эджертона, Эдди Брауна, Лэндсмана или приданных людей. В этом и беда «красных шаров», говорит себе Пеллегрини, пробегая глазами страницу за страницей. Из-за их важности у «красных шаров» велик потенциал стать блокбастерами Дэвида О. Селзника[38]38
  Дэвид О. Селзник (1902–1965) – американский сценарист и продюсер. Среди самых известных работ – «Кинг-Конг» и «Унесенные ветром».


[Закрыть], четырехзвездными авралами департамента, в которых сам черт ногу сломит, не то что один-единственный детектив. Почти с самого обнаружения тела убийство стало собственностью всего департамента, и опросы проводили патрульные, а свидетельские показания брали посторонние сотрудники со стажем в расследованиях убийств не больше пары дней. Скоро факты о деле рассеялись по двум десяткам человек.

С одной стороны, Пеллегрини согласен с тактикой неограниченного личного состава. В недели после убийства девочки этот «экспресс красного шара» помог покрыть огромную территорию в кратчайшие сроки. К концу февраля люди из спецгруппы уже дважды опросили всех в радиусе трех кварталов от места преступления, допросили почти двести человек, выпустили ордеры на три адреса и провели обыски по согласию в каждом доме на северной стороне Ньюингтон-авеню. Но теперь все бумажки от этой массированной кампании скопились на столе Пеллегрини. Одних свидетельских показаний целая папка, а данным на Рыбника – все еще их лучшего подозреваемого – посвятили личный манильский конверт.

Склонившись над столом, Пеллегрини, наверное, уже в трехсотый раз проглядывает снимки места преступления. Все тот же ребенок смотрит со все того же залитого дождем асфальта со все тем же потерянным взглядом. Рука по-прежнему куда-то тянется – ладонь раскрыта, пальцы слегка согнуты.

У Тома Пеллегрини эти цветные снимки 3 на 5 уже не вызывают и подобия эмоций. Вообще-то, признается он себе, никогда не вызывали. Каким-то странным образом, который может понять только детектив убойного, он с самого начала психологически отступил от жертвы. Это было не сознательное решение – скорее отсутствие решения. Стоило ему войти во двор за Ньюингтон-авеню, как в его мозгу каким-то стихийным, почти предопределенным образом переключился рубильник.

Отстранение далось легко, и у Пеллегрини все еще нет поводов о нем задуматься. Иначе бы он сходу сказал: детектив может функционировать как положено, только рассматривая самые страшные трагедии хирургическим взглядом. Так, дитя, раскинувшееся на асфальте – выпотрошенное, с изогнутой шеей, – после шока первых минут становится уликой. Хороший следователь, склонившись над новым ужасом, не тратит время и силы на теологические вопросы о природе зла и бесчеловечности людей. Нет, он спрашивает: эта рваная рана – не от ножа ли с серрейтором, а этот синяк – правда ли признак синюшности.

На поверхности профессиональный этос среди прочего защищает детектива от кошмара, но Пеллегрини знает, что это еще не все, что это отчасти связано с положением постороннего свидетеля. В конце концов, он же не знал девочку лично. Не знал ее семью. Наверное, самое важное – ему не представилось возможности проникнуться их утратой. В день обнаружения тела Пеллегрини уехал с места преступления прямиком к медэксперту, где вскрытие маленькой девочки требовало самого что ни на есть хирургического отстранения. Это Эджертон сообщил новости матери, он наблюдал, как семья погружается в ужас, и он же представлял отдел убийств на похоронах. Пеллегрини время от времени беседовал с родными Уоллес, но только о деталях. В такие моменты люди, пережившие трагедию, услужливы и оглушены, детектив уже не чувствует их боль. И то, что он не был свидетелем их скорби, каким-то образом удерживает от того, чтобы увидеть фотографии на столе по-настоящему.

А может, признает Пеллегрини, может, эта дистанция появилась потому, что он – белый, а девочка – черная. Он знает, что от этого убийство не делается менее преступным, но в каком-то смысле это уже преступление города, гетто Резервуар-Хилла, – мира, с которым его лично ничего не связывало. Он бы еще мог заставить себя поверить, что Латония Уоллес могла быть и его дочкой или Лэндсмана или Макларни, но расу и класс никуда не спрячешь – они на виду, негласные, но очевидные. Черт, в последние полтора года Пеллегрини не раз слышал, как его сержант говорит то же самое о десятке других преступлений в гетто.

– Эй, а мне-то что, – заявлял Лэндсман местным свидетелям, если они запирались. – Я-то у вас не живу.

Что ж, и то верно; Пеллегрини не жил в Резервуар-Хилле. Благодаря такой дистанции он может сказать себе: я – следователь, мой интерес – чисто академический. С этой точки зрения смерть Латонии Уоллес – не более и не менее чем преступление, единичное событие, которое после пары бутылок пива и теплого ужина окажется в какой-то другой вселенной от кирпичного фермерского домика, от пригорода Энн-Арундел на юге от города, где он живет с женой и двумя детьми.

Однажды, обсуждая дело с Эдди Брауном, Пеллегрини поймал себя на этом отстранении. Они перебрасывались версиями, когда вдруг проскочило странное словечко, рухнув на разговор кирпичом.

– Она должна была его знать, это нам известно наверняка. По-моему, эта девка…

Эта девка. Пеллегрини почти мгновенно осекся, начал подыскивать другое слово.

– …эта девочка сама ушла с убийцей, потому что откуда-то его знала.

Сержант, конечно, был ничем не лучше. Когда один приписанный сотрудник изучал снимки места преступления и задавал вопросы, Лэндсман вдруг переключился на свой фирменный юмор с каменным лицом.

– Кто ее нашел? – спросил сотрудник.

– Патрульный из Центрального.

– А он ее изнасиловал?

– Кто, патрульный? – спросил Лэндсман с притворным непониманием. – Эм-м, да вряд ли. Может быть. Мы его как-то не спрашивали, думали, это сделал тот же, кто ее убил.

В другом мире от таких шуточек зашевелились бы волосы на голове. Но это допофис отдела по расследованию убийств угрозыска в городе Балтиморе, где все – включая Пеллегрини – умудрялись смеяться над самым жестоким юмором.

В глубине души Пеллегрини знает, что раскрытие дела Латонии Уоллес станет не столько ответом на смерть девочки, сколько его личной реабилитацией. Он одержим не жертвой, а преступником. Просто в ту февральскую дневную смену убили ребенка – а могли бы убить кого угодно, – и Пеллегрини принял вызов на убийство, а заодно и профессиональный вызов. Если дело Латонии Уоллес раскроют, детоубийца проиграет. Алиби, обман, уход от правосудия – во время ареста все это ничего не значит. В сладкий миг, когда щелкнут металлические браслеты, Пеллегрини поймет: вот теперь он – детектив, теперь он – как и любой в этом отделе – заслуживает свой значок и 120 оплаченных часов переработки. Но если дело так и останется глухарем, если где-то в мире будет жить убийца, зная, что победил детектива, Пеллегрини уже не будет прежним. И глядя, как он день за днем тонет в бумажках, остальные в отделе это тоже понимают.

В первый месяц следствия он работал настолько много, насколько это в человеческих силах, – шестнадцать часов ежедневно семь дней в неделю. Иногда уходил на работу с внезапным осознанием, что уже несколько дней подряд приезжает домой только помыться и поспать, что он толком не разговаривал с женой и толком не видел новорожденного. Кристофер, их второй сын за три года, родился в декабре, но в последние два месяца Пеллегрини мало помогал с ребенком. Он чувствует угрызения совести – но при этом и легкое облегчение. Малыш пока что занимает жену; Бренда заслуживает чего-то большего, чем отсутствующий дома муж, но из-за кормлений, подгузников и всего прочего, эта тема не поднималась.

Жена знала, что он работает по делу Латонии Уоллес, и каким-то образом всего за год свыклась с рабочими часами детектива. Более того, кажется, что весь их дом вертится вокруг девочки. Одним воскресным утром, когда Пеллегрини выходил к машине, чтобы третью неделю подряд ехать на работу в центр, к нему подбежал старший сын.

– Давай поиграем, – предложил Майкл.

– Мне надо на работу.

– Ты работаешь по Латонии Уоллес, – сказал трехлетний сын.

К середине марта Пеллегрини заметил, что пострадало здоровье. Начались приступы кашля – глубокого, хрипящего, хуже его обычного кашля курильщика, – причем не отпускавшие весь день. Сначала он все валил на сигареты; потом жаловался на древнюю вентиляцию в здании штаба. Другие детективы мигом начинали поддакивать: да что там сигареты, говорили они, тут волокон асбеста, осыпающихся с растресканной акустической плитки, хватит, чтобы убить взрослого человека.

– Не парься, Том, – сказал однажды после утренней переклички Гарви. – Я слыхал, рак от асбеста медленный. Успеешь раскрыть дело.

Пеллегрини было рассмеялся, но тут незаметный хрип сменился кашлем. Он продолжал кашлять и через две недели. Состояние даже ухудшилось – ему стало трудно вставать с постели и не засыпать на ходу в офисе. Сколько бы он ни высыпался, все равно поднимался без сил. Короткое посещение врача очевидных ответов не дало, а остальные детективы – все как один диванные психиатры, – пеняли на дело Латонии Уоллес.

Ветераны смены советовали выкинуть эту хрень из головы, просто вернуться в ротацию и взять новое убийство. Но поножовщина на Юго-Востоке его только обозлила – столько споров и нервотрепки, только чтобы доказать, что какой-то барыга из Перкинс-Хоумс зарезал клиента из-за двадцатки. И еще тот данкер из Сивик-Центра, где уборщик отреагировал на упреки в лени, попросту убив начальника.

– Ну да, зарезал на фиг, – сказал он, залитый кровью жертвы. – Он меня первый ударил.

Господи.

Тут изнасиловали и убили маленькую девочку, а детектив, ответственный за расследование, арестовывает где-то на другом конце города самых что ни на есть безголовых недоумков. Нет, говорит себе Пеллегрини, его исцелит не следующее дело и даже не послеследующее.

Исцеление прямо у него на столе.

Дневная смена кончается, детективы Д’Аддарио потянулись к лифтам, но Пеллегрини остается в допофисе, вертит и заново просматривает стопку цветных снимков.

Что он упустил? Что утрачено навсегда? Что все еще ждет на Ньюингтон-авеню?

Взяв одну из фотографий тела, Пеллегрини пристально смотрит на тонкий металлический прут, лежащий на тротуаре в паре метров от головы девочки. Он приглядывается к нему не в первый раз – и не в последний. Для Пеллегрини эта деталь стала символом всего, что пошло не так с делом Латонии.

Он заметил прут практически сразу после того, как фотографии пришли из лаборатории, через два дня после обнаружения тела. Никаких сомнений: этот же прут Гарви подобрал на второй день поисков с участием стажеров. Когда Гарви забрал трубу с заднего двора, в ней все еще находились волосы и сгусток свернувшейся крови – совпавшей с кровью жертвы. И все же в день обнаружения тела эту металлическую трубу почему-то проглядели.

Пеллегрини вспоминает утро на месте преступления и смутное предчувствие, просившее его замедлиться. Вспоминает момент, когда за телом приехали медэксперты и спросили, все ли готово. Да, готово. Они обошли каждый дюйм двора и дважды перепроверили каждую мелочь. Тогда что эта долбаная железяка делает на фотографиях? Как их угораздило проглядеть ее в первые часы?

Не то чтобы Пеллегрини понятно, как труба связана с убийством. Может, ее выкинули вместе с телом. Может, ею пользовался убийца – например, симулируя половой акт. Это бы объяснило кровь и волосы, а также выявленный при вскрытии разрыв вагины. А может, эта хреновина валялась тут уже давно – обломок развалившейся телевизионной тумбочки или плойки, затесавшийся на место преступления. Может, кровь и волосы замелись внутрь, когда старик вышел убираться во дворе после того, как тело увезли. Уже никак не узнать, и тот факт, что вещдок провалялся незамеченным целых двадцать четыре часа, нервировал. Что еще они не заметили?

Пеллегрини читает дальше, перепроверяет отдельные опросы квартала 700. Одни проведены тщательно – детективы или приданные сотрудники задавали дополнительные вопросы или просили у свидетелей подробности. Другие – дежурные и халтурные, словно полицейский уже сам себя убедил, что говорить тут не о чем.

Пеллегрини читает рапорты и думает, какие вопросы можно было задать, нужно было задать в те первые дни, когда события еще свежи в памяти. Соседка говорит, что ничего не знает об убийстве. Ладно, а какой-нибудь шум в ту ночь она не помнит? Голоса? Крики? Двигатель автомобиля? Свет фар? В ту ночь – ничего? А в прошлую? Пугает ли ее кто-нибудь в районе? Нервничаете из-за пары соседей, да? А почему? У ваших детей не было с ними проблем? К кому вы их не подпускаете близко?

Пеллегрини не щадит и себя. В первые дни он и сам бы мог многое сделать. Например, пикап, на котором Рыбник в неделю убийства вывозил мусор из сгоревшего магазина, – почему его не осмотрели внимательнее? Слишком быстро поверили, что девочку принесли в переулок пешком, предположительно – с расстояния не больше квартала. Но что, если это Рыбник совершил убийство на Уайтлок-стрит? Далековато, чтобы нести тело, зато на той же неделе у него был пикап соседа. И что мог бы им дать внимательный осмотр автомобиля? Волосы? Волокна? То же вещество вроде гудрона, запачкавшее штаны девочки?

Лэндсман покинул расследование, твердо уверенный, что убийца – не Рыбник, что если бы это правда был он, то его бы сломали во время долгого допроса. Пеллегрини в этом все еще не уверен. Для начала, в версии Рыбника многовато нестыковок и маловато алиби – что ни говори, а с таким сочетанием из списка подозреваемых не вычеркивают. К тому же пять дней назад он провалил полиграф.

Они провели проверку на детекторе лжи в казармах полиции штата в Пайксвилле – в первое же свободное окно с тех пор, как расследование сосредоточилось на торговце. Невероятно, но у балтиморского департамента до сих пор не было собственного квалифицированного полиграфолога; хотя БПД брал на себя около половины убийств в Мэриленде, в этом он зависел от полиции штата, предоставлявшей полиграф по возможности. Записавшись на проверку, еще нужно было найти Рыбника и убедить его поехать добровольно. Это вышло как удобно, так и убедительно – с помощью действующего ордера из-за просрочки алиментов, уже очень старый, раскопанный Пеллегрини в компьютерной базе. Ордером за все это время так и не воспользовались, и, скорее всего, у него уже вышел срок давности; и все же скоро Рыбник находился под арестом. А когда попадаешь в городскую тюрьму, даже детектор лжи начинает казаться неплохим развлечением.

Рыбник провалил тест в казармах полиции штата – игла полиграфа плясала на каждом ключевом вопросе об убийстве. Такой результат, конечно, не принимается как доказательство в суде, и детективы убойного сами не считают детекцию лжи за точную науку. И все же это подкрепляло подозрения Пеллегрини.

Как и появление неожиданного, хотя и не самого надежного свидетеля. Другими словами, того еще синяка – другого подобного персонажа попробуй найди. Арестованный шесть дней назад за нападение в Западном районе, он пытался подлизаться к полиции, при оформлении уверяя сотрудника, что знает, кто убил Латонию Уоллес.

– И откуда же?

– Он мне сам сказал.

Когда в тот же день Пеллегрини приехал в Западный, он услышал историю о том, как двое приятелей выпивали в баре на западной стороне и один заявил, что недавно его допрашивали из-за убийства девочки, а второй спросил, виновен ли он.

– Нет, – ответил первый.

Но позже алкоголь сделал свое дело, и тогда он повернулся к спутнику и заявил, что скажет правду. Это он убил ребенка.

В течение нескольких допросов новый свидетель повторял детективам одну и ту же историю. Он много лет знал того, с кем выпивал. У него еще есть магазин на Уайтлок-стрит, рыбный.

Вот так на послезавтра назначили вторую проверку на детекторе лжи. Откинувшись в кресле, Пеллегрини читает рапорты о допросе нового свидетеля, балансируя между безмятежной надеждой и убежденным пессимизмом. Он не сомневается, что через два дня эта пьянь провалит полиграф с тем же треском, что и Рыбник. А все потому, что его история настолько идеальная, настолько ценная, что просто не может быть правдой. Для этого дела пьяное признание, говорит себе Пеллегрини, – слишком уж легко.

Еще он знает, что скоро у него будет отдельная папка и на нового свидетеля. Не только потому, что желание обличить кого-то в детоубийстве – поведение не самое обычное, но и потому, что этот алкоголик знает Резервуар-Хилл и имеет приводы. За изнасилование. С ножом. Пеллегрини повторяет себе вновь: ничто не дается легко.

Закрыв папку с внутренними рапортами, Пеллегрини читает свой черновик – четырехстраничное послание капитану с описанием статуса дела и просьбой о полном и продолжительном пересмотре существующих вещдоков. Без места убийства или улик, говорилось в записке, нет смысла рассматривать и связывать с убийством конкретного подозреваемого.

«Это успешная тактика в определенных обстоятельствах, – написал Пеллегрини, – но не в деле, где не хватает вещественных доказательств».

Поэтому он просил о тщательном пересмотре всех материалов:

Поскольку сведения собирали не меньше двадцати приданных сотрудников и детективов, логично предположить, что существует важная, но еще не разработанная информация. Следователь намерен сократить число людей на деле до старшего и младшего детектива.

Простыми словами, Пеллегрини хочет поработать над делом еще, причем один. Его рапорт капитану – внятный, но бюрократичный; в целом емкий, но написан канцеляритом, от которого у всех старше звания лейтенанта внутри все теплеет. Но все-таки можно написать лучше, а если он действительно хочет как следует перепроверить материалы, без поддержки капитана не обойтись.

Пеллегрини вынимает скрепку из верхней страницы и раскладывает черновик на столе, готовый провести за печатной машиной еще час. Но у Рика Рикера другие планы. По дороге из допофиса он окликает Пеллегрини и подносит сложенные в трубочку пальцы к губам – международный сигнал к необузданному возлиянию алкоголя.

– Пошли, выпьем по парочке.

– Уже уходишь? – спрашивает Пеллегрини, отрываясь от документов.

– Да, я пошел. Группа Бэррика уже пришла на смену с четырех до полуночи.

Пеллегрини качает головой, потом обводит рукой море бумаг на столе.

– У меня тут еще дела.

– Работаешь по тому делу? – спрашивает Рикер. – Будто до завтра не подождет.

Пеллегрини пожимает плечами.

– Да брось, Том, передохни от него вечерок.

– Не знаю, не знаю. А ты куда?

– В «Маркет». Эдди Браун и Данниген уже там.

Пеллегрини задумчиво кивает.

– Если успею кое-что доделать, – говорит он наконец, – я вас догоню.

Хрена с два, думает Рикер по дороге к лифтам. Хрена с два мы увидим сегодня Пеллегрини в «Маркет Баре», если он может вместо этого четыре часа биться головой о дело Латонии Уоллес. И когда через полчаса Пеллегрини входит в бар, Рикер на миг лишается дара речи. Пеллегрини вдруг без предупреждения оставил Наиважнейшее Расследование и пришел перевести дух. Как ни посмотри, а вечер в «Маркет Баре» – славное время и место для похлопывания по спине и восстановления уверенности в себе; и для этого лучше Рикера, уже поплывшего от хорошего скотча, никого не найдешь.

– Друг мой Том, – говорит Рикер. – Что пить будешь, старик?

– Пиво.

– Эй, Ник, подай этому человеку все, что он попросит, за мой счет.

– А ты что здесь пьешь? – спрашивает Пеллегрини.

– «Гленливет». Забористая хрень. Хочешь?

– Не. Пиво сойдет.

И вот они уговаривают стакан за стаканом, пока не приходят другие детективы, и скоро снимки места преступления, показания свидетелей и внутренние рапорты уходят на задний план, а Латония Уоллес становится уже не трагедией, а шуткой судьбы. Сизиф с его камнем. Де Леон с его источником молодости. Пеллегрини с его маленькой мертвой девочкой.

– Я вам так скажу, – разглагольствует Рикер, попивая скотч. – Когда Том к нам перевелся, я думал, толку от него будет ноль. Я имею в виду…

– А теперь увидел меня в деле, – говорит Пеллегрини только с долей иронии, – и понимаешь, что был прав.

– Ну уж нет, приятель, – Рикер качает головой, – я понял, что ты правильный мужик, когда ты раскрыл то дело в проджектах. Как там звали пацана?

– Ты про какое дело-то?

– Ну то, из высотки. На восточной стороне.

– Джордж Грин, – говорит Пеллегрини.

– Вот, точно, Грин, – подтверждает Рикер, подавая бармену Никки короткий сигнал пустым стаканом. – Ему все говорили, что дело – глухарь. Даже я говорил. Говорил… – Рикер замолкает, пока Никки ему наливает, затем опустошает сразу половину стакана и пытается продолжить: – О чем я там?

Пеллегрини с улыбкой пожимает плечами.

– Ах да, что дело хреновое, совсем хреновое. Убийство из-за наркотиков в высотках, да уж. Черный пацан на Асквит-стрит – а значит, все равно всем наплевать. И ни свидетелей, ничего. Я велел ему забыть и заняться чем-нибудь другим. Так он не слушает ни меня, ни кого-то еще. Этот упрямый засранец даже Джея не слушает. А просто идет и два дня работает с делом. Никого из нас не слушает – и что случилось?

– Не знаю, – кротко отвечает Пеллегрини. – Что же?

– Ты расколол эту сволочь.

– Правда?

– Хватит уже подъебывать, – говорит Рикер и снова обращается к публике из детективов угрозыска. – Он взял и расколол эту сволочь единолично. Вот тогда я и понял, что с Томом все в порядке.

Пеллегрини смущенно молчит.

Рикер бросает взгляд за плечо и понимает, что даже будучи нетрезвым молодой детектив ему не верит.

– Да нет, я же серьезно, Том, серьезно.

– Серьезно?

– Серьезно. Ты меня слушай.

Пеллегрини отпивает пиво.

– Бля, я это говорю не потому, что ты тут сидишь. Я говорю правду. Когда ты только пришел, я думал, толку от тебя не будет, ну прям никакого. Но ты работаешь как черт. Правда.

Пеллегрини улыбается и заказывает у Никки по последней, толкая пустой стакан через стойку и заодно указывая на шот перед Рикером. Остальные детективы уже меняют тему.

– Вот о Фреде я бы так не сказал, – добавляет Рикер тихо, чтобы это не пошло дальше Пеллегрини. – О нем – не сказал бы.

Пеллегрини кивает, но ему вдруг становится неловко. Их с Фредом Черути перевели в группу Лэндсмана вместе – на вакансии, освободившиеся в пределах пары недель. Как и Рикер, Черути черный, но, в отличие от Рикера, – до перевода в убойный шесть лет закалявшегося в отделе наркотиков, – он салага из Восточного района, прослуживший всего четыре года. Его поднял на шестой этаж капитан, заметив, что тот хорошо работает в штатском в масштабах района. Но Рикеру это еще ни о чем не говорит.

– В смысле, мне нравится Фред. Правда, – продолжает он. – Но он еще не готов для убойного. Мы помогали ему на делах и показывали, что к чему, но до него не доходит. Он еще не готов.

Пеллегрини молчит, понимая, что Рикер – ветеран группы и один из самых долгослужащих черных детективов в отделе убийств; он поднялся в угрозыск во времена, когда черные сотрудники все еще выслушивали расистские шутки в районных инструктажных. Пеллегрини знает, что такому человеку совсем непросто расхваливать итальянца в обход Черути.

– Я вам так скажу, – говорит Рикер другим детективам за стойкой. – Если убьют кого-то из моей семьи, если убьют меня, пусть это расследует Том.

Комплимент детектива.

– Да ты просто нажрался, – отвечает Пеллегрини.

– Нет, приятель.

– Ну, Рик, – говорит Пеллегрини, – спасибо за доверие. Может, твое убийство я и не раскрою, но на сверхурочных точно заработаю.

Рикер смеется, потом подзывает Никки. Бармен наливает ему последнюю за счет заведения, и детектив отправляет скотч в глотку ловким натренированным движением.

Оба выходят из бара, идут через ресторан и двойные двери на Уотер-стрит. Через три месяца «Маркет Бар и Ресторан Морепродуктов» превратится в «Доминик» – французский ресторан для высшего света. Клиентура будет лучше одета, блюда подорожают, меню станет нечитаемым для среднего детектива отдела убийств. Никки пропадет, цену выпивки взвинтят до четырех долларов, а завсегдатаям из департамента скажут, что их присутствие неугодно для имиджа ресторана. Но пока что «Маркет Бар» – такая же территория БПД, как «Кавано» или салон FOP[39]39
  Орден полицейского братства (Fraternal Order of Police, FOP) – профсоюзное объединение служащих полиции.


[Закрыть].

Пеллегрини с Рикером сворачивают на Фредерик-стрит и прогулочным шагом идут по местам легендарной полуночной скачки Боба Боумена. Ни один детектив из убойного не может пройти здесь без улыбки от воспоминания о том, как пьяный Боумен попросил у конного полицейского лошадь, чтобы прогарцевать взад-вперед перед витринами «Маркет Бара», за которыми по полу катались полдесятка других детективов. Рост Бо в удачный день – 165 сантиметров. На коне он выглядел смесью Наполеона Бонапарта и Уилли Шумейкера[40]40
  Билл Шумейкер (1931–2003) – американский жокей, 29 лет удерживавший мировой рекорд по числу побед в скачках.


[Закрыть].

– Сможешь вести? – спрашивает Пеллегрини.

– Да, мужик, все нормально.

– Уверен?

– Охренеть как уверен.

– Ну ладно.

– Эй, Том, – говорит Рикер перед тем, как перейти улицу до стоянки на Гамильтон-стрит, – если это висяк, то пусть висит. Не вешайся вместе с ним.

Пеллегрини улыбается.

– Я серьезно.

– Ладно, Рик.

– Правда.

Пеллегрини снова улыбается, но с выражением тонущего, уставшего бороться с течением.

– Правда, мужик. У нас так – делаешь что можешь, и точка. Если улик нет, то, сам понимаешь, их нет. Делаешь что можешь…

Рикер хлопает молодого детектива по плечу, потом выуживает из кармана штанов ключи от машины.

– Короче, мужик, ты меня понял.

Пеллегрини кивает, улыбается и снова кивает. Но так и не отвечает.