Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXXIII

По всей огромной Российской империи, от края и до края, кроме западных территорий, где уже хозяйничали немцы, неслись здравицы в честь генерала Алексея Брусилова, – его прорыв австрийского фронта под Луцком, стали называть Брусиловским прорывом. В результате этой величайшей битвы Австро-Венгрия потеряла миллион солдат и, агонизируя, уже готова была выйти из войны; испугавшаяся этого Германия обратилась к странам Антанты с предложением начать переговоры о мире. Англичане и французы, вдруг став в позу гордых римлян, с презрением отвергли это предложение, даже не спросив у русских: может, они и не возражают начать такие переговоры, потому что понимали – именно Россия, потеряв сотни тысяч солдат в битве под Луцком, единственная имела полное право начать такие переговоры с Германией и Австрией уже как победительница в этой войне.

В русской Ставке шел странный разговор.

– Ваше величество, – говорил начальник Генерального штаба Михаил Алексеев, – почему позволяется так искажать роль Ставки и вашу роль в битве под Луцком? Вы посмотрите – битву называют «Брусиловский прорыв»! Везде! Неслыханно! И ни одного слова о роли вашего величества, как Верховного главнокомандующего и роли Генерального штаба в этой победе. Это недопустимо!

– Что вы предлагаете, Михаил Васильевич? – в голосе государя слышались нескрываемые обида и раздражение. Император непрерывно курил – он это делал всегда, когда сильно из-за чего-нибудь переживал. «Хвост накрутила» ему два дня назад государыня. Но она говорила совсем другое:

– Ники, я вижу, что про тебя незаслуженно забыли в этой битве, но прошу, не обижайся. Ты царь, и этим все сказано. Брусилов молодец, и не более. Начинают и заканчивают войну императоры! Плохо другое, что французы и англичане за твоей спиной хотят вести переговоры с немцами о мире. Англичане не потеряли ни вершка своей земли, а с французской немцы выйдут и всей мощью ударят по нашей России. Потом, правда, раздавят и Францию.

– Алиса, скажу тебе по секрету: вчера немцы обратились к нам с предложением о переговорах.

– Тоже мне секрет! Что ты им ответил?

– Я отказал, указав, что такие вопросы страны Антанты решают совместно.

– По-моему, ты сглупил!

– Алиса, прекрати! Эта война должна закончиться победой русского оружия, и начало этой победы – битва под Луцком и выход из войны Австро-Венгрии. Брусилов сделал то, чего не было все годы войны – он победил.

– Ты хотел сказать: «Я победил!»

– Да, я победил!

– Так и считай, что ты победил. История все расставит на свои места.

– Я знаю, но это в будущем, а я хочу, чтобы все сейчас считали, что именно я выиграл эту битву, и мне нужна еще одна, только одна, но громкая победа, и на этот раз над немцами. И в этом Алексеев прав.

– Я всегда была против того, чтобы ты возглавил армию. Я боюсь всего, что происходит вокруг тебя, и боюсь твоих генералов и твоего Алексеева – если станет плохо, они тебя предадут.

– Вот в этом-то, ты, Алиса, абсолютно неправа. Эти генералы никогда меня не предадут! Ложись спать – мне утром на фронт. Я схожу к Алексею. Ему опять плохо?

– Да, и даже старец не может помочь.

– Старец, старец, старец! – зло крикнул император. – Этот старец, которого уже называют провидцем, погубит всех нас! В армии – представляешь, в армии! – открыто смеются над нами, над тобой, Алиса! Говорят, что ты спишь с ним!

– О боже! Как ты можешь такое говорить?

– Не я – армия говорит! Надо заканчивать с этим мужиком.

– Нет! Нет, нет и нет! – закричала Александра Федоровна. – Он единственный, кто может помочь Алексею. Без его помощи и помощи Господа мы уже потеряли бы нашего сына. Не смей его трогать! Мне наплевать на всех твоих генералов – они не лечат Алексея!

– Хорошо, Алиса, только успокойся – пусть приходит, раз ты этого хочешь. Только пусть прекратит влезать в государственные дела. Виданное ли дело – звонит по ночам, пьяный, министрам и требует приехать к нему, да еще и с женами! Я скоро приду.

Император вышел, а государыня стала усиленно молиться святым, скорбно глядящим на нее с многочисленных икон…

И вот сейчас в Ставке император выслушивал генералов и наливался гневом: «Почему, почему, почему Брусилов?» – и генералы говорили: «Почему Брусилов?» Поэтому император и спросил у Алексеева:

– Что вы предлагаете, Михаил Васильевич?

– Мы предлагаем ударить по немцам здесь, на Западном фронте, неожиданно, без подготовки, в районе Барановичей. Удар наносит четвертая армия под командованием генерала Рагозы.

– Опять Рагоза? Что-то мне не нравится ваше предложение, Михаил Васильевич. Без подготовки – и на пулеметы? Да вы что?!

– Если мы будем готовиться, а это потеря времени, немецкое командование будет знать план операции и пропадет эффект неожиданности. Победа нужна прежде всего вам, ваше величество. И эта победа будет названа вашим именем, и я не удивлюсь, что после нее война подойдет к своему завершению. Своей победой вы, ваше величество, поставите точку в этой войне. Войну начинают и заканчивают императоры!

«Где-то я уже это слышал», – подумал государь. Решение было принято.

– Кстати, – сказал, немного успокоившись, император, – я привез шапку победителей, сшитую по эскизу художника Васнецова, – император выложил на стол остроконечную войлочную шапку, похожую на древний шлем русских витязей, с пришитым металлическим двуглавым орлом. – В этих шлемах русские войска пройдут в Москве по Красной площади, вдоль стен древнего Кремля, в день нашей победы в войне. Я уже подписал указ об их выпуске на заводах в Иванове.

Генералы встали и с восхищением стали рассматривать необычный головной убор…

Погубив более семидесяти тысяч солдат в мартовском наступлении у озера Нарочь, Ставка решила в июне прорвать фронт под Барановичами. И главным наступающим опять стал командующий Рагоза! И все повторилось: Гинденбург знал о наступлении русских и готовился, русские не знали, что Гинденбург знал об их наступлении, и без подготовки пошли в атаку. Наступление длилось два дня! Немцы, почти не применяя артиллерии, одним винтовочным и пулеметным огнем убили десятки тысяч русских солдат! А сами потеряли всего несколько тысяч! Армия горько плакала от такого командования. Да еще Распутин, да царица немка – все смешалось в ненависти к самодержавию, революция стояла на пороге. И ее уже желали почти все!

В бою отличился прапорщик Добрынин: он с командой только-только прибывших из запасного полка солдат сразу попал в бой, и когда при атаке новоиспеченные гвардейцы залегли под огнем противника, он поднялся и с криком: «Вперед, гвардия! За царя, за отечество!» – повел гвардейцев в атаку. За ним поднялись Степан Щетинин и Иван Торопов. Немцы стреляли в бегущего на них великана, а он все бежал, и винтовка в его руках казалась детской палочкой; немцы были поражены, а когда эта громада, похожая на только появившиеся на фронте страшные железные уродины – танки, стала все более и более приближаться к окопам, а за ним бежали такие же рослые гвардейцы, немцы не выдержали непонятной, дикой, давящей на психику атаки русских и, быстренько выпрыгнув из окопов, побежали к следующей линии своих траншей. Пуля сбила фуражку на голове Добрынина, чиркнула по черепу, и лицо залилось алой кровью. Прапорщику перевязали голову со словами: «До свадьбы заживет, ваше благородие». Добрынин остался с гвардейцами в захваченной траншее, чем сразу же вызвал уважение у солдат – в гвардии смелых любят. Многие солдаты были ранены; легко, в руку, ранен был и Степан Щетинин, а у Ивана вся шинель, сшитая наскоро из двух гвардейских шинелей, была в дырках от пуль, но ни одной царапины не было на теле гиганта.

Немцы выбили гвардейцев из траншеи через час, обстреляв позиции из нового оружия – минометов. Гвардейцы отошли на свои позиции и больше атак не возобновляли.

Подвиг молодого офицера был отмечен командованием: командир батальона Смирнитский направил рапорт о геройском поступке Добрынина; прапорщику присвоили звание подпоручика и наградили «Анной третьей», и он с гордостью повесил на портупею шашку с орденом и красным темляком. Смирнитский после награждения обнял Добрынина и сказал:

– Я горд за вас, Сергей Павлович. Чует мое сердце, вы меня догоните! И это очень хорошо, и я этого очень хочу. Принимайте, подпоручик, полуроту!

– Благодарю, господин капитан. Буду стараться вас догнать.

Это желание Глеба Смирнитского сделать из молоденького прапорщика нового офицера – смелого, умного, строгого, но умеющего защитить своих солдат от напрасной гибели, отодвинуло на время боль от разлуки с Ниной и вновь напомнило о пропавшем друге Михаиле Тухачевском. Он, сам того не понимая, хотел создать из этого юного офицера нового Михаила Тухачевского.

Гвардейцев Щетинина и Торопова за храбрость наградили солдатскими Георгиевскими крестами и денежными премиями. Степан все деньги отправил к родным в деревню, на Вологодчину. А Ивану, которого сразу все в полку полюбили и в шутку прозвали, по названию самой высокой колокольни Кремля, «Иван Великий», портной полка сшил красивую форму и шинель – офицеры собрали «по кругу» со своего жалованья. И гвардейцы – сами немаленького роста, становились рядом с Иваном и просили их сфотографировать. Полученные деньги Иван пропил с новыми своими боевыми товарищами – тайно, чтобы начальство не узнало, накупил вина и ночью напоил гвардейцев – всех, кто хотел. Офицеры об этом знали, но махнули рукой: первый бой да первая награда – понятно.

Главнокомандующий германскими вооруженными силами генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, разбив русские войска на Восточном фронте, перебросил немецкие части в Галицию и стал ликвидировать Брусиловский прорыв – последнюю и самую великую победу русского оружия в великой войне. Никто Брусилову не помогал. 850 тысяч русских солдат легли в землю!..

XXXIV

Штабс-капитан Александр Переверзев в новенькой форме, скрипя ремнями портупеи, прибыл в запасной учебный батальон для исполнения своих обязанностей. Он никуда не ехал на поезде, не скакал на лошади – он сел на трамвай и через час переливистого звона и скрипа вагонов прибыл в батальон.

Приказом он был назначен помощником командира учебного батальона штабс-капитана Николая Лашкевича. Батальон состоял из 400 солдат, которых готовили к отправке на фронт фельдфебели и унтер-офицеры, служившие в этом батальоне с начала войны и за все эти годы сами не побывавшие ни одного дня на фронте. Переверзева сразу покоробило то, что он должен был подчиняться равному по званию офицеру, который и на фронте не бывал, а имел такую же награду, как Переверзев, – орден Святого Станислава. Переверзев об этом узнал, еще не доехав до батальона: когда ему в штабе полка вручили приказ о назначении и со смехом рассказали, в какую боевую часть он едет: «Там и командир такой же, штабс-капитан Лашкевич – не воевал, а орден имеет. Везет же… сукам». Поэтому, прибыв в батальон, он нескрываемо презрительно посмотрел на своего начальника, отдал документы, но не протянул руки. И эта возникшая сразу обоюдная холодность и неприязнь сделала службу какой-то нелепой: они командовали одними и теми же солдатами и старались не замечать друг друга. Более того, Переверзев открыто старался не выполнять указания своего командира, и солдаты это видели и… приветствовали. Лашкевич терпел, но однажды отозвал Переверзева в сторонку и в ультимативной форме пообещал Переверзева из армии выгнать, сказав, что он знает, почему тот был отправлен в отставку, и не так уж и трудно поднять все медицинские справки. Переверзев налился гневом, постучал по кобуре и, взяв штабс-капитана за шинель, так что затрещали пуговицы, вплотную придвинувшись, зло прошептал в лицо Лашкевичу:

– Попробуй! Я боевой офицер и этой игрушкой очень хорошо умею пользоваться. Лучше ты меня не трогай – пока ты на фронте не побываешь, ты для меня не начальник. Понятно? – и развернувшись, пошел прочь. Однако про себя понял, что, если Лашкевич начнет писать кляузы, его могут из армии и выгнать, и необходимо искать какую-то защиту. Возникала даже мысль пристрелить Лашкевича, от которой он шарахался в ужасе – офицер офицера?

Дальше служба пошла своим чередом: Лашкевич молчал, руки не подавал, приказы отдавал сквозь зубы – старался не замечать своего помощника. Переверзев исправно, без опозданий, рано утром приезжал на службу, иногда ночью дежурил в казарме, внимательно наблюдал, как готовят воевать солдат, тихонько удивлялся тому, как их готовят – никак, начинал требовать с фельдфебелей и унтер-офицеров исправного исполнения обязанностей и даже грозил отправить на фронт; несколько дней создавалась активная видимость учебы: солдаты день и ночь шагали строем по плацу, учились заряжать винтовку, не стреляли – в тир никто их не водил, а потом все опять стихало, и всех это устраивало. Вина не пил, понимал: первая пьянка – и его карьера вновь и окончательно закончена, да и с кем пить… с Лашкевичем? А пили в столице все: и солдаты, и офицеры, и прибывшие с фронта, и убывающие на фронт, и ни дня не воевавшие офицеры и солдаты учебных батальонов; пили страшно – запоем. И это при действующем на всей территории России сухом законе, введенном царем еще в июле 1914 года!

Учебный батальон, в котором нес службу Переверзев, всё обещали отправить на фронт, но то ли руки не доходили, то ли не до батальона было – целые запасные полки идти воевать отказывались, а тут какой-то батальон… Переверзев рапорты на имя военного руководства с просьбой направить его на фронт первое время отправлял, а потом перестал – пока он скатывался в алкогольную яму, произошли страшные изменения в стране, которые он сейчас видел каждый день и от которых он содрогался. Если тогда, в ресторане, пьяный, он крикнул против войны, а потом сам устыдился своих слов, то теперь эти слова он слышал каждый день: и на улице, и в магазинах, и в трамвае, и на службе… открыто говорили и кричали! И Переверзев все более и более понимал, что эти люди правы, что надо что-то менять и чем быстрее произойдет эта перемена, тем лучше для государства, для народа, для армии.

Произошедшие события сделали его выбор окончательным. Убийство Распутина и всеобщее ликование во всех слоях общества. Бегство одного из убийц – князя и офицера Юсупова не считалось позором, его все восхваляли, и Александр Переверзев восхвалял и думал, что он бы поступил на его месте точно так же – всадил бы в этого ненавистного мужика, поправшего всякие основы государственного строя и морали, всю обойму револьвера.

Но с Распутиным была связана императорская семья, и ее открытый траур по гибели Распутина вызывал еще большую ненависть к самодержцу. Николай II был обречен.

С четырнадцатого года, без отдыха, воевал прославленный лейб-гвардии Волынский полк и, как и Семеновский полк, был наполовину выбит в этой войне. И тут государю напомнили, что у этого знаменитого полка есть свой день рождения: 12 декабря и он согласился отозвать полк на праздник в столицу. Полк прибыл в Петербург, и для его обслуживания отправили учебный батальон – хоть какая-то от него польза; коли воевать не хотят, пусть моют, стирают, убирают и готовят для награжденных Георгиевскими крестами прославленных гвардейцев. И двух офицеров с батальоном направили в Волынский полк: штабс-капитанов Лашкевича и Переверзева. Лашкевичу было наплевать, куда его направят – лишь бы не на фронт, а Переверзев большего позора еще не испытывал. Он внутренне оскорбился и содрогнулся, как от пощечины, – на него с первого дня прибытия в казармы Волынского полка с нескрываемым презрением смотрели молоденькие поручики-гвардейцы с орденами на груди. И это презрение «сопляков» перевернуло все внутри Переверзева – он возненавидел и царя, и его гвардию, и всю императорскую армию. Он ощутил себя каким-то золотарем в уборных Волынского полка и был готов сорваться и удариться в запой, а проще – пустить себе пулю в лоб. И пустил бы, но…

К Переверзеву подошел старший фельдфебель учебного батальона Тимофей Кирпичников и как-то тихо, не по уставу сказал:

– Мне надо с вами поговорить, господин штабс-капитан.

– Вы что это себе позволяете, фельдфебель? Обратитесь, как положено!

– Я могу к вам и не обращаться совсем, этот разговор нужен вам, а не мне. Лашкевич-то вам мешает? Или я неправ, ваше благородие?

– Так-то лучше, господин фельдфебель. Я вас слушаю.

– Признаюсь, нас больше устраивает Лашкевич – он, как и мы, не воевал и не хочет воевать. Вы же, как известно, были ранены в четырнадцатом году, уволены с инвалидностью и все эти годы находились в отставке, – при этих словах лицо Переверзева окаменело. – Но нас интересует, что вы думаете о событиях в стране.

– Кого это «нас»?

– Это не так важно, но все-таки скажу: унтер-офицерский состав учебного батальона.

– Целого батальона? – скривился в улыбке Переверзев. – Не многовато?

– А мало?

– Маловато, но поясните: о каких событиях вы говорите?

– Об отречении царя.

– А если я прикажу вас сейчас арестовать и передать в военно-полевой суд?

– Вы, господин штабс-капитан, человек в батальоне новенький и многого не знаете. Об отречении говорю не я – говорят генералы.

– Хорошо. Что вы хотите от меня услышать?

– Что вам нужна наша поддержка против Лашкевича.

– А взамен?

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Я, конечно, не верю вам, но скажу: мне Лашкевич не нравится, как офицер не нравится.

– Тогда всего одна к вам просьба, ваше благородие: не вмешивайтесь в будущие события.

– Как это?

– Не доносите до командования Волынского полка о происходящем в нашем батальоне.

– А если я не соглашусь?

– Тогда для нас вы станете вторым Лашкевичем. А он может случайно умереть… И вы от этого только выиграете. Да и думаю, вам не только Лашкевич не нравится, но и другие офицеры… Это же видно, больно уж нагло ведут себя волынцы… Всего хорошего, ваше благородие, – и, не отдавая честь, фельдфебель Кирпичников пошел, насвистывая, в казарму, а Александр Переверзев стоял, и ни одной мысли не было в его голове, одно презрение к себе. Ему страшно захотелось напиться, и он, сославшись на плохое самочувствие, ушел домой. Он не шел – брел по улице; шашка мешала идти – он ее не придерживал рукой и этого не замечал. Встречные люди, и гражданские, и военные, увидев лицо Переверзева, сторонились – плохо человеку, может, горе какое – убили кого? Около хлебных лавок стояли молчаливые очереди, и Переверзев увидел эти уставшие, худые женские лица. «Что это? – подумал он. – Почему они стоят? Разве нет хлеба? И куда делся хлеб? У нас же в полку его полно. С сахаром туговато, но хлеба у солдат достаточно… Куда смотрит власть?» – и от этого слова «власть» у него будто пелена с глаз спала: «А ведь царь – это и есть власть! Не об этом ли говорил этот фельдфебель? Но я же дворянин… Он что-то говорил о генералах… Что существует заговор генералов против царя? Заговор дворян? Тогда я с ними! Я против царя, я за этих женщин, которые страдают, так как и я долго страдал. А эти офицеры-волынцы? Понавесили медалек – герои! Ничего, и их очередь придет».

Водку он доставать у спекулянтов не стал, а придя домой, увидел сына Никиту.

– Что происходит, папа? – с порога заговорил сын. – Мы отступаем на всех фронтах. Где победа Брусилова? Где помощь Антанты? Им же легче – американцы высаживаются во Франции. Говорят, их сотни тысяч. Еще немного – и Германия падет, а такое чувство, что быстрее рухнем мы. Люди стоят в огромных очередях за хлебом, а склады, говорят, ломятся от еды. Солдаты, как бандиты, ходят по улицам: нападают на людей, грабят магазины. Где полиция?

– Я ничего не могу тебе ответить, Никита. Ничего. Я сам не понимаю, что происходит. Сегодня мне, офицеру, какой-то фельдфебель, который ни одного дня не был на фронте, сказал, чтобы я не вмешивался в будущие события. Знаешь, какие события? Отречение царя! И за отречение генералы! А если я им буду мешать, то меня просто убьют!

– И ты выступишь против государя?

– Я не выступлю, я не буду мешать.

– Папа, но это же поражение. Ты же государю клятву давал!

– Да, давал, а этот государь меня из армии выкинул на ничтожную пенсию, а я бы мог служить, и теперь уже подполковником, а может, полковником был бы. А мне какой-то сраный фельдфебель тычет…

– Папа, я пришел с тобой попрощаться: нас ускоренно выпускают прапорщиками и отправляют на фронт.

– Нет, ты не пойдешь на фронт! Я этого не хочу! Ты у меня единственный. Только ты держишь меня на этом свете. Не ходи! Я тебя в нашем полку спрячу. Мы запасники, и нас уже не трогают.

– Как ты можешь, папа? Я же, как и ты, офицер и клятву государю дал. Не уговаривай меня, я еду на войну.

– Где она, война? Она уже здесь, в наших городах и деревнях, в наших домах. Только слепой этого не видит. Правы те, кто говорит, что беда наша в этом царе, в Николашке. Надо его заменить, и я помогу это сделать.

– Если ты будешь это делать, мы с тобой станем врагами, отец!

– Не смей так говорить со мной! Я требую – не смей!

– Смею! Я уже взрослый. Мне семнадцать лет. Я отвечаю за свои поступки, и я – Переверзев, внук и сын русских офицеров. Вспомни это Я ухожу, отец, но я еще вернусь. На фронт я уеду через неделю.

– Если уедешь на фронт, я тебя прокляну…

– Ты сошел с ума! Ты давно сошел с ума!