Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXX

Командир запасного пехотного полка, расквартированного в пустующих семеновских казармах, Анатолий Евграфович Иванов сидел за столом в кабинете и не обращал никакого внимания на капитана, пусть и гвардейского, который все подсовывал ему какую-то бумагу со словами:

– Я к вам, господин полковник. По отбору солдат в гвардию.

Полковник и головы не поднимал от бумаг на столе: что-то подписывал, вчитывался, чиркал ручкой. Тогда со словами: «Что-то у вас душно в кабинете, господин полковник», – посетитель стал снимать шинель, и зазвенели и засверкали кресты, и по мере того как шинель освобождала поджарую фигуру капитана, полковник поднимался с открытым ртом со своего кресла.

– Извините меня, господин капитан, – трепетно сказал полковник. – Я вас очень внимательно слушаю.

– Господин полковник, здесь все написано, – Глеб положил бумагу на стол. – Я прибыл, чтобы отобрать из вашего полка пятьдесят солдат, годных для службы в гвардии. Нужны рослые, здоровые, русые, голубоглазые, грамотные и… обязательно русские.

– Вряд ли, – вздохнул полковник, – вы наберете пятьдесят человек…

– Как это? Из полка не набрать пятьдесят человек для гвардии? Такого не может быть! Что же это за полк?

– Вы меня несколько неправильно поняли, господин капитан. Здоровых, грамотных и русских вы, может быть, найдете даже больше, но вы не найдете стольких желающих идти на фронт.

– Поясните, господин полковник.

– Все эти солдаты наших запасных полков разложены политической агитацией. Вы знаете, кто такие большевики?

– Вскользь. Нам на фронте политикой заниматься некогда – мы там воюем и умираем. Это я не в ваш адрес, господин полковник.

– А я вам говорю то, что есть на самом деле. Большевики полностью разложили армию. Они призывают ее к поражению!

– Как к поражению? Русскую армию к поражению? Кому – немцам? И их не расстреливают? Да если бы хоть один такой агитатор появился в нашем полку, его рядовые гвардейцы, не спрашивая офицеров, без суда расстреляли бы и бросили в первую же канаву. И думаю, ничего бы им за это не было. Скорее всего, наградили бы.

– То на фронте и в гвардии. А здесь, в тылу, все не так. Вот вам пример: в соседних казармах на Звенигородской улице расквартирован такой же запасной полк откуда-то из Самары; его направляют на фронт третий месяц, а отправить не могут! Там какой-то фельдфебель Тимофей Кирпичников мутит солдат и кричит: «Долой войну! Хватит!» – и солдаты его слушают, и с ними ничего сделать не могут… И этого Кирпичникова не расстреливают. А может, не хотят? Ну хоть бы взяли и отправили, что ли, их подальше от столицы – так нет, все казармы забиты запасными полками. Что творится?! Я вам, господин капитан, безусловно помогу: найдем достойных из тех, кто уже воевал и понюхал пороху, да и из новобранцев отберем. Завтра с утра мы вам выделим бывший гимнастический зал и будем посылать солдат, а вы уж выбирайте, кто вам подойдет.

– А что же мне делать с этими политическими пристрастиями? Я же в них ничего не понимаю.

– Я вам своего заместителя пришлю. Он до прихода в полк в жандармском управлении работал по политическому сыску – хорошо разбирается, кто есть кто; он вам поможет.

– Благодарю вас, господин полковник.

– Что вы, господин капитан, это вы меня извините. Честно – плюнуть бы на все и простым офицером или даже солдатом пойти на фронт, только бы не видеть, что творится здесь, в тылу. Счастливые вы там, на фронте.

Смирнитский никогда не отбирал солдат для своего батальона – это делали другие, и он полагался на их знания и опыт. А недостающие для войны навыки солдат получал уже в полку и в бою. Но он, Смирнитский, со своим опытом, как никто, знал, какими должны быть гвардейцы. Он за годы войны создал для себя образ этого солдата: не просто крепкого, высокого, умного парня. В нем он искал необходимый внутренний стержень бойца: бесстрашного и умного, хитрого и справедливого, знающего главное: ни шагу назад без приказа, ни одного раненого не оставлять на поле боя, быть милосердным к сдающемуся врагу и безжалостным к трусам.

Утром в гимнастический зал пришел капитан лет сорока, чуть понурый, малоулыбчивый, с умным, внимательным взглядом. С погона свисал витой шнур – жандармский гомбик.

– Капитан Аркадий Васильевич Пороховщиков, – представился капитан.

Смирнитский ответил, пожал крепкую руку и спросил, показывая взглядом на гомбик:

– Не боитесь в наши времена носить? Некоторые ваши подчиненные неодобрительно смотрят на этот красивый предмет.

– Не боюсь, – ответил Пороховщиков и сам задал вопрос: – А вы, Глеб Станиславич, не боитесь носить погоны лейб-гвардии Семеновского полка, особенно в Москве, где вам могут припомнить девятьсот пятый год и разгон восставших на Пресне и спасение самодержавия?

– Меня, конечно, в девятьсот пятом году не было ни в полку, ни на Пресне, но могу вас заверить, что если бы был, то приказ выполнил. А вы, Аркадий Васильевич, жесткий.

– Это только кажется. Прошлая служба накладывает свой отпечаток.

– Ну и хорошо. Аркадий Васильевич, вам, наверное, полковник Иванов рассказал, в чем мне нужна ваша помощь?

– Вкратце. Вы будете отбирать солдат для вашего гвардейского полка, и вам нужны достойные и верные царю и отечеству люди.

– Лучше и не скажешь. Поможете разобраться?

– Я для этого и пришел.

– Тогда начнем, – Смирнитский приказал: – Пригласите первого.

Этот первый запомнился. Высокий, широкоплечий, стриженый, сероглазый. Вошел и с порога, глядя на Смирнитского, отчеканил звонко:

– Ваше высокоблагородие, рядовой Степан Щетинин.

– Ну и откуда ты будешь, такой молодец? – Щетинин сразу Смирнитскому понравился и статностью, и тем, что назвал его «высокоблагородием». Так надо было обращаться к капитану лейб-гвардии, а к пехотному капитану, что считалось рангом ниже, «ваше благородие». Мало кто из рядовых это знал, а этот, удивительно, но знал.

– Так вологодские мы, – ойкнул солдат и еще больше понравился этим своим «о».

– Ты служил, воевал?

– Да, почти год, ваше высокоблагородие. Ранили немножко. Теперь ничего. Я даже медаль имею, но… украли здеся.

– А писать, считать умеешь, Степан?

– Так у нас в деревне, поди, все умеют. А я с малолетства, еще когда та война была, с японцем, всем землякам помогал письма писать. А сейчас вот здесь, в полку помогаю. А насчет счета, арифметики – значит, так: задавайте, отвечу.

– Хорошо. Скажи-ка, Степан, сколько будет два прибавить три?

– Пять. Вы что-нибудь посложнее, ваше высокоблагородие.

– Посложнее говоришь. Ну, чтобы долго не ходить: умножь двенадцать на тринадцать.

Солдат потянул руку к затылку, потом вспомнил, вытянулся и отчеканил:

– Это будет… сто пятьдесят шесть, ваше высокоблагородие.

– Молодец! Да тебе бы в писари или казну считать.

– Не-е, там воруют.

Смирнитский с Пороховщиковым засмеялись.

– Стреляешь хорошо?

– Врать не буду – белке, конечно, с первого раза в глаз не попаду, но со второго точно.

– Гранаты видел?

– Кидать приходилось. Тяжелая, зараза. А у австрияков легче.

– Скажи, что, и пулемет знаешь?

– Видел. Хотел научиться, но не дали. К нему очередь.

– Поверю на слово и ответь честно: сила в руках есть?

– Подкову дадите – согну.

– Ну-с, у меня вопросов больше нет. Насчет подковы проверю, не сомневайся. Что-нибудь спросите, Аркадий Васильевич?

– Конечно. Скажи, как ты относишься к царю?

– Я его люблю.

– О как! Ну а эти разговоры агитаторов против войны?

Солдат замялся, а потом сказал:

– Так я таких разговоров не слышал, ваше благородие.

Опять в обращении не ошибся!

– Врешь, конечно. Выдавать не хочешь. Но у меня, Глеб Станиславич, больше вопросов нет.

– Ты знаешь, для чего тебя сюда пригласили? – спросил Глеб.

– Знаю, ваше высокоблагородие, – как-то просто, обыденно ответил солдат.

– Ну и что – хочешь служить в лейб-гвардии?

– Хочу, – так же спокойно ответил Степан.

– Считай, что зачислен. Иди, собирайся.

– Спасибо, ваше высокоблагородие, что доверили.

Когда солдат, четко повернувшись, вышел, Смирнитский весело сказал:

– А говорили, что трудности будут. Этак-то мы с вами, Аркадий Васильевич, за пару дней управимся.

– Не спешите, Глеб Станиславич, все впереди.

Как в воду глядел.

Даже по меркам гвардейцев это был великан. Когда он вошел, Смирнитский непроизвольно заулыбался. Комичности добавляла форма: на солдата, по-видимому, соответствующего размера не нашли, и он стоял в не застегнутой на могучей шее, линялой от множественных стирок гимнастерке, рукава которой подбирались к локтям, штаны были в обтяжку, а громадные ботинки ему были явно малы, и он при ходьбе семенил. Он не был толстым или рыхлым, какими бывают большие люди, ведущие малоподвижный образ жизни. Он был поджар в животе, а в плечах, в руках, в груди был настоящий атлет. Смирнитский сразу спросил:

– Как зовут?

– Иван Торопов, ваше благородие.

– Откуда ты такой, Иван, и чем занимался?

– С севера мы, с Печоры-реки, ваше благородие. Лес валил.

– Родители, что – каторжные? – спросил Пороховщиков.

– Почему каторжные? – обиделся Иван. – Мы спокон веку там живем, на реке. Дед говорил: лет двести живем.

– Подкову согнешь, Иван? – так, в шутку, задал свой вопрос Глеб.

– Двумя пальцами, ваше благородие.

– Писать, считать умеешь?

– Чуть-чуть, ваше благородие.

– Так зачем же ты в гвардию идешь?

– А говорят, там форма есть на меня и кормят хорошо.

Смирнитский с Пороховщиковым дружно засмеялись.

– Тебе, Иван, надо в цирк к Александру Зассу. Он прутья в узлы завязывал.

– А что с ним? – спросил Пороховщиков у Смирнитского. – Я на него ходил до войны.

– Насколько известно, попал в плен к австриякам, три раза бежал и сейчас работает в цирке в Вене под прозвищем «Железный Самсон»… Иди, солдат Иван. Там, в гвардии, солдаты тоже не маленькие, но тебя-то кем брать – окопы рыть? Иди.

Солдат расстроился, засопел носом, неловко повернулся и пошел каким-то простым шагом обиженного человека к двери, и было понятно, что он расстроен оттого, что ему отказали в простой, казалось бы, малости: сытно поесть и надеть нормальную, по его росту, форму.

– Прошу вас, Аркадий Васильевич, помогите этому парню. Он уникален, но если его пошлют на фронт, то убьют в первом же бою. Пристройте его в цирк Чинизелли. У вас, я уверен, есть нужные связи, – Смирнитский внимательно посмотрел на Пороховщикова. Тот понял, что он имеет в виду, улыбнулся и сказал:

– Постараюсь помочь, Глеб Станиславич. Если в цирк не удастся, где у меня, кстати, никаких связей нет, то где-нибудь попробую пристроить, где не особо сильно нужна голова; есть на бывшей моей службе такие места.

– Вот и хорошо, вот и славно. А если честно, то жаль, что не беру. В нем есть какая-то настоящая русская душа – нараспашку.

– Согласен с вами. По нынешним временам редкостное человеческое качество.

XXXI

В этом солдате все говорило, что он подходит в гвардейцы: рост, внешние данные, грамотный рабочий, знание оружия, опыт войны, солдатский Георгиевский крест и русские имя и фамилия: Мирон Ерофеев. В нем было что-то необычное, жесткое, и взгляд был смелый, и Смирнитский, залюбовавшись, почти сразу, с первой минуты принял решение взять этого солдата в свой батальон, когда вопрос задал Пороховщиков:

– Что ты, Мирон знаешь о самодержавии?

– То, что в России правят цари, а начиная с Петра Великого – императоры.

– И как ты относишься к императору?

– К какому?

– К русскому конечно. К Николаю Александровичу Романову.

– Никак.

– Как это? – удивленно спросил Смирнитский.

– Царь должен сам уйти, а власть должна принадлежать трудовому народу.

– И как ты это представляешь? Государь же – Помазанник Божий на земле!

– Если сам не уйдет – свергнуть!

– Ты знаешь, что тебе за такие слова будет?

– Знаю. В лучшем случае каторга.

– Ты социалист?

– Я большевик.

– Это те, кто призывает армию к поражению? – спросил Смирнитский у Пороховщикова.

– Во-во, они.

– Скажи: ты русский человек, православный?

– Да, ваше высокоблагородие.

– И ты, православный русский человек, солдат, награжденный Георгиевским крестом, призываешь нас к поражению в войне и к свержению царя?

– Да.

– Но почему?

– Потому что это не народная война. Это империалистическая война. Выигрывают от войны царь, буржуи, помещики, дворяне, а проиграет народ.

– Я ничего не понял. Я даже не понимаю, все ли у тебя нормально с головой, а о душе я и не говорю. Иди отсюда. Пусть с тобой разбираются врачи.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие. Только я здоров. И придет время, вы это поймете.

– Уходи, пока я тебя здесь не пристрелил. Ты, фронтовик! Если бы ты такие слова сказал моим гвардейцам, они бы тебя расстреляли.

– А мы, когда захватим власть, вашу гвардию первую к яме и поставим. Мы ей Пресню припомним.

– Во-он! – сорвался Смирнитский. – Арестуйте его и предайте военно-полевому суду. Его надо расстрелять перед строем. Аркадий Васильевич, прошу вас, проследите.

– Да, конечно, Глеб Станиславич.

А Мирон Ерофеев, дойдя до двери, остановился, повернулся к Смирнитскому и четко и жестко произнес:

– Когда мы возьмем власть, то мы разрушим ваш царский Зимний дворец и напишем на его обломках то же, что написали коммунары на развалинах Бастилии: «Здесь танцуют!» – и вышел.

Глеб сидел потрясенный. Его поразила смелость этого солдата и то, что он, Смирнитский, так мог ошибиться в человеке, в выборе солдата, в которого он, да и другие тоже должны верить и вверять им на поле боя свою судьбу, свою жизнь.

– Я даже не представлял, чтобы солдат, награжденный «Георгием», мог такое говорить! Это непостижимо! Давайте, Аркадий Васильевич, пойдемте в какой-нибудь ресторан и напьемся.

– Я с удовольствием. Я каждый день встречаюсь с такими солдатами. Меня от них тошнит.

– Меня уже от первого затошнило. Я бы с преогромным удовольствием вернулся на фронт.

– Пойдемте, Глеб Станиславич, я знаю здесь недалеко один уютный, тихий погребок.

– Пойдемте, пойдемте скорей.

Они сидели в небольшом кафе, расположенном в полуподвале здания; овальные своды создавали какое-то особое, приятное ощущение покоя и размеренности, да еще свечи на столах и еврей, играющий на скрипке… Публики почти не было, и можно было спокойно, не напрягая голоса говорить.

– Я ничего не понимаю. Что же здесь происходит? Мы там, на фронте, оказывается, совсем не знаем, какие события нас ждут в тылу. Я в Москве неделю назад слышал, как один пьяный отставной офицер выкрикивал лозунги против войны, и это было так непривычно и дико, но оказывается, это уже повсеместно. Кто они, эти противники войны? Ведь этот солдат грамотный, не крестьянин, рабочий, и, значит, до армии имел достойную жизнь. Он против, потому что хочет работать, а не хочет воевать? Но он же предлагает изменить государственный строй. Он предлагает какую-то новую форму государственного устройства, которую я не понимаю и не могу принять. Получается, что я там, на фронте, и такие, как я, защищаем и умираем и за этих социалистов и революционеров? Чтобы они могли хорошо есть, пить вино, носить пошитую для них одежду, вволю спать за счет государства и при этом поносить это государство, предлагать его уничтожить? И почему их так много? Только из-за войны, или есть еще что-то другое? Расскажите мне, Аркадий Васильевич, прошу вас.

– Их, Глеб Станиславич, много, но они разные. Этот солдат, которого вы предложили расстрелять, социал-демократ, большевик. Этих мало, но именно они, как сумасшедшие, на каждом углу, в каждой казарме кричат о будущей революции и призывают солдат не идти на фронт и к поражению страны. Возглавляет их партию некий Владимир Ульянов, по кличке Ленин. У них у всех, как у собак, клички, которые они себе сами придумывают. Этот Ленин живет в Швейцарии и пишет там разные статьи с призывами к поражению России в войне. Он придумал и сейчас все сторонники его партии называют эту войну империалистической.

– Это что означает?

– Что это антинародная война, выгодная только фабрикантам и капиталистам в воюющих странах – империалистам, потому что они на ней зарабатывают деньги.

– Я не буду спорить, что кто-то наживается на войне. Это естественно, что производители оружия имеют большие доходы. Но они же создают рабочие места и платят налоги, а их дети, так же как и мы с вами, воюют с врагом и умирают на поле боя. Я их знаю – они рядом со мной в окопе и в атаке. Бесспорно, война затянулась и почти нет побед, но призывать к поражению… А как же сотни тысяч погибших русских солдат? Они-то за что погибли? За поражение? Да и что это за поражение – не в бою?

– Основа их идеологии – коммунизм и классовая борьба. Людей они делят на классы – капиталисты, дворяне, крестьяне, рабочие – и хотят уничтожить все классы, кроме рабочих. Как они говорят: построить бесклассовое общество.

– А рабочие?

– Дворян они уничтожат первыми, потом капиталистов и всех остальных, а рабочие как класс отомрут последними.

– Так все же офицеры, награжденные орденом Святого Георгия, становятся дворянами.

– Значит, этих офицеров в первую очередь и уничтожат.

– О, господи! Что происходит?! Прошу прощения, рассказывайте дальше.

– Кроме большевиков есть меньшевики – те же социал-демократы, но эти открыто против войны не выступают. Есть социалисты-революционеры, по-простому – эсеры. Эти за отдачу земли крестьянам. У них есть боевые дружины, они стреляют в высших чиновников и генералов – продолжатели дела народовольцев. Есть анархисты. У этих полная каша. Все органы власти уничтожить. Армию уничтожить. Равенство, братство и взаимопомощь. Их идеолог князь Кропоткин.

– Князь? А лозунги почти как в армии. У нас тоже – ни одного раненого не оставлять на поле боя. Я, конечно, Аркадий Васильевич, из того, что вы мне сказали, почти ничего не понял, и у меня только еще больше заболела голова, но скажу одно: если уничтожить русскую армию, сама Россия погибнет.

– Так вы правильно все и поняли: они и хотят в первую очередь уничтожить армию как основу государства.

– Ну это-то им не удастся.

– Подождите, Глеб Станиславич, то, что вы сегодня увидели, только начало. Представьте, что таких, нежелающих воевать, половина солдат запасных полков.

– Половина? Не может быть!

– Я не собираюсь вас переубеждать, сами увидите…

Пороховщиков оказался прав: в следующие дни Смирнитский увидел такую ненависть к войне, такое нежелание идти на фронт со стороны сильных, грамотных солдат запасного полка, что стал понимать сказанные ему при встрече полковником Ивановым слова о желании идти на фронт даже простым солдатом.

Запасники приходили и начинали молоть такую чушь, как будто это была медицинская призывная комиссия. Солдаты понимали, что дать согласие идти в гвардию – значит, дать согласие сразу идти на фронт. А фронт – это уже знакомые им пустые деревни и заполненные калеками города. Они искали малейший предлог, только чтобы не попасть на фронт и в эти калеки. Они меньше боялись смерти, чем этого возможного страшного уродства. А до дверей зала гимнастики, где принимал Смирнитский, их, каждого отдельно, провожали солдаты-большевики и нашептывали, что надо говорить приехавшему «их благородию», чтобы не попасть на фронт.

За четыре дня Глеб с трудом отобрал два десятка солдат, подходивших по своим природным данным для службы в гвардии и… желавших воевать.

XXXII

В конце недели к Смирнитскому пришли братья Добрынины. Когда они вошли в гимнастический зал, Смирнитский и Пороховщиков обсуждали очередного солдата и опять, казалось бы, подходящий для службы в гвардии солдат рассказывал сказки о своей убогости, какой-то инвалидности, смущался, краснел, но стоял на своем – он не хочет служить в гвардии. Смирнитский, увидев входивших братьев, закричал:

– Все на сегодня. У меня сейчас голова лопнет, – и пошел навстречу Добрыниным, и на его лице засветилась такая радостная улыбка, что было видно, как он рад пришедшим офицерам. Первым к Смирнитскому подошел Александр Добрынин и, протянув руку, произнес:

– Я прошу вас, Глеб Станиславич, извинить меня за недостойное офицера поведение на вокзале. Право, я в тот момент подумал, что вы штабной офицер… И мне так стыдно перед вами.

– Полно, Александр Павлович, я так и понял.

– Вы принимаете мои извинения, Глеб Станиславич?

– Вам незачем извиняться. Я искренне рад видеть вас и Сергея Павловича. Сергей Павлович, ну что, надумали?

– Так точно, господин капитан. Я только жду вашего решения. И готов хоть сейчас приступить к службе. Приказывайте.

– Тогда знайте: я разговаривал по поводу вас с командиром полка Павлом Эдуардовичем Телло и он дал согласие принять вас в полк в мой батальон младшим офицером роты.

– Браво! – воскликнул Александр Добрынин. – Как я рад за тебя, Сергей. Прапорщик – и сразу младший офицер роты гвардейского полка. Огромное спасибо, Глеб Станиславич.

– Так ведь не только солдат, но и офицеров в полку не хватает.

– Да-а, везет же вам, господин прапорщик, – грустно произнес Пороховщиков.

Сергей Добрынин ничего не мог произнести, он стоял красный, его лицо светилось от счастья, и радостные глаза предательски блестели от подступивших слез. Собравшись, он с хрипотцой в голосе, вытянувшись перед Смирнитским, произнес:

– Приказывайте, господин капитан.

– А помощь мне ваша, Сергей Павлович, очень даже нужна. Я отобрал за пять дней всего двадцать солдат. Боже, что происходит?! Этих солдат по моей просьбе поселили в отдельной казарме, и я приказываю вам, господин прапорщик, взять их под свою команду. С этой минуты вы их командир. Я не предлагаю вам обучать их военному делу – из них многие прошли фронт, награждены; назначьте себе помощника – присмотритесь к Степану Щетинину; главная ваша задача – не дать возможности появиться в казарме, среди ваших солдат, разного рода агитаторам, призывающим к поражению России в войне и отказу солдат идти на фронт. Поверьте, их здесь неожиданно много. Если бы не Аркадий Васильевич, я бы ничего не смог сделать с этими пораженцами.

– Глеб Станиславич, я, пожалуй, пойду. Встретимся завтра утром, – сказал Пороховщиков.

– Спасибо, Аркадий Васильевич. До завтра.

Пороховщиков попрощался с Добрыниными и ушел.

– Мы, Глеб Станиславич, пришли пригласить вас к нам в гости. Пойдемте, – сказал Александр Добрынин.

– Спасибо, я с удовольствием, – как-то просто ответил Смирнитский.

Семья Добрыниных занимала просторную пятикомнатную квартиру в доме на Обводном канале. Отец семейства, Павел Александрович, был одним из главных инженеров на Путиловском заводе и мог позволить семье жить в такой квартире. Глеба приняли столь радушно, что ему вдруг вспомнилась первая встреча в семье Тухачевских в далеком четырнадцатом году. Сидели тихо, спокойно, пили вино и чай и уплетали прекрасно приготовленные пироги и ватрушки хозяйки дома Анны Николаевны. Та не скрывала, что сама из крестьянской семьи и готовить ее учила еще бабка. Павел Александрович рассказал о событиях на заводе, о том, что среди рабочих ходят листовки, читают какую-то газету «Правда» и все больше выступающих против войны; хотя зарплата у рабочих достойная, в магазинах при заводе все есть. Потом рассказал о новых видах оружия, о броневиках, об орудиях, о пулеметах и минометах. И резко высказался против того, что государство закупает винтовки и снаряды в Англии. Смирнитский его поддержал, сказав, что во время атак артиллерия часто не может помочь пехоте – присланные снаряды не подходят по размеру к стволам русских орудий. Дружно радовались успехам русской армии в Галиции, и Добрынины благодарили Смирнитского за высокую честь, оказанную младшему, Сергею, служить в столь прославленном полку. Вечером Глеб Смирнитский с Сергеем Добрыниным ушли в казармы Семеновского полка.

Ночью был захвачен солдат-агитатор. Будущие гвардейцы его избили и пригрозили: «Еще хоть одна сука к нам придет – пристрелим. Нам такое право капитан дал. Понятно?» – и пинком вышибли из казармы. Весть об избиении агитатора-большевика молниеносно разнеслась по запасному полку. Утром перед дверью в гимнастический зал стояла очередь из солдат, желающих попасть в гвардию. Солдаты-агитаторы злобно ругались, но подойти боялись, понимали – побьют.

При отборе присутствовал и Сергей Добрынин, будущим гвардейцам Смирнитский представлял его как их командира. За два дня отобрали еще сорок человек, и довольный Глеб Смирнитский скомандовал:

– Все, господа, команда отобрана. Всем спасибо. Особенно вам, Аркадий Васильевич. Я со списками к командиру полка и в железнодорожное ведомство за вагоном для солдат. Вы, Сергей Павлович, остаетесь за меня. Прошу проследить, чтобы солдаты были накормлены, никто не отлучался, никаких встреч с солдатами запасного полка. Они уже наши – гвардейцы и подчиняются только мне и вам. Предупредите: тот, кто нарушит ваш приказ, тут же будет сразу отчислен из команды. Аркадий Васильевич, позвольте пригласить вас вечером в то уютное кафе.

– Не возражаю, Глеб Станиславич.

В этот момент открылась дверь, в зал ввалился великан Иван и, обращаясь не по уставу, начал с порога громким жалобным голосом:

– Ваше благородие, да как же так – меня в скоморохи записали? Натащили подков и говорят: рви – разорвал; тащат пруты железные и требуют узлы вязать – вяжу. Я же солдат! Возьмите к себе за Христа ради. Вон со всех сторон шепчут: «Не иди, Иван, на войну, убьют», а я вот все думаю: «А может, не убьют, а, наоборот, прославлюсь!» Возьмите, ваше благородие, – в глазах великана стояли слезы.

– Эх, Иван, даже не знаешь, что обращаться ко мне надо «ваше высокоблагородие»…

– Так научусь, ваше высокоблагородие, – перебил Смирнитского Иван. – Мне же главное – на фронт попасть, а там-то я уж покажу, на что способен.

– Честно, Иван, ты мне очень понравился еще в первый раз. Ну что, Сергей Павлович, возьмете к себе в роту?

– Если не возражаете, господин капитан, я бы взял. Я лично его быстро всему научу.

– Только денщиком его не делай. Я знал одного – тот на поле боя пальцы убитым отрезал, чтобы кольца снять, а уж часов, портсигаров наворовал… хотели расстрелять суку, да куда-то скрылся. Так что, Иван, считай, что принят в гвардейцы. Прошу, Сергей Павлович, найдите ему самую большую форму и шинель; приедем в полк, сошьем по размеру – у нас отличный полковой портной. Иди, Иван, к своим товарищам.

– Спасибо, ваше высокоблагородие. Не пожалеете, что приняли в гвардейцы, – голос великана дрожал, а слезы лились из глаз.

Иван под смех офицеров выбежал из зала, и было слышно, как за дверью разнесся одобрительный гул голосов.

– Вот, побольше бы таких солдат, – грустно сказал Пороховщиков. – Как же я вам завидую, господа офицеры…

Через день родители Добрыниных провожали сыновей на фронт: мать, Анна Николаевна, не скрывала слез, Павел Александрович отворачивал лицо в сторону, чтобы не видно было предательского блеска глаз, и шмыгал носом. Смирнитский делал вид, что очень внимательно выслушивает жалобные просьбы матери, которая просила его не направлять «младшенького» сына в бой; чтобы, если возможно, придержал его при себе, в штабе, и не договорив, она вновь принималась рыдать на плече мужа, а Глеб говорил себе: «Поехали, поехали. Черт, что ж так долго?»

– Вы, Глеб Станиславич, не слушайте маму; в бой его, он уже взрослый и пусть становится настоящим офицером. И еще раз спасибо вам за брата, – пожимал руку Глебу Александр Добрынин. – Даст бог, встретимся, – он, так и не попросившись в гвардию, уезжал на Юго-Западный фронт, где решалась судьба войны.

А Сергей Добрынин, наскоро обняв мать и отца, в возбуждении убежал командовать посадкой солдат в выделенный для них железнодорожным ведомством вагон – с полками для сна, уборной и титаном для чая; солдаты радовались этому незнакомому для многих из них комфорту. «Так-то служить…» – говорили они и пили крепкий чай с забытой радостью – сахаром. Самую большую кружку имел Иван – ему ее подарили оставшиеся в Петрограде солдаты запасного полка.