Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXVI

Ленин не мог скрыть радости от только что полученных сведений – готов был, как ребенок, на одной ножке прыгать. Бегал по кабинету счастливый.

– Вызовите ко мне Троцкого, срочно! – приказал он своему секретарю.

Троцкий пришел так быстро, как будто за дверью стоял.

– Товарищ Троцкий, читайте, читайте, – Ленин протянул телеграмму. – Белому движению в Сибири конец. Красноярск наш, Иркутск наш, а сейчас по нашему требованию чехи выдали Колчака. Все, этот зуб вырван, знамя белого движения рухнуло. Какой молодец Тухачевский! Это его разгром Каппеля позволил выиграть войну в Сибири. Лев Давидович, какая радость, плясать хочется.

– Да, это прекрасно, Владимир Ильич. Но почему вы всегда говорите о Тухачевском как победителе над Колчаком, когда Восточным фронтом руководил Михаил Фрунзе, а сейчас Сергей Сергеевич Каменев? Конечно, Каменев полковник царской армии, но Тухачевский еще и белая кость, дворянин.

– Я тоже из дворян.

– Я знаю, Владимир Ильич. Я хотел сказать, что пришло сообщение – Каппель умер от гангрены ног.

– Ура! – закричал Ильич. – Спасибо, Лев Давидович, большое коммунистическое спасибо. Надо их добить. Впрочем, их сейчас добьет сибирский мороз. Говорят, там за пятьдесят морозики-то стоят. Помню, помню по Шушенскому.

– Но есть и неприятная новость, Владимир Ильич: по полученным сведениям, создана группа офицеров для освобождения Колчака. Они уже на пути к Иркутску, и к Иркутску же движется армия Каппеля под командованием генерала Войцеховского. Возглавляет группу офицеров подполковник Смирнитский.

– Где-то я уже слышал эту фамилию. Смирнитский, Смирнитский… напомните Лев Давидович.

– Это тот, который в марте семнадцатого чуть не спас семью императора, это тот, кто хотел спасти императора и его семью в Екатеринбурге, это тот, кто расстрелял генерала Зеневича, сдавшего нам Красноярск.

– Ну Зеневича жалеть не будем – он в любом случае предатель, и мы бы его сами расстреляли. Да, серьезный враг этот Смирнитский. Он что, боевой офицер? Фамилия не русская.

– Да, прошел всю империалистическую. Имеет множество наград. Поляк. И кстати, по неподтвержденным данным, боевой товарищ Тухачевского по лейб-гвардии Семеновскому полку.

– Не может быть! Впрочем, все может быть – империалистическая война всех одним узлом связала. А про товарища Тухачевского плохо говорить не надо. Я ведь понимаю, к чему вы это говорите, Лев Давидович. Не любите вы его… Что вы предлагаете, товарищ Троцкий, по Колчаку?

– Необходимо срочно телеграфировать в Иркутск, чтобы уничтожили Колчака. Немедленно! Этот злодей не должен остаться живым. У него руки по локоть в крови наших товарищей.

– Хорошо, срочно телеграфируйте в Иркутск. Пишите: «Разрешаю, под влиянием угрозы Каппеля и белогвардейских заговорщиков в Иркутске, расстрелять Колчака. Беретесь ли сделать это архиважное задание?» Подпись моя – «Ленин».

– Записал. Разрешите идти, Владимир Ильич?

– Лев Давидович, прошу, сделайте срочно! Пусть исполнит кто-нибудь из самых надежных и преданных товарищей. Подключите ЧК. Там люди особой закалки.

– Хорошо, Владимир Ильич.

– И разберитесь с этим Смирнитским. Он начинает мне надоедать. Сильный и смелый враг. Требует уважения и… ненависти!

XXVII

В камере было сыро и холодно, адмирал Колчак кашлял. Он понимал, что большевики его казнят. Но будет ли суд? Вряд ли. Большевики, придя к власти, все законы и суды отменили.

Дверь камеры открылась, и вошел человек в кожаной куртке и такой же, несмотря на зиму, кожаной кепке с красной звездочкой.

– Гражданин Колчак, вы приговорены к расстрелу. Я, комиссар Ерофеев, назначен исполнить революционный приговор.

Колчак встал, его худое, жесткое лицо побледнело. Он застегнул на кителе воротник и потянулся за шинелью.

– Она вам не понадобится, – сказал комиссар. – Это недалеко, не замерзнешь.

– Попрощаться разрешите?

– С кем, с Анной Тимаревой? Она вам не жена – полюбовница. Нет. Выходи.

В коридор из соседней камеры выводили одетого в пальто с бобровым воротником Пепеляева.

– Вот вам, Верховный правитель, ваш председатель правительства компанию и составит, – с усмешкой сказал Ерофеев и пошел вперед.

Охранявший камеру старый солдат тихо прошептал проходившему Колчаку: «Вас спасут». Лицо Колчака напряглось, но он прошел мимо, даже не взглянув на солдата.

Во дворе тюрьмы Колчаку и Пепеляеву связали за спиной руки и положили лицом вниз в сани, на жесткое, чуть-чуть пахнущее полем и летом сено. Было очень холодно. Комиссар и четверо солдат с винтовками за спиной, на лошадях, окружили сани, и маленький отряд тронулся в только-только заметный утренний рассвет.

Отряд выехал за город и уже повернул на дорогу к берегу Ангары, когда их догнал всадник. «Стой!» – крикнул всадник и, подъехав к комиссару, стал что-то тихо говорить Ерофееву.

– Зачем? – удивленно спросил Ерофеев.

Всадник опять склонился к нему и что-то сказал.

– Понятно, – зло ответил комиссар и, когда всадник повернул лошадь и отъехал, приказал:

– Поворачиваем на Ушаковку.

– Это ж какой крюк, верст пять, – удивился солдат в санях.

– Не рассуждать. Приказано – на Ушаковку.

Маленький отряд отвернул от Ангары и поехал дальше…

Приток Ангары, Ушаковка, был столь стремительным, что даже в сильные сибирские морозы на середине речки всегда была незамерзающая полынья. Сани и коней оставили на берегу, а Колчака и Пепеляева повели к полынье. Развязали руки.

– Раздевайтесь! – сказал Ерофеев.

Пепеляев стал снимать шубу и одежду.

– А ты, гражданин Колчак? Нам ждать некогда.

– Я адмирал, адмиралом и умру. Так стреляйте.

Колчак посмотрел в небо и стал напевать: «Гори, гори, моя звезда. Гори, звезда приветная»

– Ишь ты, адмирал-то поет. Сильный мужик. Ему смерть в лицо смотрит, а он поет… – тихо сказал один из солдат.

Пепеляев остался в нижней рубахе, белых кальсонах и босиком.

– Становись к проруби! – сказал Ерофеев. – Товарищи солдаты, вам доверено казнить извергов и врагов нашей рабоче-крестьянской революции!

– Господи! – зашептал все тот же солдат. – Я же никогда людей не казнил. Как же я в человека-то раздетого стрелять буду?

– Заткнись, дурак! – зашептал ему другой красноармеец. – Хочешь, чтобы тебя рядом поставили?

Колчак и Пепеляев встали около полыньи. Пепеляев что-то зашептал посиневшими губами и все двигал по снегу синими замерзшими ступнями. И вдруг низ кальсон окрасился желтым и от них повалил пар.

– Смотри-ка, барин-то обос…! – весело крикнул один из солдат.

– А ты встань рядом с ним – не обос… – обоср…! – ответили зло. – О Господи!

Цепочка солдат выстроилась.

– Целься! – сказал Ерофеев. Солдаты подняли винтовки.

И вдруг комиссар каким-то звериным чутьем почувствовал, что за его спиной что-то происходит, и обернулся. От берега по льду, скользя подковами, скакали всадники. Он понял, что это и есть те белые офицеры, которые должны были освободить Колчака там, на Ангаре, и из-за которых расстрел приказали провести на Ушаковке. Ерофеев выхватил револьвер и, обернувшись к Колчаку и Пепеляеву, крикнул:

– По врагам революции, пли!

Солдаты, опустив винтовки, повернувшись, завороженно смотрели на приближающихся всадников.

– Стреляйте, сволочи!.. Предатели! – закричал Ерофеев и выстрелил в одного из солдат. Солдат упал, а Ерофеев, не целясь, стал стрелять в Колчака и Пепеляева. Белая рубаха Пепеляева окрасилась кровью, и он упал в полынью и сразу ушел под воду. Ерофеев стрелял и стрелял в Колчака, а тот, улыбаясь, шептал что-то одними губами и смотрел туда, за спину комиссара. Потом упал в воду, и стремительное течение затянуло его под лед.

И могучая сибирская река понесла тело адмирала туда, за тысячи верст, к Ледовитому океану, где он, морской офицер, зимовал вместе с бароном Толлем, открывая новые земли для Великой державы – России, и где его имя, тогда еще молоденького лейтенанта, увековечили, дав название острову.

Все возвращается на круги своя! Судьба!..

Ерофеев повернулся к всадникам и все кричал солдатам:

– Сволочи, стреляйте! Это белые! – и нажимал, и нажимал на крючок револьвера, который щелкал пустым барабаном. Всадники подскакали к стрелявшим.

– Опоздали! – вскликнул один из всадников и, склонившись к Ерофееву, прохрипел, задыхаясь: – Успел, сволочь! Что, комиссар, сделал свое черное дело? Ну сейчас сам становись.

– Господин подполковник, а что с солдатами делать? – спросил один из подскакавших.

– А что с ними делать, штабс-капитан? Пусть винтовки бросают в воду и уходят.

– Господин подполковник, они же расстреляли Верховного правителя и председателя правительства. Их надо расстрелять.

– Они не стреляли. Они отказались стрелять, они предатели! – крикнул Ерофеев.

– Вот видите, штабс-капитан, даже комиссар об этом говорит, да и вы сами слышали только револьверные выстрелы. Лучше бы, комиссар, они тебя пристрелили! Эй, бросайте винтовки в прорубь и идите отсюда. Сани с лошадью мы вам оставляем, а то замерзнете по дороге.

На льду стонал раненный Ерофеевым солдат.

– Они же нас выдадут, господин подполковник. Нельзя их отпускать!

– Я приказываю, штабс-капитан! Эй, бросайте винтовки и идите. Раненого с собой возьмите. А насчет «выдадут – не выдадут» – какая сейчас разница, штабс-капитан. Александра Васильевича больше нет.

Солдаты побросали винтовки в полынью и, подняв раненого, быстро пошли к берегу. Проходя мимо подполковника, один из солдат сказал:

– Спасибо, ваше благородие. Только боимся мы, что нас за то, что остались живыми, самих к стенке комиссары поставят.

– Тогда идите домой.

– Как это – домой? За дезертирство-то точно расстрел!

– Ты хочешь, чтобы я приказал вас расстрелять?

– Нет, нет, ваше благородие. Мы пошли. Всю жизнь за вас молиться будем!

И солдат бросился догонять своих товарищей.

И уже от берега, из отъехавших саней, раздалось:

– Мы еще с вами поквитаемся, ваше благородие! Мы-то вас уж жалеть не будем! Зря отпустили!.. У-у-у…

Штабс-капитан выстрелил в сторону берега.

– Ну, комиссар, становись. Раздеваться не надо. Нам твоя черная одежда, как и черная душа, не нужна. Если верующий, читай молитву, – сказал тот, кого называли подполковником. – Или, может быть, перед смертью скажешь, почему расстрел сюда перенесли?

– Ничего я тебе не скажу, золотопогонная сволочь! Ни в бога, ни в душу, ни в вашу загробную жизнь я не верю. Все равно мы вас всех прикончим. И смерти я не боюсь. Я большевик, вот и расстреливайте как большевика.

Комиссар встал у края полыньи.

– Смелый. Уважаю.

– Мне твое уважение, капитан Смирнитский, не нужно.

– Ты меня знаешь? – удивился подполковник.

– Встречались в Петрограде… ты всех к себе в гвардию агитировал, да никто не хотел. Вспомнил?

– …Мирон… Мирон Ерофеев? «Здесь танцуют!» Ну что же ты Зимний-то не взорвал?

– Моя бы воля, я бы весь ваш мир взорвал!

– «И на обломках самовластья напишут ваши имена!» Это не про тебя, Мирон. Это про офицеров-дворян. Как это у вас? «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…»

– «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем!» Вот так, капитан.

– Уходить надо. Дозвольте мне, господин подполковник.

– Действуйте, штабс-капитан. Прощай, Мирон.

Комиссара убили одним выстрелом из винтовки. Он упал, тело его покружилось, покружилось в полынье, намокая, и ушло под лед…

– Опять не успел! Ну почему, почему не хватает какой-то минуты, часа, дня, чтобы спасти? Это какой-то рок! – крикнул подполковник.

– В этом нет вашей вины, господин подполковник. Это воля божья!

– Воля? Кара? Если бы ты знал, штабс-капитан Добрынин, если бы ты только знал, как я устал воевать…

– Поедемте, Глеб Станиславич, нам надо уходить… И что это за танцы? Вы знали этого комиссара?

– Знал… Потому он капитаном меня и назвал. Этот комиссар – солдат, Георгиевский кавалер.

– Вы еще скажите, подполковник, что вам его жаль.

– Да, жаль.

– Он же враг.

– Он солдат. Смелый и сильный солдат. Поехали.

В ночь на 7 февраля 1920 года, с расстрелом Верховного правителя России адмирала Александра Васильевича Колчака и председателя Совета Министров России Виктора Николаевича Пепеляева, закончилось белое движение в Сибири!

XXVIII

Служить ординарцем у Переверзева было проще и легче. Не Тухачевский: не орал, не командовал – просил. И Архип Ферапонтов почти сразу понял почему. У командира полка периодически наступали такие головные боли, что он выл и стучался головой о стенку. И никакие микстуры и порошки, которые он горстями сыпал себе в рот, не помогали. После приступа Переверзев лежал потный, жалкий, с мутными глазами и жалобно просил:

– Архипушка, ты только не говори никому, что со мной. Я к тебе буду добрый. Хочешь, как мой бывший ординарец, грабь, никто тебя не тронет, только не говори обо мне никому. Тебе без меня плохо будет.

– Да чего ж мы, не понимаем, что ли? – прикидывался Архип, а сам все думал: «Сдать – не сдать? – Решил: – Пока пригодится. Успею. И правда, куда я без него? Только помочь надо, а то загнется раньше времени». И достал Переверзеву порошки.

– Попробуйте, товарищ командир. Говорят, помогают.

Переверзев при очередном приступе попробовал – помогло, боль как рукой сняло. Ожил.

– Это что ж за чудные порошки такие, Архип? Где достал?

– Где достал, там уж нет, Александр Глебович. Но если понадобятся, сыщем.

– Сыщи. Я тебе денег дам.

– Да зачем мне ваши деньги? Вы ж мой командир. А командиру завсегда помогать надо, – и хотел уже сказать, но спохватился и только подумал: «Сука ты офицерская».

Когда полк почти без выстрелов вошел в Красноярск, то солдат, которые согласились идти в Красную армию, не тронули; кто не согласился – расстреляли. А офицеров всех пощелкали. Архип душу отвел – только обоймы менял.

– Ты что же, Архип, творишь-то? Зачем же всех подряд? – кричал Переверзев.

– Ты эти разговоры контрреволюционные брось, командир.

Переверзев схватился за голову – начинался приступ.

– На-ко лучше прими, успокойся, – и Архип достал порошки из кармана.

– Дай, дай! – запричитал Переверзев. – Коли-руби, Архипушка. Только не уходи. Дай порошок!

Порошков с каждым приступом требовалось больше. Иногда, приняв их, Переверзев не спал, а начинал дико хохотать и хвататься за кобуру. Орал:

– Всех вас, сук, перестреляю! Быдло! Кровью всю Россию залили! Суки! Где мое оружие?

Но ни револьвера, ни шашки не было – осторожный Архип Ферапонтов заранее их уносил. Прятал подальше, к мешку с награбленными золотыми кольцами, сережками с камнями, браслетами, тяжелыми портсигарами… Как от Тухачевского ушел да к больному Переверзеву попал, так и вспомнил свои способности в прошедшей мировой войне. Тогда награбленное у него такие же воры-фронтовики забрали: зашли на склад, где он обитал, и нож к горлу приставили:

– Все про тебя, Архипушка, знаем. Отдай награбленное, иначе не двух пальцев у тебя не будет, а два останется! По одному на ладошку! Чтобы ширинку расстегнуть, и то вряд ли – так в штаны и будешь с…! – и заржали! Отдал! Нищим из армии выкинули. Зато живой! Вот сейчас наверстывал. И пока что начальник ему был нужен, а то бы давно сдал куда надо – в ВЧК ходил Ферапонтов, как к себе домой: писал, докладывал, доносил, помогал арестовывать, а то и так… пострелять в приговоренных – душу отвести. В Красноярске столкнулся в ВЧК с жестким комиссаром Ерофеевым. И откуда тот на Архипа сведения накопал, неизвестно, но при встрече взял его за грудки, аж шинель затрещала, подтащил своей жесткой рукой к себе и зашептал:

– Ты, товарищ Ферапонтов, ведешь себя неправильно. Не докладываешь, что с командиром твоим неладно, порошками его какими-то потчуешь, что он, как безумный, на стенки бросается; поговаривают, грабежом занимаешься, даже у расстрелянных по карманам ползаешь. Сейчас некогда, а завтра займусь я тобой.

Ферапонтов понял: «Все! Пропал!» Бросился к Переверзеву – слава богу, тот в сознании был – и стал ему жаловаться на Ерофеева.

– Архип, – слабым голосом заговорил Переверзев, – ты о ком? О Ерофееве? Ты его не тронь, он мужик страшный. Я его знаю еще по генералу Краснову. Он меня слушать не будет – пошлет куда подальше.

– Так ты же командир полка.

– А он меня знает еще с времен, когда я капитаном был и двумя сотнями командовал. И что? – и совсем жалобно: – Архипушка, дай порошка. Ну дай, помру-у…

– Нету! – отрезал Архип и вышел из комнаты. А из-за двери донеслось жалобно: «Сука! Дай! Подохну, с кем останешься?»

«Черт, – подумал Ферапонтов, – не перегнул ли я с порошками-то этими? И правда еще хуже ему становится. Что же с комиссаром-то Ерофеевым делать? Чекисты, козлы, точно не помогут. Нет, надо что-то делать самому. Что?.. Нет у меня выбора. В расход его, либо он меня к стенке поставит. Честная, большевистская сволочь. И сегодня – завтра будет поздно. Начальнику надо порошок дать – пусть спит».

С вечера Архип занял позицию в темном переулке, из которого были видны двери здания ВЧК. Холодно – жуть. Хорошо, что полушубок, валенки и шапка. С убитого снял. За пазухой, в тепле, под здоровую левую руку – наган. Ждал, ждал, ждал… Выходили и входили люди в шинелях, тулупах, пальто, кожанках; шли пешком, садились в розвальни, один раз отъехала машина, но Ерофеева не было. К ночи все стихло. «Ушел? Не вышел? Остался? Все! Завтра уже за мной… Надо хотя бы перепрятать золото. Может, не расстреляют? Давить буду на пролетарское происхождение, на сотрудничество с ЧК с семнадцатого. На Дзержинского… Этот не поверит, шлепнет. Эх, не успел ты, Архип, погулять! Вот сучья жизнь!» Ночь не спал, терзался, ждал. Переверзеву еще порошок дал, чтобы спал и не мешал ждать… Ни ночью, ни утром, ни целый следующий день никто не пришел. С темными кругами под глазами, с сухостью во рту пошел к знакомому чекисту из местных и выяснил, что вчера вечером Ерофеев срочно отбыл из Красноярска по железке в Иркутск.

– А ты чего такой? Пил, что ли, всю ночь? – спросил чекист.

– Ага. У тебя похмелиться нету?

– Есть. Вчера четверть забрал у одного мужика. Отдавать не хотел, пришлось его… того, в расход…

– Налей, будь другом, а то руки не слушаются… – Ферапонтов вытянул руки – пальцы ходуном ходили.

– Да-а, хорошо погулял. И капустка нужна. Как без нее – не приживется.

Хозяин вышел, а Архип, повернувшись к иконам, трясущейся рукой стал креститься и шептать:

– Господи, спасибо! Спасибо, Господи! Отвел беду! Век помнить буду! Замолю грехи!

На следующий день с особым удовольствием расстрелял двоих пойманных в городе офицеров. Радости-то было!..

XXVII

Сергей Николаевич Войцеховский, генерал-майор, исполнил обещание, данное умирающему Каппелю, – спасти армию. Более трех тысяч верст, погибая от морозов, армия шла и шла; узнав о смерти Верховного правителя России Александра Колчака, обогнула Иркутск и, перейдя по льду Байкал, оказалась наконец вне досягаемости красных войск, в Забайкалье, у атамана Семенова. Здесь на поезда погрузились раненые и пришедшие с армией женщины и дети, а остальные пошли дальше еще шестьсот верст, в Манчжурию. И все эти тысячи километров армия на руках несла тело своего умершего командующего, только чтобы не оставить его на поругание большевикам. И вынесли, и похоронили с почестями…

Когда-нибудь Россия, очнувшись от большевистского кошмара, вспомнит, что у нее был необыкновенный офицер – Владимир Оскарович Каппель…

Не победы Красной армии и не пожар мировой революции, а русофильство Деникина и Колчака, выпячивание своего «я», своей исключительности, своего, непонятного для других, личного исторического значения, требование восстановления новой России в границах старой империи и, конечно и главное, – конец мировой войны, стремление разрушенной Европы и уставших европейцев к миру – любому миру явились основой поражения белого движения в России.

После Иркутска Глебу присвоили звание полковника, и он на этот раз не отказался, но как-то устал, сник, отступал вместе с остатками когда-то славной и известной польской «железной» бригады, входившей на германском фронте в Польские легионы. Шли, почти обнявшись на лютом морозе с командиром бригады майором Валерианом Чумой. Смирнитский и Чума после бесславного боя в шестнадцатом году встречались несколько раз, всегда радовались встрече, и каждый раз Валериан звал Глеба служить к землякам-полякам в Польский легион. В армии Колчака встретились: Смирнитский воевал в армии Каппеля, а Чума сформировал стрелковую бригаду, прозванную в армии Колчака «Польской».

И теперь два офицера, два поляка шли по бескрайней промерзшей русской земле и вспоминали свою родную Польшу. Оба хотели домой. Когда вышли через Байкал к атаману Семенову, распрощались: Валериан вместе с генералом Войцеховским поехал к Врангелю, а Глеб отказался – он не хотел больше воевать.

– Глеб, – уговаривал, обнимая Смирнитского, Чума, – оттуда, с юга, мы быстрей попадем домой, в Польшу. Поедем, Глеб!

– Прости, Валериан, но я не могу, я не хочу больше видеть смерть. Я устал. Я постараюсь морем добраться до Франции, а там и Польша рядом. Прости и прощай. Даст Бог, встретимся на родине.

Два молодых человека обнялись и растрескавшимися, помороженными губами поцеловали друг друга, как целуются при расставании русские – троекратно.

– Прощай, Глеб!

– Прощай, Валериан!

К Врангелю ушел и получивший звание капитана Добрынин. Прощались как-то скупо. Не обнялись, пожали друг другу руки и, отвернувшись, разошлись. Смирнитский только попросил на прощание:

– Передайте вашим родителям, капитан, от меня низкий поклон.

Слишком уж стал зверствовать на войне Александр Добрынин. Смирнитский стыдил, просил, но тот как с цепи сорвался, кричал:

– А за смерть моего брата кто ответит?

– Опомнитесь, Александр Павлович, а гражданские-то люди при чем? Вы же сиротами делаете безвинных людей. Они же всю жизнь всех нас будут ненавидеть.

– Тогда их всех под корень надо уничтожить.

– Кого? Русских людей? Да в своем ли вы уме, штабс-капитан? Уйдите с моих глаз – видеть вас не хочу.

– Конечно, куда вам, белоручке. И кровь моего брата на вас!

– Я, конечно, могу и на дуэль вас вызвать, штабс-капитан, да в память о вашем брате этого делать не буду. Он был моим боевым другом. И запомните навсегда: ордена за убийство невинных людей дают только большевики. Так что я лучше белоручкой побуду.

И все, и разошлись, и уже навсегда.