Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Пеллегрини – старший следователь и мыслит как старший следователь. Он возвращается из Резервуар-Хилла с образцами сажи, лежащими на пассажирском сиденье, и впервые за многие недели чувствует себя детективом.

Среда, 22 июня

Клейвон Джонс лежит ничком во дворе проджектов, накрыв туловищем заряженный девятимиллиметровый кольт, которым так и не успел воспользоваться. Пистолет взведен, в патроннике находится патрон. Кто-то искал Клейвона, сам Клейвон искал кого-то – но опоздал.

Дэйв Браун перекатывает тело, и мертвец смотрит на него – с белой пеной по краям рта.

– Черт, – говорит Дэйв Браун. – А классный ствол.

– Ого, красивый, – отмечает Эдди Браун. – Это что? 45-й?

– Не, вроде бы реплика кольта. Сейчас выпускают девятимиллиметровые по образцу классического 45-го.

– То есть он девятимиллиметровый?

– Либо девятимиллиметровый, либо 38-й. Я видел рекламу таких игрушек в журнале ФБР.

– Угу, – отзывается Эдди Браун, глянув на пистолет напоследок. – Не, ну красавец, конечно.

Уже светло, около шести утра. День сулит жару. Вдобавок к гордому обладанию девятимиллиметровой репликой кольта мертвец – двадцатидвухлетний житель восточной стороны с худым и спортивным телосложением. Труп успел окоченеть, на макушке – одинокое пулевое ранение.

– Он как будто пытался пригнуться, но не успел, – говорит малость заскучавший Эдди Браун.

На обоих концах двора уже толкутся зеваки: опрос соседних домов в ряду не дал свидетелей, зато с утра пораньше посмотреть на тело вышло чуть ли не полрайона. Скоро последуют сразу четыре анонимных звонка – «Я хочу остаться моногамным», будет настаивать один осведомитель, – а также отчет от одного из платных информаторов Гарри Эджертона с восточной стороны. Вместе они и составят полную хронику смерти Клейвона Джонса. Запишем ее как сценарий номер 34 в каталоге драмы гетто: спор двух нариков из-за девчонки; драка на улице; угрозы налево и направо; пацан платит кокаином за то, чтобы Клейвону прострелили башку.

Дэйва Брауна немало повеселит, что трое звонивших заявят, будто стрелок положил Клейвону в рот белый цветок. Этот цветок, поймет позже Браун, – всего лишь пена на губах мертвеца, которую смогла разглядеть толпа, встретившая детективов по прибытии на место преступления.

Впрочем, все это потом. А пока Клейвон Джонс – просто дохлый черный с качественной пушкой, из которой ему так и не довелось выстрелить. Ни свидетелей, ни мотива, ни подозреваемых – стандартная мантра худанита.

– Эй, мужик.

Дэйв Браун оборачивается и видит среди патрульных Восточного знакомое лицо. Мартини, что ли? Да, тот парень, что поймал пулю в прошлогодней наркооблаве в Перкинс-Хоумс. Свой человек.

– Эй, как жизнь?

– Да нормально, – отвечает Мартини и указывает на другого патрульного. – Тут моему другу нужен твой номер для протокола.

– Вы же детектив Браун, да? – спрашивает тот патрульный.

– Мы оба детективы Брауны, – говорит Дэйв, обхватив за плечо Эдди. – Это мой батя.

Эдди Браун улыбается, сверкая золотым зубом на утреннем солнце. Патрульный с ответной улыбкой разглядывает семейный портрет.

– Вылитый я, правда? – говорит Эдди.

– Есть малясь, – смеется патрульный. – Какой у вас номер?

– «Б» как в Браун, девять-шесть-девять.

Патрульный кивает и отходит. Во двор въезжает фургон медэксперта.

– Мы тут закончили? – спрашивает Дэйв Браун.

Эдди кивает.

– Лады, – говорит Дэйв, возвращаясь к «кавалеру». – Но нам нельзя забыть о самом важном в этом деле.

– О чем? – спрашивает Эдди, следуя за ним.

– Самое важное в этом деле то, что, когда мы выезжали, Здоровяк просил привезти ему яичный сэндвич.

– Ах да.

В комнате отдыха отдела убийств Дональд Уорден дожидается сэндвич в туче дыма от сигары «Бэквудс», лелея гнев, кипящий в нем уже полторы недели. Это он делает молча, стоически, но излучая такую энергию и решительность, что на утренней пересменке никто не смеет к нему приблизиться даже с каким-нибудь банальным утешением.

Да и что тут в самом деле скажешь? Что сказать человеку, который строил карьеру по своему понятию чести, по своему кодексу, а этой самой честью подтерлись политики? Что сказать человеку, для которого преданность департаменту – образ жизни, а департамент, где он оттрубил двадцать пять лет, в ответ предлагает уроки вероломства?

Сначала начальство обратилось три недели назад к Ричу Гарви. Обратилось с записью в круглосуточном журнале, записками и манильским конвертом без имени и номера дела. Тут, значит, сенатор штата, объяснили они. Угрозы. Таинственные злодеи. Возможное похищение.

Гарви терпеливо их выслушал. Потом посмотрел на первый протокол от двух детективов из смены Стэнтона. Протокол невеселый.

– Только один вопрос, – спросил Гарви. – Можно отправить сенатора на полиграф?

Нет, сказало себе начальство, пожалуй, Рич Гарви нам не подходит. Они быстренько извинились и отнесли протокол с манильским конвертом Уордену.

Здоровяк послушал-послушал, затем выстроил в мыслях факты: сенатор штата Ларри Янг. Демократ из 39-го избирательного округа Западного Балтимора. Выходец из политической машины семейства Митчеллов с западной стороны города, председатель влиятельного комитета заксобрания по вопросам экологии. Лидер фракции чернокожих со связями как в ратуше, так и с высокопоставленными черными в департаменте полиции. Сорокадвухлетний холостяк, проживающий один на Маккало-стрит.

Это все логично, а дальше уже идет какой-то бред. Сенатор Янг позвонил другу – именитому черному врачу – и рассказал, что его похитили трое. Он шел один с Маккало-стрит, а они подстерегали в фургоне. Его запихнули внутрь, надели повязку на глаза, угрожали. Держись подальше от Майкла и его невесты, сказали ему, имея в виду его давнего советника, планировавшего жениться. Потом безымянные преступники вытолкнули его из задних дверей у Друид-Хилл-парка. Домой он вернулся на попутке.

Безобразие, ответил друг. Нужно позвонить в полицию. Ни к чему, успокоил того Ларри Янг. Зачем вмешивать департамент? Я и сам разберусь, просто хотел рассказать тебе, объяснял сенатор другу, но тот все-таки настоял на своем и устроил общий звонок с Эдди Вудсом, заместителем комиссара по вопросам правоприменения и политическим союзником сенатора. Заместитель Вудс выслушал и потребовал расследовать похищение сенатора. Позвонили в отдел убийств.

– Возьметесь? – снова спросило начальство.

Уорден учел и то, о чем недоговаривали: могущественный законодатель, могущественные друзья. Нежелание заявлять о преступлении. Нелепая история. Нервные начальники. Выбор стареющего белого детектива – копа с незапятнанным послужным списком и возможностью ухода на пенсию, если что-то пойдет не так.

Ладно, сказал им Уорден. Я подставлю шею.

Ведь кому-то все равно пришлось бы согласиться, и Уорден решил, что молодежи есть что терять. Детективы из стэнтоновской смены, первыми принявшие вызов, не хотели иметь к этому никакого отношения. Не лез на рожон и Гарви. Но что могут сделать Уордену? Вроде бы рассуждал он правильно, но каждый раз казалось, будто он больше убеждает себя, чем других.

Что важнее, Уорден был настоящим выходцем из старой школы департамента: даешь ему задание – он работает. И хоть кое-кто считал, что на расследовании Монро-стрит Уорден уже обжегся из-за своей преданности начальству, все понимали, что он никогда не увильнет от просьбы сверху, даже если в итоге только обожжется снова.

Первым делом Уорден с Риком Джеймсом за компанию поехали домой к советнику на Северо-Востоке Балтимора, где поговорили с его родителями – интеллигентной пожилой парой, весьма удивленной, что им приходится принимать в гостях детектива. Они сказали, что ничего не знают о похищениях. Более того, в вечер предполагаемого происшествия сенатор заходил в гости к их сыну, но того не оказалось дома. Мистер Янг дождался его за дружелюбной беседой с родителями. Затем они вдвоем вышли на задний двор обсудить частное дело. Немного погодя их сын вернулся в дом один – сенатор уже ушел. А сын сказал, что ушиб руку и ему нужно в травмпункт.

Уорден кивал, внимательно слушая. С каждым новым фактом байка сенатора становилась одновременно и бредовее, и объяснимее. Последующий опрос советника подтвердил версию, уже сложившуюся в мыслях Уордена. Да, признал советник, во время их беседы во дворе Янг разозлился. Даже схватил с земли ветку и ударил консультанта по руке. После чего он сбежал.

– Как я понимаю, вы с сенатором поссорились из-за частного вопроса, – аккуратно спросил Уорден, – и хотели бы уладить это в частном порядке.

– Именно.

– И, видимо, вы не хотите предъявлять обвинения.

– Нет, не хочу.

Они обменялись взглядами и рукопожатием. Уорден с Джеймсом вернулись в офис, обсуждая оставшиеся альтернативы. Первый вариант: можно целыми днями, если не неделями расследовать похищение, которого никогда не было. Второй вариант: можно припереть сенатора к стенке – возможно, намекнув на угрозу расследования большого жюри или даже обвинения в ложном вызове, – но это опасно, потому что быстро разразится скандал. Впрочем, существовал третий вариант, и Уорден вертел его в голове, взвешивая риски и преимущества. И когда его, Джеймса и лейтенанта Д’Аддарио вызвали в кабинет капитана для обсуждения дела, Уорден предложил именно третий вариант как самую разумную альтернативу.

Если рассматривать похищение всерьез, сказал Уорден капитану, то квалифицированные детективы отдела убийств потратят время на каких-то таинственных людей в таинственном фургоне, но так их и не найдут. Если обратиться в большое жюри, правительственные органы потратят еще больше времени и ресурсов. Обвинение в ложном заявлении – это мелочевка, да и кому в отделе захочется возиться с тем, чтобы повесить на какого-то политика хулиганство, особенно когда даже неясно, подал он официальное заявление или нет? В конце концов, первым заместителю Вудсу позвонил доктор, друг сенатора; технически можно допустить, что подавать ложное заявление никто и не собирался. Третий вариант – лучше всего, утверждал Уорден, но самодеятельностью он заниматься не собирался.

Тогда капитан спросил, как именно стал бы действовать и что бы сказал Уорден. Тот как можно яснее обрисовал картину. Затем капитан повторил его предложение еще раз для ясности, и все четверо согласились, что это звучит разумно. Вперед, сказал капитан. Даю добро.

В тот же день Уорден приехал в офис сенатора Янга. Джеймса он не взял; молодому детективу оставалось еще шесть лет до пенсии, а значит, риски для него были выше. Взамен вызвался добровольцем Роджер Нолан, сказав, что Уордену не помешает свидетель. А у Нолана не только найдется время на любой скандал, но вдобавок он, как и сенатор, черный. Если что-то из этой встречи выйдет наружу, присутствие Нолана снимет расовые претензии.

Ларри Янг принял обоих в кабинете и снова сказал, что не видит для полиции повода расследовать происшествие. Это частное дело, объяснил сенатор, и он намерен решить его в частном порядке.

Уорден согласно кивнул, потом поделился с сенатором ходом текущего следствия. Детективы не смогли найти очевидцев похищения на Маккало-стрит, как и улик у Друид-Хилл-парка, где, по словам сенатора, его вытолкнули из фургона. На брюках, которые вроде как были на нем в тот вечер, нет даже пятен от травы. В свою очередь, вызвал новые вопросы и разговор с советником и его родителями, добавил Уорден. Детектив перечислил все подробности опроса, а потом предложил сенатору Выход.

– У меня сложилось впечатление, что это частное дело, – сказал Уорден, – и уладить вы его хотите в частном порядке.

– Правильно, – ответил Янг.

– Что ж, если преступление есть, мы его расследуем, – сказал Уорден. – Но если преступления нет, то на этом можно поставить точку.

Сенатор понял и принял предложение, но для уточнения задал пару вопросов. Если он скажет, что преступления не было, расследование завершится, так? И если он здесь и сейчас заявит, что преступления не было, это признание не будет использовано против него, так?

– Лично мне это не нужно, – ответил Уорден.

– Тогда, – ответил сенатор. – похищения не было. Я бы предпочел уладить вопрос в частном порядке.

Уорден сказал, что сенатор может считать расследование департамента закрытым. Первый рапорт о похищении существует только как внутренний документ – таков порядок при регистрации любых угроз в адрес государственных служащих. А раз нет отчета о происшествии, то и в газеты ничего не попадет.

– На этом наша работа закончена, – сказал Уорден.

В завершение сделки Уорден и Нолан пожали сенатору руку. Не будет расследования большого жюри, не будет прибыльного «красного шара», благодаря которому группа убойного может подзаработать на сверхурочных. Не будет общественных откровений о неудачной попытке политика сфабриковать противовес его собственному нападению на человека. Убойный просто вернется к своим местечковым расследованиям убийств. Уорден приехал в штаб и напечатал для капитана обязательный отчет о встрече, уверенный, что поступил правильно.

Но 14 июня, через полторы недели после поездки в кабинет сенатора, попытку Уордена тихо замести эту пакость под ковер подкосила утечка о происшествии тележурналистке из местного филиала CBS. Судя по числу подробностей в ее сюжете, Уорден с Джеймсом заподозрили, что утечка произошла в самом департаменте. Что логично – не все в начальстве считались политическими союзниками сенатора, а причудливое заявление о похищении выставляло его не в лучшем свете.

Конечно, как только раскрылись конфиденциальные данные, и представители полиции, и прокуроры бросились наперебой развеивать всякую видимость закулисных сделок. Когда журналистка задала прямой вопрос мэру, к спектаклю присоединился и он, приказав департаменту обнародовать первый отчет о происшествии в связи с заявлением о похищении. Когда перед ратушей вдруг завыла пресса, учуяв кровь, первоначальные приоритеты мгновенно изменились. Всего неделю назад начальство удовольствовалось тем, как Уорден с сохранением приличий закончил расследование несуществующего преступления, позволив детективам вернуться к основным обязанностям; теперь тех же начальников публично спрашивали, почему не никто не привлек влиятельного сенатора из Западного Балтимора за ложное донесение, в котором он сам признался. Ему пошли навстречу? Был ли этот инцидент сохранен в тайне, чтобы защитить сенатора? Как именно сенатор повлиял на ход дела?

Непрерывный поток газетных заголовков и телесюжетов вынудил мэрию попросить прокуратуру штата о пересмотре происшествия, а там и до расследования большого жюри было недалеко. Всю следующую неделю прокуроры общались с верхушкой полиции, а потом – с влиятельным адвокатом на зарплате у сенатора. Однажды днем, после встречи с прокурорами и адвокатом сенатора в его частной конторе, Уорден с Джеймсом столкнулись на выходе с той самой репортершей, которая заварила эту кашу.

– Интересно, кто ей сказал об этой встрече, – удивлялся Джеймс. – Она, блин, раньше нас знает, что мы сделаем…

Сбылось все, чего пытался избежать Уорден. Он хотел работать по убийствам; теперь убийства были не в приоритете. Он не хотел тратить время и силы на то, чтобы без уважительных причин копаться в частной жизни публичного человека; теперь он с тремя-четырьмя детективами тратил еще больше времени на то, чтобы разворотить всю его частную жизнь к черту. Уорден, Джеймс, Нолан – все стали пешками в нелепой игре, пока бюрократы перебрасывались между собой политическим будущим Ларри Янга. И ради чего? В день, когда Уорден убедил сенатора отозвать заявление, он вел два убийства и все еще активно участвовал в расследовании большого жюри по стрельбе на Монро-стрит. Теперь все это ни черта не значило. Теперь начальники хотели только всестороннего расследования по делу сенатора штата Ларри Янга и его предположительному похищению. Департамент отправит на улицу лучших людей, чтобы доказать обратное: законодателя никогда не запихивали в таинственный фургон три человека. Затем сенатору предъявят обвинение в ложном заявлении – жалком хулиганстве – и начнется судебное разбирательство, в котором не хочется выигрывать ни прокуратуре, ни департаменту полиции. По негласному уговору суд станет всего лишь фарсом, чтобы задобрить публику и не уронить лицо. А слово Уордена – которое он искренне дал в кабинете бедолаги, – теперь ничего не значило. Его самого департамент и пустил первым в расход.

В коротком разговоре через несколько дней после того, как в прессе разгорелся скандал, капитан упомянул о беде Уордена Гэри Д’Аддарио и Джею Лэндсману.

– Знаете, – заметил он вскользь, – было бы неприятно, если бы хороший детектив вроде Уордена пострадал из-за этой ерунды с Ларри Янгом…

«"Было бы неприятно"? Тебе было бы неприятно? И как это понимать?» – гадал Д’Аддарио. Капитан сам же одобрил тот разговор по душам с Ларри Янгом – как и все они. При чем тут теперь Уорден? Д’Аддарио пытался понять, хочет ли капитан сейчас что-то донести – или просто говорит не подумав. В присутствии Лэндсмана спрашивать пришлось аккуратно, чтобы дать капитану шанс выкрутиться.

– А почему должен пострадать Уорден, капитан? – выразительно спросил Д’Аддарио. – Он только следовал приказам.

И верно, было бы несправедливо, согласился капитан. Не хотелось бы это видеть. Тут Д’Аддарио перестал понимать, что происходит, и придержал язык за зубами. Если капитан предлагал им иммунитет – пожертвовать Уорденом, чтобы самим уклониться от скандала, – тогда Д’Аддарио надеялся, что одного многозначительного вопроса хватило, чтобы перечеркнуть такой план. Если капитан просто болтал, не думая о последствиях, то лучше закрыть на это глаза.

И Лэндсман, и Д’Аддарио вышли из кабинета в недоумении. Возможно, мысль сделать Уордена козлом отпущения исходила от капитана, а возможно, от кого-то повыше. Возможно, они сейчас сами это выдумали. Д’Аддарио не мог знать наверняка, но он согласился с Лэндсманом: если план по подставе Уордена начнет воплощаться в жизнь, они объявят капитану войну и сожгут все мосты до единого. Даже для такого привыкшего к начальственной этике человека, как Д’Аддарио, мысль отправить Уордена на заклание находилась за гранью. Это один из лучших детективов в отделе – но в кризис даже его считали пушечным мясом.

Война за Дональда Уордена в кабинете капитана шла между строк, но скоро об отказе Д’Аддарио сдавать своего человека знала вся смена. И это, согласились детективы, стало звездным часом лейтенанта и доказательством того, что за ним можно смело идти в огонь и воду.

Ведь одно дело, когда Д’Аддарио заискивал перед начальством во времена упавшей раскрываемости, – это ничего не стоило и позволило детективам заниматься своим делом с минимальным вмешательством сверху. Вдобавок та же самая раскрываемость, из-за которой в начале года Д’Аддарио казался уязвимым, сейчас стала его союзницей. Даже с учетом летней волны убийств этот показатель теперь колебался на уровне 70 процентов, и лидерство лейтенанта, ранее поставленное под сомнение, снова стало представлять ценность для начальства. Худшее для Д’Аддарио осталось позади.

Но даже если бы раскрываемость не изменилась, он бы все равно чувствовал себя обязанным не смолчать перед капитаном. Списывать Уордена? Дональда Уордена? Здоровяка? Чем там наверху вообще думают? Как бы серьезно эту идею ни рассматривали, – если вообще рассматривали, – после разговора Д’Аддарио с капитаном о ней не вспоминали. И все же лейтенант знал, что он не всесилен; может, Уордена и не тронут за участие в фиаско с Ларри Янгом, но детектив был совершенно прав в том, что его все же грязно использовали.

Уорден дал слово другому человеку – политику, конечно, но они тоже люди. А департамент полиции и офис мэра, спасая свой имидж, показали, чего это слово стоит.

И все-таки даже использованному детективу нужно есть, и этим летним утром Уорден мешает гнев с нетерпением в ожидании, когда с места убийства приедут Эдди и Дэйв Брауны. Наконец вернувшись, Дэйв Браун тихо прокрадывается в комнату отдыха, помня о накопившемся за неделю раздражении Уордена. Он молча кладет прямо перед ним яичный сэндвич, а затем юркает за свой стол.

– Сколько с меня? – спрашивает Здоровяк.

– Я угощаю.

– Нет. Сколько с меня?

– Да все нормально, приятель. Потом угостишь.

Уорден пожимает плечами и начинает завтракать. В прошлую ночь у Макларни был выходной, и Уорден, как старший, был на смене и. о. старшего группы. Ночь выдалась паршивой, а теперь Уорден будет целую смену перегонять свидетелей к большому жюри и обратно из-за слушаний по делу Ларри Янга. Все идет к тому, что фиаско сожрет остаток недели.

– Что у вас там? – спрашивает Уорден у Брауна.

– Стопудовый худанит.

– Хм-м-м.

– Мертвый черный пацан во дворе жилкомплекса. Когда его перевернули, у него в штанах лежала своя пушка. Причем взведенная и с патроном в патроннике.

– Второй ковбой оказался быстрее, да? – спрашивает Рик Джеймс с другого конца комнаты. – Куда попали?

– В макушку. Будто стрелок был над ним или, может, зацепил, когда тот пригибался.

– Ай.

– Выходное в шее, и пулю нашли, но она расшиблась в лепешку. Непригодна для экспертизы.

Джеймс кивает.

– Мне нужна машина сгонять в морг, – говорит Браун.

– Возьми эту, – Джеймс бросает ключи. – Мы можем дойти до суда пешком.

– Ну не знаю, Рик, – говорит Уорден с горьким сарказмом. – Не знаю, можно ли давать ему машину для полицейской работы. Вот если бы он расследовал дело сенатора, тогда да. Но для убийства – это перебор…

Джеймс качает головой.

– Да пусть делают что хотят, – говорит он Уордену. – Я просто рад снова зарабатывать.

– О да, – вклинивается Дэйв Браун. – Причем, уверен, побольше, чем я получу с этого убийства.

– Вот именно, – продолжает Уорден. – Из-за дела Ларри Янга нам сняли ограничения по сверхурочным. Отныне и впредь я больше не работаю на убийствах. На них ничего не заработаешь…

Уорден закуривает очередную «Бэквудс» и откидывается на зеленую перегородку, думая, что его шутка одновременно и смешная, и несмешная.

Три недели назад полицейский, обнаруживший тело Джона Рэндольфа Скотта в переулке у Монро-стрит, вышел перед тем же большим жюри и отказался отвечать на вопросы о необъяснимой смерти человека, которого он преследовал. Сержант Джон Уайли зачитал короткое обращение к присяжным с жалобой, что к нему относятся как к подозреваемому в убийстве, потом воспользовался правом Пятой поправки против самооговора. Прокуратора не предложила Уайли иммунитет, поэтому он ушел из здания суда и тем самым намертво загнал расследование по Монро-стрит в тупик. Тиму Дури даже пришлось применить все ораторские умения, чтобы отговорить присяжных от вынесения обвинительных актов; услышав показания Уордена и Джеймса о противоречивых заявлениях полицейских, участвовавших в погоне за Джоном Скоттом, кое-кто уже был готов предъявить обвинение, но Дури их убедил, что дело невозможно довести до судебного решения. Предъя́вите обвинение сейчас – и мы проиграем по существу, объяснял он. И тогда, даже если через год мы найдем новые улики, наш ход уже будет сделан. По гарантии Конституции человека нельзя судить дважды за одно преступление.

Речь Дури, по сути, поставила точку в расследовании Монро-стрит, оставив у Уордена с Джеймсом неприятный осадок. Дури – хороший юрист, осторожный прокурор, но оба детектива сомневались насчет решения не выносить обвинительный акт: «Вот будь подозреваемым какой-нибудь бомж Джо, его бы обвинили», – даже заявлял Джеймс.

А так дело Монро-стрит заточили в отдельный ящик в кабинете административного лейтенанта – захоронение вдали от других активных дел, погребение единственного в истории департамента нераскрытого убийства с участием полиции.

После долгих месяцев работы Уордену было трудно смириться с таким исходом. А между тем имена обеих мартовских жертв на доске так и горели красным рядом с его буквой. Сильвестр Мерримен ждал, когда Здоровяк найдет пропавшего свидетеля – подростка, сбежавшего из приюта; Дуэйн Дикерсон ждал, пока Уорден вытрясет что-нибудь из района вокруг Элламонт-авеню. И группа Макларни будет работать в полуночную смену до конца недели, что практически гарантирует Уордену новенькое дело до воскресенья. Последние полгода оставили ему полную тарелку обглоданных костей. А Балтимор при этом оплачивал неограниченные переработки только за то, чтобы он грыз ногу раненого политика.

– Я тебе так скажу, – заявляет Здоровяк Рику Джеймсу с набитым ртом. – Меня используют в последний раз. Я здесь не для того, чтобы делать за них грязную работу.

Джеймс молчит.

– Мне плевать на Ларри Янга, но я все-таки дал человеку слово…

Слово Уордена. В Северо-Восточном районе оно было кремень, таким и осталось, когда он работал в бывшем отделе по розыску беглых преступников. Черт, а уж если бы ты оказался в одной комнате с детективом из отдела ограблений по имени Уорден, то мог бы спокойно принимать все, что он скажет, за чистую монету. Но это отдел убийств, край забытых обещаний, и Уордену снова напомнили, кто тут главный.

– Что бы ни случилось, – говорит он Джеймсу, выпуская сигарный дым в сторону окна, – дату поступления на службу у нас никто не отнимет.

Джеймс кивает – это не такая странная фраза, как может показаться. Дата поступления Уордена на службу – 1962 год. Он отработал обязательные двадцать пять лет плюс еще один год; он может выйти на пенсию, стоит только напечатать заявление.

– Я всегда смогу заработать на настилах и стенах из гипсокартона…

Последний прирожденный детектив Америки уходит шпаклевать стены. Это удручающая мысль, и Джеймс по-прежнему молчит.

– …или меха развозить. На мехах можно немало поднять.

Уорден запивает завтрак еще одним стаканчиком черного кофе, догоняет сигарой. Затем убирается на столе и ждет девятичасовой смены в суде в холодном пустом молчании.