Текст книги "Поляк. Роман первый"

IX

Когда они вскочили в вагон, их угол оказался занят какими-то мешочниками, которые разливали по кружкам самогон. Офицеры недобро взглянули на их упитанные рожи, а Добрынин как бы невзначай показал из кармана ручку нагана, те быстро освободили лавки и, выгнав с полок каких-то бабок с узлами, устроились в другом конце вагона, зло поглядывая в сторону людей в шинелях. Стоило злиться: Добрынин забрал и самогон, и закуску. А как не отдашь человеку с ружьем!

– Ну-с, молодой человек, давайте обмоем ваше новое рождение, – сказал Добрынин. – А погоны спрячьте, спрячьте подальше, под рубашку.

Никита Переверзев выпил и сразу опьянел.

– Счастливый, что не воевал, – сказал Никите Смирнитский. – Ты, юноша, просто не знаешь, что такое война, – а когда тот, опьянев, вдруг наконец-то понял, что живой, и, скрывая слезы, опустил голову и заплакал, Смирнитскийкак-то по родному положил ему руку на голову и стал гладить приговаривая: – Поплачь. Солдаты тоже плачут. И сильно не пей – сопьешься. Правда, на фронте эта дурь выветривается моментально под разрывы снарядов.

– Да-да, – сквозь слезы пролепетал Никита и вновь протянул кружку. Ему немного налили, и он храбро выпил и, открыв рот, с бегущими из глаз слезами, застыл.

– Не воевал и пить не умеет, – засмеялся Добрынин.

– И хорошо, – сказал Смирнитский и с болью в глазах, с нескрываемым теплом посмотрел на Никиту Переверзева.

Еще раз налили и выпили и закусили, голодные, хорошим салом с хлебом. Какое счастье так ехать! Так и познакомились.

– А у вас, господин капитан, много наград? – спросил пьяный Никита Переверзев. – Я вот ни одной не получил.

Смирнитский посмотрел очень внимательно на молодого человека.

– Мне, Никита, не так уж и много лет: всего-то двадцать три. И я… – Смирнитский развязал вещмешок, который он не выпустил из рук, даже когда они с Добрыниным побежали выручать Никиту, вытащил из него кожаный баул и, раскрыв, достал белый сверток. Развернул. На ткани заблестели многочисленные ордена и две пары разных капитанских погон.

– Это что? И что обозначают эти буквы «Ст. В. Г.»? – икнул Никита.

– Это погоны капитана батальона Георгиевских кавалеров Ставки Верховного главнокомандующего, а это погоны капитана лейб-гвардии Семеновского полка.

– Вот это да! – вытаращив глаза, сказал сразу протрезвевший Никита Переверзев.

А выпивший Добрынин встал, вытянулся, щелкнул каблуками грязных сапог и отдал честь.

– Прекратите, штабс-капитан, – строго сказал Смирнитский.

– А это что за крест? – тихо спросил Никита, показывая на знак Семеновского полка.

– Это, господин прапорщик, знак лейб-гвардии Семеновского полка, в котором я провоевал всю германскую войну от подпоручика до капитана.

– Я два года на фронте пробыл, а такого количества наград ни у одного боевого офицера не видел, – прошептал Добрынин. – Но чтобы «Георгий» третьей степени у капитана? Мне Сергей говорил за что, но, конечно, хотелось бы услышать от вас.

– А правда, что же за подвиг вы совершили, Глеб Станиславич? – спросил Никита Переверзев.

– Никакого. Можете не верить – Верховного главнокомандующего, их высочество Николая Николаевича Романова случайно от смерти спас. Во всяком случае, он так считал. Но я надеюсь, это останется между нами, – сказал, бережно завертывая в ткань свои ордена и погоны, Смирнитский и добавил: – Так что, Никита, штабс-капитан Добрынин прав: спрячьте ваши погоны, наш юный друг, подальше. Пока. Может быть, они вам еще пригодятся.

X

В том, что Глеб Смирнитский так и не добрался до Владивостока, Александр Добрынин до Омска, а Никита Переверзев неизвестно куда, не было их вины. Они просидели неделю на станции, забитой чехами, потом перебрались в другой поезд, первый на выходе от станции, и вовремя – он, единственный, дернулся ночью и тихонечко поехал, и они обрадовались, но через день их пришли арестовывать. Поезд остановился на рассвете на полустанке без платформы, в вагон вошли трое солдат с красными лентами на шапках и человек в черной кожаной куртке, и сразу двинулись в сторону офицеров – заранее знали, кого и где искать.

– Вот они! – крикнул идущий впереди солдат командир.

Что разбудило дремлющего Глеба – наверное, многолетняя война, но он успел выхватить пистолет и выстрелить. Смерть начальника привела в замешательство красноармейцев. Они и винтовки с плеч не успели снять, да и неудобно было в переполненном вагоне. Добрынин, как человек тоже прошедший войну, проснулся моментально и моментально же вытащил наган. Никита Переверзев открыл свои серые глаза и сонно и удивленно смотрел на происходящее.

– И лучше будет, если вы винтовки аккуратно снимете и положите на пол, иначе пристрелим, – сказал необычайно спокойным голосом Смирнитский застывшим в ужасе солдатам.

Солдаты повиновались.

– Никита, забери винтовки у солдат и наган у командира, – приказал Смирнитский. – А вы не дергайтесь – мы не шутим. Все, уходим. Штабс-капитан, держите их на прицеле. Если что, стреляйте. Никита, открывайте двери.

Они спрыгнули на пыльную землю и, оглядевшись, побежали от вагона в сторону небольшой рощицы, видневшейся в поле. Бежать было тяжело – мешали шинели, винтовки и вещмешки. Когда до рощицы осталось метров пятьдесят, сзади загремели выстрелы.

– Бегите, я прикрою! – крикнул Смирнитский и, упав на землю, прижал к плечу приклад винтовки. Около тридцати солдат, явно не обученных бою, бежали толпой, стреляя из винтовок. Смирнитский почти не целился – бежавший впереди всех красноармеец вскрикнул и, упав, заорал матом, пуля пробила ему бедро. На это и рассчитывал Глеб. Крики раненого остановили солдат. Они трусливо пригнулись, ожидая следующего выстрела, некоторые упали на землю, в пыль. Смирнитский ранил еще двоих, по полю понесся вой, и красноармейцы уже не порывались бежать вперед, а упали на землю. Пули засвистели в небо – солдаты явно не умели стрелять. Глеб стал тихонько отползать, стрелял и обязательно попадал, но понимал, что им не уйти, и поэтому ждал, когда же поднимется командир красноармейцев, который не вставал, а все кричал с земли: «Вперед! Трусы, суки… я вас всех пристрелю на месте…» – и стрелял вверх из нагана. Глеб оглянулся и увидел, что Добрынин с Никитой добежали до деревьев. Он еще раз выстрелил, еще… патроны кончились; вскочив, насколько мог, он побежал к рощице. Пули летели мимо и Глеб подумал: «Как же вы воевать-то будете, если стрелять не умеете?» – и, услышав крик Добрынина: «Ложись капитан. Мешаешь!» – упал на землю и пополз. Теперь пули летели сзади из рощицы. Глеб дополз до своих товарищей, где счастливый Никита орал: «Здорово-то как!» – и дергал за затвор, а Добрынин рассмеялся:

– Что, живой, капитан? А я уж думал, все тебе… Чувствуется, что фронтовик и пехота: ползаешь – словно стелешься, ни бугорка.

– Да я бы еще пострелял, да патроны кончились, – заразился веселостью от Добрынина Глеб. – Да и скучно там одному, вот к вам и приполз. А что до бугорков, так поползай с мое… мы же не на лошадях, мы по земле – ножками воевали… – Обернулся к Никите: – Прапорщик, берегите патроны.

Никита в упоении еще раз выстрелил, передернул затвор и грустно произнес:

– Все! Нет патронов, – и отбросил в сторону винтовку.

– Вот винтовку вы, юноша, рано бросили, у нее еще штык имеется! – сказал Глеб и стал оглядываться. Вся рощица состояла из трех десятков небольших берез. А за ней простиралось ровное поле.

– Попались мы, Глеб Станиславич, – зашептал Добрынин.

– Ну что ж, штабс-капитан, повоюем. Ты, Никита, бегом отсюда, мы долго не продержимся.

– Не пойду, господин капитан! – тоненьким, дрожащим голосом крикнул Переверзев. – Не забывайте, я офицер. Вы в моем возрасте, наверное, уже ордена имели.

– Ах, прапорщик, прапорщик, в этом вы правы – вы офицер… – посмотрел вперед. – Все, опять пошли. Берегите патроны.

– Сейчас бы пулемет, всех бы одной очередью! – мечтательно и со смешком сказал Добрынин.

Солдаты, не слыша больше выстрелов из рощицы, стали подниматься и перебежками, припадая на колени, но подгоняемые криками своего командира, приближались.

– Хоть один патрон сохранился? – спросил Смирнитский.

– У меня один точно есть, – Добрынин полез в карман шинели и вытащил винтовочный патрон. – Привычка фронтовая один сохранять… понятно для чего. Бери Глеб. Известно же, как гвардия стреляет.

Смирнитский быстро вставил патрон, щелкнул затвором, прицелился и выстрелил. Под рукой хрустнула ветка… С командира красноармейцев слетела фуражка, и он упал, и все солдаты как по команде упали на землю.

– Черт! – выругался Глеб. – Промахнулся! – Вытащил браунинг: – Ну что ж, постреляем. Только стреляйте точно в цель. Это к тебе, Никита, относится.

Добрынин вытащил свой револьвер, посмотрел в барабан, сказал:

– Осталось пять.

Переверзев тоже посмотрел в барабан нагана, взятого у убитого в поезде командира красноармейцев. Почему-то шептал губами, считая:

– Четыре.

– Было бы больше, я бы у вас, прапорщик, наган забрал, – сказал Добрынин. – А у вас, Глеб Станиславич, хорошенький пистолетик. Браунинг?

– Да. Подарок друга.

– Хороший у вас друг.

– Наверное. Был… Ладно, давайте воевать!

Солдаты шли, падали, ползли, стреляли, но неминуемо приближались. Не все… Первым отстрелялся Никита Переверзев. Следующим Добрынин. Смирнитский выпустил последний патрон из своего браунинга и взялся за винтовку.

– Кажется, напоследок штыками повоюем. Люблю я наш русский штык! – крикнул Добрынин.

– Ну вот и смерть пришла. Всю войну прошел, а умирать приходится от своих, русских. Никита, беги – может, еще успеешь уйти в степь! Там спрячешься.

– Как вы можете, господин капитан? Я – русский офицер!

– Молодец! Как же вас, таких, не хватало в шестнадцатом. Пошли, господа! – Смирнитский, а за ним Добрынин и Никита Переверзев встали с винтовками наперевес. Солнце заиграло на остриях штыков. Красноармейцы стреляли плохо: с двадцати метров не могли попасть.

– Вот эти стрелки тыловые и переворот в октябре совершили, – весело сказал Добрынин.

– Не стреляйте! У них патронов нет, – закричал солдатам их командир, вскочил и, взяв винтовку у убитого, уже спокойно пошел вперед. – Живьем возьмем золотопогонников!

– Попробуй возьми! – крикнул Никита Переверзев.

И вдруг что-то изменилось. Солдаты побежали обратно. Некоторые, чтобы было легче бежать, бросали винтовки. Их командир, вытащив револьвер, стал стрелять в воздух и кричать: «Стоять! Именем революции я приказываю: стоять!»

Солдаты бежали не оглядываясь. Командир выстрелил из револьвера в стоявших с винтовками офицеров. Пуля пробила рукав шинели Никиты Переверзева. Никита ойкнул, схватился за руку и упал. А мимо из-за их спин с гиканьем пронеслись всадники. Один из них ударил шашкой командира красноармейцев по голове. Удар был настолько силен, что фуражка развалилась на две части вместе с головой. Всадник развернулся и подскакал, сдерживая лошадь, к офицерам.

– Ну что, господа, повезло вам. А этого что, убило?

На всаднике были погоны казачьего хорунжего.

– Ранило. Спасибо, господин хорунжий. Скажите, кто вы? – спросил Смирнитский.

– Мы из добровольческого отряда подполковника Каппеля, – хорунжий повернулся к одному из всадников и приказал: – Посадите господ офицеров на лошадей… если они, конечно, не возражают, – и задорно засмеялся, показывая хорошие белые зубы.

– Не возражаем, господин хорунжий, – ответил за всех Смирнитский…

XI

– Здравствуйте, господа офицеры, – из-за стола в просторной крестьянской избе, куда вошли Смирнитский с товарищами, встал небольшого роста, коротко стриженный, рыжеватый, с рыжеватой аккуратной бородой, офицер в форме без погон и представился: – Генерального штаба подполковник Владимир Оскарович Каппель. Прошу представиться.

– Капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Смирнитский.

– Штабс-капитан Александр Добрынин.

– Прапорщик Никита Переверзев, – сказал слабым голосом Никита.

Рука висела на ремне. Повезло – пуля пробила плечо насквозь.

– Вы, господин прапорщик, идите к нашему медику. У нас фельдшер есть… Эй, проводите господина прапорщика к доктору! – крикнул куда-то за дверь избы подполковник. – А с вами, господа, если не возражаете, я бы хотел побеседовать. Присаживайтесь…

– Мы бы хотели выразить вам, господин подполковник, нашу благодарность за свое спасение, – сказал, присев на лавку, Смирнитский.

– Полно, полно, мы же с вами русские офицеры. А вы, как я понимаю, боевые офицеры. На каком фронте воевали?

– На германском.

– На австрийском.

– А в какой армии на австрийском?

– В 11-й генерала Сахарова и в 8-й у генерала Каледина, – ответил Добрынин.

– Знаю таких генералов. Великолепные офицеры. Особенно Алексей Михайлович.

– Спасибо, господин подполковник.

– И куда путь держите, господа офицеры?

– Я во Владивосток, а оттуда на родину, в Польшу.

– А у меня было желание к Корнилову на Дон, да поехал с господином капитаном, но до Омска, где, говорят, создается новая русская армия. Уж больно он хороший попутчик, – и Добрынин с уважением посмотрел на Смирнитского.

– Да, к Лавру Георгиевичу все бегут. Там и Деникин. Там армия. А вы что же, господин капитан, не у Корнилова?

– А я их превосходительство не уважаю.

– Первый офицер, кто открыто говорит о том, что не уважает Лавра Георгиевича. Что же такое, позвольте вас спросить, вам так не нравится в легендарном генерале?

– Предательство по отношению к императору и его семье.

– Сильно сказано! И какие у вас для этого есть основания?

– Личные.

– Постойте, постойте… А-а… я вспомнил вашу фамилию – Смирнитский. Это про вас рассказывали, что вы готовы были со своими солдатами тогда, в марте, в Царском Селе отбить у Корнилова императорскую семью? Но тогда это собирались сделать Георгиевские кавалеры. Это были вы, капитан? Вы из этого знаменитого батальона?..

– Он, он, господин подполковник. Вы на его погоны и ордена посмотрите, – влез в разговор Добрынин.

– Покажете?

– Как вам будет угодно, – Глеб достал из своего баула сверток и развернул – на столе засияли ордена и погоны.

– «Георгий» третьей! – непроизвольно и уважительно произнес Каппель. – А у меня, господа, и четвертого нет. Я про вас, господин капитан, еще слышал, что вы спасли от смерти Верховного главнокомандующего Николая Николаевича Романова. Я не ошибаюсь?

Глеб помолчал, потом улыбнулся и просто ответил:

– Не ошибаетесь, – и сам спросил: – Господин подполковник, объясните, что это за добровольческий отряд, которым вы командуете?

– Вы же видите: Дон восстал, чехи восстали, в Омске создается новое правительство, здесь тоже большевики начали офицеров стрелять и у крестьян забирать хлеб, вот и организовалась такая воинская единица – добровольческий отряд. В основном офицеры. И я хочу предложить вам вступить в мой отряд.

– Я готов! – сказал Добрынин. – Я еще не навоевался, да и до Омска я вряд ли из-за чехов доберусь. Если только на лошади, а лучше пешком – я пехотный офицер. Хотя я на лошади сижу не хуже казака – приходилось на фронте.

– Быстрее вы, господин штабс-капитан, доберетесь до Омска с нами. Я сообщу вам то, чего, видимо, вы еще не знаете: чехи подняли восстание и захватили власть в Новониколаевске. Ну а вы, господин капитан?

– Если честно, господин подполковник, я уже не хотел воевать, но у меня такое ощущение, что война все время преследует и не отпускает меня. Я понимаю, что не попаду во Владивосток, пока не наступит чья-нибудь победа в этой начавшейся гражданской войне.

– Я думаю, что если в ней победят большевики, вы, господин капитан, никогда не доберетесь до Владивостока, а уж в Польшу…

– Что вы от меня хотите, господин подполковник?

– Я бы дал вам полк, но у меня его нет. Я бы дал вам батальон, но и батальона у меня нет. Я бы дал вам роту, но ротами у меня командуют полковники. Я предлагаю вам возглавить взвод. Возьмите туда своих товарищей. Вы же понимаете, что взводом, состоящим из одних боевых офицеров, тыловой офицер командовать не сможет. Да что я говорю – вы же помните, что произошло в семнадцатом, когда на фронт стали приходить солдаты из запасных полков, которые не хотели воевать. И только вы, – Каппель показал на грудь Смирнитского, – если наденете ордена, сможете стать для них командиром.

– Соглашайтесь, Глеб Станиславич, – с мольбой в голосе сказал Добрынин.

– Можно мне, господин подполковник, высказать одно свое предложение?

– Я вас слушаю.

– Отряд у вас, как я понял, добровольческий. Я прошу дать мне свободу действий, и если я захочу от вас уйти, то вы не будете этому препятствовать.

– Даю вам слово офицера.

– Тогда расскажите, если это возможно, о ваших ближайших планах, господин подполковник.

– Я хочу напасть на большевиков в Сызрани.

– И много их там?

– Около двух тысяч.

– А у вас?

– Триста пятьдесят штыков, сотня сабель и две пушки.

– Смело! – воскликнул поручик Добрынин. – Вот это будет драка, вот это по мне!

– Безусловно, смело, – сказал Глеб, – но тут нужен расчет.

– Так присоединяйтесь, Глеб Станиславич, вместе и посчитаем, как нам Тухачевского разбить.

– Это какого Тухачевского?

– Говорят из дворян, бывший подпоручик.

– А-аа… Тогда я согласен! – сказал Глеб. – Говорите, Владимир Оскарович, что у вас триста пятьдесят штыков, а у красных две тысячи… тогда, позвольте, – Смирнитский подошел к столу и склонился над лежащей картой, – нам надо придумать что-то неожиданное – скажем, выход в тыл красным… Если они так же воюют, как те, от которых мы отстреливались, то это точно не армия.

Двое склонились над картой.

– Я, с вашего позволения, господин подполковник, пойду навещу Никиту, – сказал Добрынин.

– Да-да, конечно, господин штабс-капитан, идите и скажите моему адъютанту, чтобы вас покормили, – не поднимая головы, сказал Каппель и продолжил водить по карте карандашом:

– А если вот так, Глеб Станиславич?

– Здесь хорошо – лес.

– Только надо разведку послать.

– Я не знаю ваших людей, Владимир Оскарович, но одного могу порекомендовать – штабс-капитана Александра Добрынина: прирожденный разведчик.

– Хорошо, не возражаю… Надо вот этот мост сразу захватить.

– Согласен, но сможем ли мы такими малыми силами его удержать? Надо его захватить при подходе наших частей… прошу прощения, отряда. Иначе их всех перебьют.

– У меня есть прекрасный боевой офицер, спокойный… этот захватит в самую последнюю минуту и удержит. Капитан Пороховщиков.

– Уж не Аркадий ли Васильевич?

– Да. Вы его знаете?

– Если это он, то встречались в шестнадцатом. До чего же мир тесен.

Офицеры продолжали, споря, рассчитывать удар по войскам Тухачевского.

– Ох, Глеб Станиславич, придется вам задержаться у меняв штабе. Уж больно вы хорошо воюете с Тухачевским. Как будто знаете, что он будет делать.

– Может быть, Владимир Оскарович…

Части Красной армии под командованием Михаила Тухачевского были разбиты. Тухачевский еще не успел заставить солдат новой советской власти воевать.

А Каппель был стремителен: он со своим добровольческим отрядом совершил 150-километровый марш-бросок и захватил Симбирск, разбив многотысячную Красную армию. Потом была Самара… Приходили все новые и новые офицеры – добровольческий отряд быстро увеличивался и превратился в Народную армию. Слава о Каппеле бежала впереди его войск.

Каппель применял против красных войск столь талантливую, столь необычную тактику – скорость и неожиданность, – что его боялись. Большевики назвали его «маленьким Наполеоном» и назначили за его голову награду – 50 тысяч рублей. А солдаты Красной армии уважали – он не расстреливал пленных!

XII

Александр Глебович Переверзев за помощь в свержении монархии был назначен представителем Временного правительства в Волынском гвардейском полку. Разленившиеся за месяцы безделья, отвыкшие от войны офицеры и солдаты полка не обратили внимания, что из-за таких, как они, рухнуло самодержавие. Командир полка генерал-майор Алексей Ефимович Кушекевич одним из первых присягнул Временному правительству, за что получил звание генерал-лейтенанта и перешел командовать Туркестанской дивизией.

Переверзев, получивший звание капитана, как представитель Временного правительства надеялся, что он может стать заместителем командира полка. Но он не состоял ни в одной из партий, свергнувших монархию, и его забыли. Получил капитана – и радуйся. Кирпичников, уже прапорщик с офицерским Георгиевским крестом на груди, ходил героем и честь капитану не отдавал, а когда тот сделал ему замечание, спокойно и пренебрежительно ответил: «Не я бы, ты сейчас не капитаном был, а вместе с Лашкевичем червей кормил». Как оплеуху дал! «Ну, сука крестьянская, подожди!» – подумал Переверзев. Началось массовое бегство из полка офицеров и солдат. На Корниловский мятеж Переверзев не попал. Он заболел. Вновь начали мучить страшные головные боли. Аптекарь-еврей за громадные деньги дал какие-то порошки и микстуры, причитая: «Все нормальные фармацевты давно убежали в Крым, в Одессу; один я, как дурак, застрял в этом проклятом городе в это проклятое время… Эти порошки потому столько стоят, что они доставлены сюда контрабандным путем из Одессы, а туда, как известно, из Парижа».

Ухаживал за Переверзевым сын Никита, который до фронта не дошел – полк, в который его назначили, разбежался. Никита хотел уйти к Корнилову, но остался, видя состояние отца.

– Выздоровеешь, и я уйду, – сказал он.

– Не делай этого, прошу, – слабым голосом просил отец.

– Не держи меня. Я офицер. Я должен защищать отечество.

– Какое отечество? Где ты его видишь? Я помогал отречению царя, получил капитана, а мне скоро будет нечем командовать. Армия развалилась. Да что я тебе об этом говорю, ты же сам это узнал.

– Уйду к Корнилову.

– Я Корнилову помогал арестовать семью царя, и что – он вспомнил об этом? Помог мне? Он меня тут же забыл. А сейчас он хочет, чтобы такие, как я и ты, ему помогали. Вот ему! – Переверзев показал дулю и для еще большей убедительности потряс ею в воздухе. – Не будет ему от меня помощи! И ты не ходи.

– Лежи отец. Выздоравливай.

– Зачем тебе, Никита, Корнилов? Иди в наш полк.

– Где он, твой полк? Нет, я воевать хочу.

Как только отцу полегчало, Никита, не прощаясь, ушел. А Волынского полка действительно не было. Пока Переверзев болел, одни убежали домой, другие к Корнилову.

Корнилова Временное правительство и большевики совместно остановили, а генерала арестовали. От полка осталось три сотни солдат, которым некуда было идти – их дома были либо под немцами, либо далеко за Уралом. И когда в помощь Временному правительству в борьбе с большевиками пошел на Петроград отряд генерала Краснова, в казарму пришел мужчина в кожаной куртке и такой же кожаной фуражке и, не протягивая руку и не отдавая честь, сказал:

– Представитель партии большевиков по борьбе с контрреволюцией Мирон Ерофеев. Вам, товарищ командир, необходимо вместе с солдатами пойти со мной на борьбу с генералом Красновым.

Впервые Переверзева назвали товарищем, и он не удивился и не оскорбился и сам не понял почему.

– Так у генерала хоть и не армия, но и не батальон. С чем это я пойду – с тремя сотнями солдат, которые не хотят воевать и при первых же выстрелах разбегутся?

– Вы, капитан, кто: меньшевик, эсер, октябрист?

– Я офицер.

– Тоже не лучше. У нас одна задача – остановить генерала Краснова. Он уже в Царском Селе.

– Недалеко идти.

– Кому? Ему или нам?

– Конечно, нам, товарищ Ерофеев.

– Я прошу вас, капитан, пока не вмешивайтесь в события. Я знаю, что три сотни солдат Краснова не остановят.

– А кто остановит?

– Слово!

– Слово?

– Честное, большевистское слово, обращенное к солдатам.

– Лучшее слово на войне – это пуля!

– На гражданской войне – да. А она еще не наступила.

– А наступит?

– Скоро. Быстрее, чем вы или я думаем.

– Я пока не думаю.

– А думать надо – на чьей стороне вы, капитан, тогда будете? Пока еще у вас есть время. Иначе будет поздно.

– Поздно?

– Да, капитан. Кто не с нами, тот против нас. И будет уничтожен.

– О господи!

– Итак, прошу, не вмешивайтесь в события. Будьте готовы со своими солдатами окружить отряд Краснова, когда я вам об этом скажу.

– И вы что, один пойдете к солдатам со своей пропагандой? Я, конечно, видел таких, но против генерала? Вы хоть знаете, что такое боевые солдаты?

– Знаю. Я на фронте «Георгия» получил. И почему один? Со мной отряд из рабочих Путиловского завода – десять человек.

– Сколько? – засмеялся Переверзев.

– Десять рабочих. Десять большевиков. Вы еще не понимаете, что такое большевик. Увидите. Выводите солдат из казармы.

Из трехсот сотня солдат идти отказалась.

– Нам и здесь хорошо. С чего это мы должны на пули лезть? Хватит, навоевались… – кричали они.

– Когда мы вернемся, то вы пожалеете, что не пошли с нами, – крикнул им Мирон Ерофеев.

– Ты еще вернись! – смеялись в ответ.

До Царского Села добрались без происшествий. Привезли на телегах по осенней хляби три пулемета. Дальше произошло то, что и говорил Ерофеев. Десять рабочих без оружия остановили тысячный отряд генерала, а Ерофеев, встретившись с Красновым, заключил с ним мир. Бумаг не подписывали, но слово… Ерофеев вышел из Александровского дворца, где в комнатах арестованного и сосланного в Сибирь императора расположился генерал, и шепнул одному из рабочих: «Теперь дело за капитаном. Только бы не подвел, сука офицерская». Переверзев не подвел – как и договаривались, его две сотни быстро окружили митинговавших на площади солдат отряда Краснова, вскинули винтовки, а с трех сторон «максимы» уставились квадратными зрачками стволов и щелкнули заправленными лентами.

– Сдать оружие! – приказал Переверзев. – Я не шучу. Мы вас всех перестреляем.

Солдаты отряда Краснова стали вскидывать винтовки:

– Да мы вас, сук, сейчас всех перестреляем!..

– Нас – может быть. Но против пулеметов… И как вы сами видите, это только часть солдат. По периметру дворца остальные части полка. Вам ничего не будет. Все вы будете отпущены домой.

– Домой?! – заколыхалась солдатская масса. – Домой – это ладно, это хорошо.

– А вы кто такие? – крикнули.

– Гвардейский Волынский полк.

– А, «паркетники». Да мы вас враз раскидаем.

– Не трожь гвардейцев! – закричал громадный солдат. – Я сам гвардеец. Семеновец. Кто их тронет, будет иметь дело со мной.

– Иван, ты же опять пьяный, иди проспись, – засмеялись солдаты. – Ты когда остановишься?

А Переверзев, глядя на гигантского солдата, удивленно подумал: «Вот это солдат! Откуда ж такие берутся? Ах да – семеновец».

Иван первый положил винтовку, за ним последовали другие, говоря: «Куда? Против силы не попрешь… Да и домой наконец-то пойдем…» В это время в комнату к Краснову вошел Ерофеев с двумя рабочими и сказал:

– Генерал Краснов, вы арестованы. Сдать оружие.

– Но, – затянул Краснов, – мы же договорились, товарищ Ерофеев.

– Большевики никогда не будут договариваться с классовыми врагами. Они их уничтожают. А то, что было, – военная хитрость, генерал. Мы тоже воевать умеем. Впрочем, вас расстреливать не будут. К сожалению и надеюсь, пока. У меня нет таких указаний. Есть другое: если вы согласны больше не воевать против большевиков, то вас приказано отпустить.

– Одного?

– Да.

– А солдат? Вы же им сказали, что они свободны и могут уходить домой.

– А кто же будет защищать нашу власть?

– Но у вас нет власти.

– Пока мы здесь рассуждаем, в Петрограде мои товарищи берут власть в свои руки.

– О боже!

– Так что, генерал, согласны?

– Я согласен.

– Вы свободны.

– Могу ли я взять с собой офицеров? Троих.

– Можете.

– Скажите: а что будет с моими солдатами?

– Они уже не ваши, генерал. Они свободные люди свободной страны, – с этими словами Ерофеев вышел.

– Пригласите ко мне поручика Добрынина, – попросил адъютанта Краснов.

– Его больше нет. Его убили.

– Кто убил? Большевики?

– Нет. Иван Великий.

– Расстрелять! – рассвирепел Краснов.

– Не можем – его забрали к себе пришедшие с этим Ерофеевым солдаты.

– Прощай, поручик, – сказал сквозь слезы Краснов. – Нам здесь делать больше нечего. Подавайте лошадей.

Краснов с двумя офицерами, опустив голову, отъехал от дворца. Никаких воинских частей на улицах города не было.

– Как они нас легко обманули, – грустно произнес Краснов. – Надолго ли? На Дон, господа офицеры, на Дон…