Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

– Нормально, если я закурю трубку? – спрашивает торговец.

– Я не против, – отвечает Корбин и поворачивается к Джеку Бэррику в другом конце офиса. – Сержант, ты не против, если он закурит?

– Да не, – говорит Бэррик. – Мне по барабану.

У Тома Пеллегрини и Рыбника нет финальной сцены, нет последних слов или прощальных крупных планов. Победив, детектив может быть весел и любезен, даже великодушен; проиграв, он из кожи вон лезет, лишь бы убедить себя, что подозреваемого не существует. Долгий день кончается разными сценами в разных комнатах. В одной человек празднует свою свободу, переключая каналы на телевизоре и набивая трубку дешевым табаком. В другой детектив убирает подальше со стола объемную папку с закладками, берет пистолет, чемодан и пальто и тяжело ступает в коридор, который ведет только в лифт и на темную городскую улицу.

Суббота, 31 декабря

Ты принадлежишь им.

Ты стал их собственностью уже в тот момент, когда мысль только-только пришла тебе на ум. Ты в это не веришь – да даже не задумываешься. Ты был уверен, что тебя никогда не поймают, уверен, что можешь пролить кровь дважды и тебе все сойдет с рук. Но лучше бы ты поберег нервы, лучше бы сам позвонил 911. Ведь ты с самого начала был подарком.

Но эй, на тот момент это казалось хорошей идеей, да? Ты заманил Ронни в дальнюю спальню и воткнул в него как следует кухонный нож раз десять, прежде чем он успел сообразить, что к чему. Ронни чуток покричал, но его брат ни хрена не слышал – так громко орал бумбокс в соседней спальне. Да, Ронни был весь в твоем распоряжении, и, выйдя в коридор, ты направился к другой спальне, решив, что и брат Ронни ничего другого не заслуживает. Когда ты вошел к нему, парень еще был в постели и посмотрел на нож так, словно не понимал, зачем он.

В общем, ты разобрался с обоими. И с Ронни, и с братом Ронни, а это значит, что пакет твой. Да, ты отбил его по старинке, убив за него, и теперь уже должен быть за дверью и на полтути через Пимлико, чтобы дома наконец выкурить тяжело завоеванное.

Но нет, ты все еще здесь, таращишься на смертоносную руку. Ты облажался – сильно порезался, когда из Ронни уходила жизнь, а нож стал скользким. Ты всадил нож в него, но рука соскользнула с рукояти, и лезвие глубоко вошло в твою ладонь. И теперь, когда ты уже должен быть подальше и репетировать ту самую речь «ниче не знаю», ты торчишь тут, в доме, полном трупов, и ждешь, когда остановится кровь.

Ты пытаешься промыть рану холодной водой в ванной. Но это не очень-то помогает, только замедляет кровотечение. Пытаешься замотать руку полотенцем, но оно превращается в мокрую алую тряпку, которую ты кидаешь на пол. Идешь в гостиную, заляпав красным стену возле лестницы, перила и выключатель. Потом заматываешь правую ладонь рукавом толстовки, накидываешь зимнюю куртку и бежишь.

Всю дорогу до дома твоей подружки пульсация в руке говорит, что выбора нет, что ты просто-напросто истечешь кровью, если не рискнешь. Ты прячешь пакет и даже переодеваешься, а кровь так и продолжает идти. Оказавшись на Западной Бельведер еще до рассвета, ты бежишь к больнице, сочиняя историю на ходу.

Но это неважно. Ты уже принадлежишь им, дружок.

Ты этого не знаешь, но ты уже принадлежал им, когда рано утром в пятницу они сменяют полуночников – только-только начало светать в последний день этого проклятого года. Они еще не успели заварить кофе, как зазвонил телефон, и пожилой седовласый полицейский записал подробности на использованной карточке ломбарда. Двойное, сообщил диспетчер, и они решили поехать в Пимлико втроем, чтобы поглядеть на твою работу.

Для бледного темноволосого итальянца, самого молодого из них, ты – благословение. Он осматривает твое место преступления так, как хотел бы осмотреть другое: проходит по всем кровавым следам и берет образцы в каждой комнате; не торопится с телами, после чего каждое заворачивают в простыню, чтобы сохранить трасологические улики. Словом, обрабатывает место преступления так, будто оно последнее на земле, будто это не братья Фуллард, а реальные жертвы. Он снова голоден, дружок, и его ломает без раскрытого дела так же, как тебя – без кокаина.

Ты станешь добычей и для второго – большого, словно медведь, с белыми волосами и голубыми глазами. Он вызывается младшим следователем, помогает на месте, после чего уходит опрашивать людей. Он счастлив работать над убийствами, доволен, что вернулся по делу на Северо-Запад. Здоровяк начал этот год в яме, а затем выкарабкался наружу, так что не повезло тебе подвернуться ему под руку.

И не забывай сержанта, хохмача в кожанке, не знавшего провалов с самого конца октября. Он носится по месту убийства, оценивает твои деяния и складывает первые детальки твоей печальной головоломки. Для него это личное – он говорит, что его группа ни за какие коврижки не закончит год с двойным висяком.

Таков утренний итог, дружок: эта троица уже взяла тебя за жопу – а вы еще даже не встретились лично. Они заметили твой кровавый след по пути из ванной на первый этаж. Они просят по рации патрульного Северо-Запада проверить все больницы города на недавних жертв с ножевыми ранениями и порезами. Они копают на братьев Фуллард, узнают, с кем они общались и кто общался с ними. Они тебя прижали.

Если бы ты это понимал, если бы что-то понимал в их работе, поймал бы такси до больницы в о́круге. По крайней мере, придумал бы что-нибудь поумнее, чем тот бред, что ты лепишь медсестре, стоящей за стойкой. Порезался, когда перелезал через забор, сказал ты. Одна из сеток рабицы возле средней школы рядом с Парк-Хайтс. Ну точно – перелезал и соскользнул.

Но любой же видит, что порез ни фига не от забора. Только не такой глубокий и прямой. Думаешь, прокатит? Думаешь, полицейский, который прямо сейчас подошел к сестринскому посту, поведется на такую херню?

– Лэндсман из убойного, – говорит коп дежурной сестре, глядя в твою сторону. – Этот?

Ты не паникуешь, ничего такого. Они же ни хрена не знают – ты-то проследил, чтобы оба придурка сдохли. Выкинул нож. Не оставил свидетелей. Спокуха.

– Покажи-ка руку, – просит коп в кожанке.

– Порезался об забор.

Он добрых десять секунд смотрит на твою ладонь. Затем на кровь на твоем рукаве.

– Хрена с два.

– Я не вру.

– Порезался о забор?

– Ага.

– Какой?

Ты называешь, какой. Вот лошара, думаешь ты: типа, мне не хватит ума придумать конкретный забор.

– Ага, – говорит он, глядя тебе прямо в глаза. – Я такой знаю. Поехали, поглядим.

Поглядим? На что?

– Из тебя хлещет, как из резаной свиньи, – сообщает он. – Уж надеюсь, на том заборе есть кровь, да?

Кровь на заборе? Об этом ты не подумал – и он знает, что ты не подумал.

– Нет, – слышишь ты себя. – Подождите.

Он ждет – а куда ему торопиться. Стоит в приемной Синайской больницы и наблюдает за тем, как рушится твой мирок. А затем называет тебя лживой гнидой, говорит, что и пары часов не пройдет, как они сопоставят кровавые пятна на той лестнице с кровью на твоем новеньком бинте. Об этом ты тоже не подумал, да?

– Ну ладно, я там был, – отвечаешь ты. – Но я их не убивал.

– Неужели? – удивляется коп. – А кто же тогда?

– Один ямаец.

– Имя?

А сейчас хорошо подумай, дружок. Хорошенько.

– Я не знаю, как его зовут. Но он и меня порезал. Сказал, что убьет, если я его выдам.

– Так и сказал? И когда он это сказал?

– Когда отвез меня в больницу.

– Это он тебя привез? – спрашивает коп. – Их, значит, убил, а тебя только порезал, да еще и до больницы подкинул.

– Да. Я сначала убежал, но…

Он отворачивается, спрашивая ординатора, готовы ли тебя выписать. После чего оглядывается на тебя со странной улыбкой. Если бы ты его знал, если бы ты вообще хоть что-то знал, то понял бы, что он уже над тобой смеется. Он признал в тебе кровожадного сученыша и записывает в сотню таких же этого года. Братья Фуллард, в крови и окоченевшие в утреннем свете своих спален, уже стали черными именами на лэндсмановской стороне доски.

Ты едешь в их штаб в машине с решеткой, вцепившись в свою байку и надеясь, что еще выкарабкаешься. Ты думаешь – если этот процесс можно так назвать, – что как-нибудь втюхаешь им таинственного джейка, который порезал тебе руку и отвез в Синай.

– Расскажи об этом ямайце, – просит беловласый детектив постарше, посадив тебя в одну из их допросных. – Как его зовут?

Он садится за стол напротив и таращится своими голубыми глазищами, словно морж.

– Я знаю только его кликуху.

– Ну? И?

И ты называешь. Настоящую кликуху настоящего джейка – чувака лет тридцати, который, как ты знаешь, живет в квартале от Фуллардов. Вот теперь ты соображаешь, дружок. Подкидываешь достаточно, чтобы показалось правдой, но недостаточно, чтобы можно было разработать.

– Эй, Том, – обращается беловласый детектив к копу помоложе, который пришел с ним. – Отойдем на секундочку.

Ты видишь их тени по ту сторону одностороннего окошка в двери, наблюдаешь, как они беседуют в коридоре перед допросной. Старый морж уходит. Ручка поворачивается и возвращается тот второй полицейский, итальянец с ручкой и бумагой.

– Я возьму у тебя показания, – начинает он. – Но перед этим мне нужно ознакомить тебя с правами…

Коп медленно говорит и пишет, давая тебе время продумать версию. Ты пришел, чтобы кайфануть с Ронни и его братом, говоришь ты. Потом они позвали ямайца, и вскоре началась ссора. Никто не заметил, как Джейк пошел на кухню за ножом. Зато ты видел, как он этим ножом зарезал Ронни, а затем и брата Ронни. Ты схватился за нож и порезался, после чего сбежал. Позже, когда ты шел домой, ямаец подъехал на машине и велел садиться. Сказал, что против тебя ничего не имеет, что тебя он не мочканет, если будешь держать рот на замке.

– Вот почему я сначала соврал про забор, – говоришь ты, глядя в пол.

– Хм-м-м, – отвечает молодой коп, все еще записывая.

Вдруг возвращается беловласый морж с черно-белой фоткой – того самого ямайца, чью кликуху ты назвал меньше десяти минут назад.

– Этот? – задает он вопрос.

Господи. Сука. Ты не веришь своим глазам.

– Он, ну?

– Нет.

– Вот же ты пиздобол, – говорит морж. – Это мужик, которого ты описал, и живет он в угловом доме, прямо как ты и сказал. Хватит ссать мне в уши.

– Нет, это не он. Это был другой, похожий на него…

– А ты думал, мы не поймем, о ком ты, да? – спрашивает он. – Но я там раньше работал. Я много лет знаю семью, о которой ты говоришь.

Ему сказали только кликуху – а он, блин, через десять минут возвращается с фоткой. Тебе не верится, но ты просто не знаешь моржа, не знаешь, что его память – это оружие. Не знаешь, иначе не сказал бы ни слова.

Через несколько месяцев, когда дело попадет в руки помощницы прокурора, глава ее судебного отдела скажет, что это верный проигрыш, сплошные косвенные улики. Это был бы твой шанс, если бы на обвинительном заключении не стояли имена Уордена, Лэндсмана и Пеллегрини. Потому что Уорден не постесняется воспользоваться связями и поговорит напрямую с главой судебного отдела, а Пеллегрини объяснит помощнице, о чем сказать на заседании. И в конце концов против тебя выйдет свидетельствовать Лэндсман, раскатав в суде Бот твоего общественного защитника в лепешку, подкрепляя каждый ответ таким количеством фактов, предположений и слухов, что в какой-то момент ты сам смотришь на своего юриста в смятении. В итоге не сыграет никакой роли, что перед судом в трасологической лаборатории испортились все образцы крови, что прокуроры не хотели браться за дело, что ты выступил сам и наврал с три короба про кровожадного ямайца. Все это не сыграет никакой роли, потому что, как только ты взял тот кухонный нож, ты уже принадлежал им. И если ты не понял этого сейчас, то еще поймешь, когда твой адвокат защелкнет кейс и велит тебе встать и проглотить двойное пожизненное от рассерженной Эльсбет Бот.

Но сейчас, прямо сейчас в этой каморке, ты все еще сопротивляешься, изо всех сил стараешься казаться само́й несчастной невинностью. Ты никого не убивал, продолжаешь утверждать ты, когда приходит с наручниками охранник из автозака, это все ямаец. Это он убил обоих, это он порезал тебе руку. По пути к лифтам ты озираешься в коридоре и офисе, смотришь на тех, кто все это с тобой делает – на беловласого, на молодого и темноволосого и на сержанта, наехавшего на тебя в больнице, – все трое стоят уверенные в себе. Ты все еще мотаешь головой, умоляешь, изо всех сил разыграешь жертву. Но что ты вообще знаешь о настоящих жертвах?

Через четыре месяца ты станешь для них вопросом в викторине. Через четыре месяца, когда им в почтовые ящики упадут написанные под кальку повестки в суд, люди, лишившие тебя свободы, взглянут на твое имя печатным шрифтом и задумаются, что это еще за хрен: Уилсон, Дэвид. Суд присяжных по шестой части. Господи, подумают они, Уилсон – это который? Ах да, двойное в Пимлико. Точно, отморозок с байкой про ямайца.

Со временем твою трагедию отправят в картотеку в административном офисе, а потом – на микропленку где-то в недрах штаба. Со временем от тебя останется только карточка 3 на 5 дюймов в досье подозреваемого, лежащая в ящике «T-Z» с десятком тысяч других. Со временем ты не будешь значить ровным счетом ничего.

Но сегодня, когда охранник проверяет твои наручники и расписывается в ведомости, ты – драгоценный трофей однодневной войны, Святой Грааль очередного крестового похода в гетто. Для детективов, провожающих тебя взглядами, ты живой результат той ревностной работы, которую не видит мир. Для них ты оправдание благородной жизни, отданной во имя пропащего дела. В эти декабрьские сумерки ты – само воплощение гордости.

Будь эта смена тихая, они бы, наверное, разъехались по домам, поужинали и спали до утра. Но теперь они не уйдут пораньше; ты убил двух человек и соврал, доказав Дональду Уордену, что он просто-таки родился, чтобы быть детективом убойного отдела. Ты стал первым шагом на долгом обратном пути Тома Пеллегрини, первой возможностью для искупления его вины. Ты стал двумя черными именами на доске Джея Лэндсмана, последними зарубками сержанта-ветерана, вновь закончившего год с лучшей раскрываемостью в своей смене.

И теперь, оформив все документы, они двинут в «Кавано», «Маркет Бар» или еще какой-нибудь кабак, где коп может запить убийство. Это канун Нового года, и они произнесут тост-другой за себя или друг за друга или за то, что еще осталось от истинного братства. Но вот за тебя они сегодня не выпьют. Ты поганый убийца – с хера ли за тебя пить? И все же тебя вспомнят. Вспомнят, как четко считали место преступления, как раскрыли твою байку в больнице, даже как нашли фотку джейка, на кого ты пытался все спихнуть, и забили тебе это в глотку. Вспомнят и увидят, как видят только детективы, что хорошая полицейская работа тоже может быть славной и красивой. Они тебя вспомнят и выпьют еще – может, рассмеются громче, когда Лэндсман расскажет про свой радар из коробки овсяных хлопьев или о напарнице Филлис Пеллегрини в «Райкерс-Айленд».

Черт, может, они даже досидят до закрытия «Кавано» и проведут остаток ночи на парковке, пересказывая военные истории, чтобы успеть протрезветь до рассвета и поехать домой, к жене, которая уже встала и накладывает макияж, и к шуму детей, которые уже носятся по дому. Домой, к запахам завтрака на кухне, в спальню с плотно задернутыми шторами и с простынями, смятой чьей-то чужой ночью. Еще одно утро, когда мир крутится без них, еще один день еще одного года, отведенный для тех, кто живет при свете дня и имеет дело с живыми.

А они спят до темноты.

Эпилог

Временные рамки этого повествования – с 1 января 1988 года по 31 декабря 1988 года – по необходимости произвольные: искусственная сетка дней, недель и месяцев, наложенная на долгую и настоящую историю человеческих жизней. Детективы из смены Гэри Д’Аддарио шли по своей общей сюжетной линии задолго до того, как началась эта книга; они идут по ней до сих пор. Имена, лица, места, дела, вердикты – это все меняется. Но ежедневное насилие в каждом крупном американском городе – постоянный задник, на фоне которого с какой-то вечной несгибаемостью трудится детектив. Кто-то переводится, кто-то уходит на пенсию, кто-то откалывается для продолжительного расследования, но по сути отдел убийств остается прежним.

Тела все еще падают. Телефон все еще орет. Мужики в офисе все еще заполняют отчеты о происшествиях и спорят из-за сверхурочных. Лейтенант все еще ежедневно подсчитывает раскрываемость. Доска все еще полна красными и черными именами. Дела размываются или целиком пропадают из памяти детектива, но сама работа каким-то чудом сохраняет особый лоск.

Каждый год балтиморский отдел убийств устраивает в зале профсоюза пожарных в Кантоне ужин, где сотня нынешних и бывших детективов едят, пьют и кутят друг с другом, празднуя и вспоминая все, что видели, делали и говорили люди, большую часть жизни расследующие убийства. Джимми Оз, Говард Корбин, Род Бранднер, Джейк Коулман – каждый год зал наполняется теми, кто не может отпустить воспоминания о самой трудной работе в их жизнях. Не все здесь великие детективы; вообще-то многие в свое время были довольно посредственными. Но даже худшие из них теперь принадлежат к особому братству, занимают особое место за то, что пожили какое-то время в самом мрачном уголке американского бытия.

Как ни странно, о делах они почти не говорят, а если и говорят, то сами убийства – не более чем декорации. Нет, рассказывают они друг о друге – о том, как шутили на местах преступлений, о том, что видели через лобовое стекло машин без опознавательных знаков; о том тупорылом полковнике или об этом легендарном несгибаемом прокуроре, о какой-нибудь длинноногой блондинке-медсестре в Хопкинсе – той, молоденькой, фанатевшей от полицейских. Кстати, а куда она потом делась?

На встрече убойного 1988 года рассказывали о Джо Сегретти, который как-то раз на месте преступления в проджекте Уодди-Корт на восточной стороне города приподнял с головы жертвы окровавленную тряпку и, заметив на ней отпечаток лица покойника, объявил это Плащаницей Уодди: «Балтиморское чудо, – заявил он напарнику. – Звони Папе Римскому».

Рассказывали об Эде Хэллигене, прошлом напарнике Терри Макларни, который однажды так нажрался, что по дороге домой уронил папку с текущим делом в залитую дождем канаву. Когда на следующее утро Макларни приехал его спасать, обнаружил, что все досьет разложено в идеальном порядке на полу гостиной Хэллигена – каждая страница медленно высыхала. И все вспоминали легендарного Джимми Озазевски – «Джимми Оза» – того еще эксцентрика, который однажды раскрыл «красный шар» и затем давал телерепортерам интервью в своем подвале, надев смокинг и попыхивая импортной трубкой.

И вспоминали тех, кого больше нет, вроде Джона Куринича, безумного украинца, который так и не научился нормально материться, называл подозреваемых «сукиными суками детей» и сетовал на свою «fuck-fuck работу». Это Джей Лэндсман и Гэри Д’Аддарио получили вызов к нему домой в округ, где нашли аккуратно лежащие на столе значок и кобуру. Сам Куринич был в ванной, стоял на коленях, свесившись над краем: под ногами – сложенный вдвое коврик, кровь сочится в сток. Самоубийство детектива – чистое и методичное: Лэндсману осталось только включить воду, чтобы смыть кровь, и найти пулю.

– Да пошел он, – сказал Д’Аддарио, когда Лэндсман начал терять над собой контроль. – Он знал, что мы его таким найдем.

Это байки из святая святых участка, последние страницы Книги Хаоса, у которой нет ни начала, ни конца. В 1988-м тридцать детективов, шестеро сержантов и двое лейтенантов написали новые истории – комедии, трагедии, мелодрамы, сатиру, – байки, которые будут рассказыть на многих будущих встречах.

Скачок раскрываемости положил конец любой значительной угрозе положению Гэри Д’Аддарио, но политические интриги 1988-го все равно оставили след. Спасая себя и своих людей, он шел на все, лишь бы умилостивить начальство. Выжимал мало сверхурочных, требовал от детективов расследовать больше убийств, написал несколько служебных записок с просьбой провести повторные расследования по нескольким делам. В основном это можно записать в необходимое и обычное зло.

Да, Д’Аддарио никогда не был близок с капитаном, но после 1988-го у обоих развеялись последние иллюзии. Д’Аддарио казалось, что капитан требовал от подчиненных беспрекословной преданности, но сам ее демонстрировать не рвался. Он намекал на нежелание отстаивать Дональда Уордена во время скандала с Ларри Янгом и не хотел защищать Д’Аддарио, когда не получалось раскрыть ни одно убийство. На взгляд лейтенанта, эта закономерность уже начинала приедаться.

Он все вытерпел: восемь лет в начальстве убойного из любого сделают знатока выживания. А в процессе он добился хорошей и даже превосходной работы от своих подчиненных. Но Д’Аддарио – человек гордый, а цена его должности наконец стала слишком высока. Однажды ночью в 1989-м, когда Д’Аддарио вызвали посреди ночи из-за полицейской стрельбы, он узнал о вакансии лейтенанта в отделе нравов – и чем дольше об этом думал, тем больше ему это нравилось. В отделе нравов график работы с девяти до пяти, личная машина, полная независимость. На той же неделе он пошел к полковнику, перевод одобрили мгновенно. Месяц спустя в отдел убийств пришел новый лейтенант смены – тоже приличный мужик, справедливый и понимающий. Но планку уже задрали. Как емко выразился один детектив: «Это не Ди».

На момент написания книги Д’Аддарио – начальник отдела нравов БПД. Один из его лучших детективов – Фред Черути, который все еще держит обиду из-за событий 1988-го, но грозится вернуться в убойный. «Эй, – говорит он с улыбкой. – Я еще молодой».

Гарри Эджертон технически остается детективом убойного, хотя по последним двум годам так сразу и не скажешь.

В начале 1989-го Эд Бернс – единственный, кого Эджертон был готов назвать своим напарником, – ненадолго вернулся в отдел убийств, закончив двухлетнее расследование ФБР наркоорганизации Уоррена Бордли в проджекте Лексингтон-Террас. Бордли и его помощники, главные герои кровавого передела территорий 1986-го, считались виновными в семи нераскрытых убийствах и четырнадцати нападениях с огнестрельным оружием. В конце концов федеральное расследование засадило ключевых фигурантов на сроки от двойного пожизненного до восемнадцати лет без права на помилование. Эджертон, снятый с расследования из-за бюджетных разборок местных и федеральных органов, отметил ноябрь 1988 года арестом Бордли и его людей, когда присоединился к Бернсу и остальным агентам в облавах.

Почти сразу после Бордли Бернса и Эджертона прикомандировали к Управлению по борьбе с наркотиками для расследования по делу очередного жестокого наркоторговца. Линвуд «Руди» Уильямс уже отбился в судах штата от двух обвинений в убийствах, обвинения в хранении автомата и двух обвинений в связи с наркотиками, но в середине 1989-го на него завело дело УБН; также его подозревали как минимум в четырех убийствах в окрестностях Балтимора в 1989-м и 1990-м. В марте 1991-го Уильямса и шестерых соучастников осудили в суде первой инстанции по федеральному обвинительному закону об организации торговли наркотиков. Старший следователь годового расследования – Эд Бернс; Эджертон был одним из двух главных свидетелей обвинения.

Успех расследования, в котором потребовались прослушка телефонов, жучки в комнатах, анализ финансовых активов и масштабное сотрудничество с большим жюри федерального суда, оказался таким оглушительным, что даже критики Гарри Эджертона в отделе убийств взяли это на заметку. По общему мнению, с отправкой Руди Уильямса в федеральную тюрьму городские детективы избавились от трех-четырех лишних дел в год. Но в балтиморском департаменте полемика из-за продолжительных расследований не утихает по-прежнему; и Эджертону, и Бернсу сказали, что после суда над Уильямсом они вернутся в отдел убийств к обычному графику.

Эджертон дождался триумфа и по делу Андреа Перри. Его подозреваемый в изнасиловании и убийстве Юджин Дейл стал одним из двухсот обвиняемых в убийстве 1988 года, осужденных в Балтиморе по закону о смертной казни. (Прокуроры приняли решение о высшей мере наказания, когда результаты ДНК-анализа его крови подтвердили, что сперма, найденная на теле двенадцатилетней девочки, принадлежит ему.) Хотя самой казни добиться не удалось, Дейла все же признали виновным в убийстве первой степени и изнасиловании второй степени и приговорили к пожизненному без права на помилование.

Если когда-нибудь Эджертон вернется в отдел убийств, неизвестно, где он будет работать: группы, которую он оставил в 1989-м – группы Роджера Нолана, – больше не существует.

Она начала распадаться еще в начале 1989-го начиная с перехода Эджертона на расследование по делу Уильямса. Вскоре после этого состоялась перетасовка детективов четырех групп, и на место Дональда Кинкейда к Нолану пришли двое от Стэнтона. Затем Кинкейд перешел к Джею Лэндсману и хотя бы некоторое время быд доволен – а сам Лэндсман только радовался такому опытному детективу. Но уже через несколько месяцев Кинкейд снова влез в ссору – на этот раз с новым лейтенантом, пытавшимся держать некоторых ветеранов отдела, включая Кинкейда, на коротком поводке. Наконец его терпение лопнуло, и летом 1990-го он ушел на пенсию после двадцати четырех лет службы.

Его война с Эджертоном, а затем с лейтенантом указывают на одну из главных истин в жизни любого полицейского департамента. Для детектива или уличного полицейского главное, что приносит настоящее удовлетворение – это сама работа; а когда коп все чаще и чаще тратит время на поиск раздражающих мелочей – это конец. Отношение сослуживцев, равнодушие начальства, некачественное оборудование – все это меркнет, если ты по-прежнему любишь работу; все остальное начинает иметь значение, только когда пропадает любовь к своему делу.

Убийство Латонии Ким Уоллес – Ангела Резервуар-Хилла, как ее стали называть в Балтиморе, – до сих пор остается нераскрытым. Папки вернулись в картотеку; детективы группы Лэндсмана больше не расследуют ее смерть, хотя и проверяют новую информацию при поступлении.

Тому Пеллегрини это дело оставило в наследство разочарование и сомнения, на преодоление которых ушел год. Еще половину 1989-го он продолжал ковырять это дело в ущерб другим. В конце концов, он нашел слабое утешение в том, что расследование велось с большим усердием и настойчивостью, нежели любое другое за последнее время; впрочем, тем сильнее его досада.

Через несколько месяцев после финального допроса Рыбника Пеллегрини снова вернулся к делу, просмотрел существующие улики, организовал материалы, затем напечатал запрос в прокуратуру штата. В нем он утверждал, что против торговца набралось достаточно косвенных улик – достаточно для большого жюри. Но нисколько не удивился, когда Тим Дури отказался начать производство. Убийство девочки слишком заметное, слишком резонансное, чтобы рисковать в суде с такими слабыми уликами, или блефовать и предъявлять обвинение в расчете на чистосердечное признание. К тому же несколько детективов, тоже работавших по делу, все еще не верили, что убийца – старик. Будь он действительно виновен, рассуждали они, три длинных допроса как минимум нашли бы слабые места в его версии.

Пеллегрини научился жить с неопределенностью. Спустя два года после того, как он вышел на тот задний двор у Ньюингтон-авеню, он наконец смог сказать, что оставил дело Латонии Уоллес позади – и не сломался. 1990-й он начал с восьми раскрытых дел подряд.

В том же году он взял на себя небольшую, но красноречивую задачу. Он медленно и методично организовывал содержимое папок Латонии Уоллес, делая его доступнее и понятнее для будущих детективов. Это негласное, но необходимое признание, что Тома Пеллегрини может уже много лет и не быть в отделе, когда правду узнают – если вообще узнают.[84]84
  Дело не раскрыто до сих пор.


[Закрыть]

Рич Гарви – все тот же Рич Гарви: детектив, для которого что один год, что другой – все одинаково успешны. В 1989-м он поработал так же хорошо, как в 1988-м, а его раскрываемость в 1990-м – выше всяких похвал.

Но если оглянуться на дела 1988-го, то видно, что во многом Идеальный Год был иллюзией. К примеру, летнее убийство бармена в Фэрфилде, – дело об ограблении, основанное на том, что один посетитель запомнил номера машины преступников, – закончилось разгромом. Несмотря на признания двух обвиняемых, согласившихся по сделке на двадцать и тридцать лет, оставшихся двоих соучастников присяжные оправдали после двух судебных нарушений. Обвиняемый стрелок, Уэстли Бренч, оправдан несмотря на то, что отпечаток его пальца найден на банке «Кольт 45» рядом с кассой. Гарви не присутствовал в суде в день оглашения вердикта – оно и к лучшему: оправданные обвиняемые отметили победу ликованием и дали друг другу пять.

Это первое поражение Гарви из-за вердикта – но не последнее. Дело об убийстве, которое он расследовал с Бобом Боуменом в декабре 1988-го, внезапно развалилось в суде, когда за кафедру вышел родственник жертвы и оправдал убийцу; позже Гарви узнал, что семья до суда находилась в контакте с обвиняемым и получила на руки некую сумму. Также осталась неотомщенной смерть Корнелиуса Лэнгли, жертвы нападения из-за наркотиков среди бела дня на Вудленд-авеню в августе. Производство прекратили, когда Майкла Лэнгли, главного свидетеля обвинения и брата жертвы, самого убили из-за наркотиков в 1989 году.

Но были и победы. Суд над Робертом Фрейзером из-за убийства Лины Лукас закончился пожизненным приговором без права на помилование, как и суд над Джерри Джексоном – тем восточником, который убил Генри Пламера и оставил его труп в подвале. Пожалуй, самый удовлетворительный исход – у дела Карлтона Робинсона, молодого строителя, застреленного ледяным ноябрьским утром по дороге на работу из-за того, что его друга и коллегу Уоррена Уодделла в предыдущий день назвали долбоебом. Основой обвинения стали предсмертные слова Робинсона первым патрульным на месте преступления – он сам назвал стрелком Уодделла. Но оставалось неясным, знал ли Робинсон, что умирает, или сказали ли ему об этом полицейские и медики – а это ставило юридическую силу заявления под сомнение.

Гарви просил хорошего прокурора – и он его получил. Билл Макколум, опытный юрист из отдела профессиональных преступников в прокуратуре штата, заново опросил медиков на вызове и узнал, что по дороге в больницу Карлтон Робинсон открыто признал, что умирает. Они вспомнили тот выезд 9 ноября через несколько месяцев потому, что тоже заметили, как он совпал со вступлением в силу расхваленного закона штата об оружии.