Текст книги "Поляк. Роман первый"

XIV

– И что вы упираетесь, господин Смирнитский? – выросший до звания майора госбезопасности после «прекрасно» проведенного дела Тухачевского и других врагов народа Архип Ферапонтов прошелся по подвальному помещению. – Вы же понимаете – мы своего все равно добьемся. Вон ваш дружок, Тухачевский, тоже упирался, и что? Подписал все, что сказали, как только увидел свою жену, висящую вот на этом крюке да плеточкой по холеному дворянскому телу обихоженную. Ну нет у вас жены да детей, так двоюродные сестры есть – найдем, привезем сюда и подвесим на этот же крюк, да еще мои бойцы над ними поработают, и не только плеточкой, но и еще кое-чем, а они страсть как любят хорошие женские тела. Это же не крестьянки Тамбовской губернии и даже не жены директоров заводов, такие же крестьянки. Панночки! Ну так что, будем давать признательные показания, ваше благородие?

– Должен бы помнить, Архип, что в лейб-гвардии я капитаном был. А у Каппеля полковником. Так что высокородие… Сестер не тронете?

– Честно скажу, пока еще и не искали – мороки много, территория-то немецкая. Напишешь признательные показания – и все. Жизнь не обещаю. Не мое это дело. Как суд решит. Да и скажу вам по секрету, ваше высокородие, интересуются уж больно вашей персоной там, наверху, – он показал пальцем в нависающий, в ржавых пятнах от крови потолок.

Сестер, как и их мужей и детей, у Глеба уже не было – они погибли во время страшной бомбардировки Варшавы немцами в сентябре 1939 года, когда город завалили тысячами бомб и сожгли вместе с жителями. Он об этом знал. Хорошо, что спаслась Ева. О ней знал только он один, и даже если бы его резали на куски, никогда бы не выдал ее имя.

– Да ладно, Архип, какой суд – к стенке поставите.

– Так вы, как и их благородие Тухачевский, вряд ли своей смерти-то боитесь. Только за родных беспокоитесь. Да не поставят вас – это я точно знаю. У меня громадный опыт. Что-то насчет вас не то. Ну так что?

– Ничего. Давай писать.

– Молодец, ваше высокородие. А вы умней Михаила Николаевича будете. Думал, заставлять придется. А тут три дня разговоров – и все. И никаких побоев. Садитесь, Глеб Станиславович, к столу, берите ручечку, вот бумага, и пишите все подробненько о своей службе в колчаковской армии и как вас спас Тухачевский, о своей службе в польской разведке и как вам передавал сведения Тухачевский во время нашего наступления на Польшу в двадцатом году. Пишите о службе в Польской армии против нашей страны, о шпионской и террористической деятельности вместе с Тухачевским… Напишите, когда и где познакомились с французом Шарлем де Голлем и как поддерживаете сейчас с ним отношения… Для чего это – ей-богу, не знаю, но спрашивают. Расскажите о генерале Владиславе Сикорском. Видите, ваше высокородие, мы о вас все знаем. Вот сюда, сюда садитесь, Глеб Станиславович. Не забудьте рассказать и о Яне Ковалевском. Как ему шифры передавались. Ну кто поверит, что какой-то поручик шифры наши взломал…

– Я не Станиславович, а Станиславич.

– Хорошо, хорошо, господин Смирнитский, как вам будет угодно. Вот на листе вопросы – читайте и пишите. Как напишете, так я с вами и распрощаюсь… Не бойтесь, точно знаю: расстреливать вас не будут. Не просто же так бить запретили. А то, думаете, стал бы я с вами лясы точить целых три дня?.. Да что вы, Глеб Станиславич, работы так много, что не поверите – посс… некогда.

– Почему? Верю.

– Это на вас так Польша подействовала? Раньше-то, как помнится, вы пожестче были. Возраст? Да какой у вас возраст – вы же с Тухачевским одногодки… были…

– Мы не были. Мы есть.

– Так он же там? – удивился Ферапонтов.

– А для меня здесь.

– Вас, дворян, не поймешь – вроде и воевали храбро, а чуть что – слеза. Пишите, Глеб Станиславич, да и идите, отдыхайте.

Со Смирнитского сняли наручники и посадили за стол. Справа встал солдат, чтобы заключенный не натворил чего-нибудь с собой.

Смирнитский посмотрел на лист с вопросами и начал писать. Писал старательно, не спешил. Ферапонтов, сидевший напротив, даже заскучал: стал зевать.

– А это что за ерунда? Что это за глупый вопрос? «Как я лично стрелял в товарища Сталина?» Каким образом я мог на него покушаться, если я его ни разу в жизни не видел?

– Где такой вопрос? – очнулся от дремоты Ферапонтов.

– Да вот! – Смирнитский положил ручку на стол, слева от себя, привстал и, загораживаясь от солдата, показал пальцем правой руки на строчку в лежащем перед ним листе.

Ферапонтов взял лист в здоровую левую руку, поднял к лицу и стал читать. Полумрак мешал – наклонился.

Ручка, пронзая лист, вошла ему в мозг через правый глаз.

– Это тебе за Мишу и его семью! – крикнул Смирнитский.

Архип Ферапонтов хрипел, зажимая глаз, из которого торчала круглая деревянная ручка. Между пальцами текли кровь, содержимое глаза и мозг. Ферапонтов вдруг широко открыл рот, забулькал розоватой пеной и упал головой на стол – ручка вошла в голову по самый конец рукоятки. Ферапонтов, уже мертвый, поскреб ногтями по столу и медленно сполз на пол.

От страшного удара в голову Смирнитский потерял сознание. Его больше не били. Испуганный солдатик побежал звать на помощь, крича во всю глотку: «Товарища майора убили! Товарища майора убили!» Прибежала охрана, сотрудники НКВД из других пыточных камер подвала здания на Лубянке. Все в страхе смотрели на труп Ферапонтова, на торчащий из кровавой глазницы кончик деревянной ручки. Второй глаз был широко открыт и удивленно смотрел на присутствующих.

Глеба, окатив холодной водой, привели в сознание и, надев наручники, отвели в одиночную камеру здесь же, в подвале, в которой не было ни окон, ни нар, только тусклая лампочка, забранная сеткой, под потолком. Наручники не сняли. Это была камера, где перед смертью сидел бывший руководитель НКВД Генрих Ягода. В ней в марте 1938 года его и прикончили выстрелом в голову, когда он, стоя на коленях, весь обгаженный от страха, умолял присутствующих соратников, своего заместителя Ежова не лишать его жизни и клялся в верности товарищу Сталину. И товарища Ежова здесь же, в этой камере, пристрелили, когда он, как и его предшественник Ягода тоже обоср…, ползал на коленях, просил простить его за перегибы и просчеты и клялся в верности товарищу Сталину…

О произошедшем тут же было доложено начальнику следственной части НКВД Богдану Кобулову. Кобулов в страхе побежал к Берии. Он не знал, для чего тому был нужен Смирнитский, но понимал – убийство майора НКВД, да еще таким изощренным способом, просто так ему не сойдет. Ждал и боялся: а вдруг погоны сорвут, он же армянин, для грузина – кровный враг. В голове крутился ответ на непоставленный вопрос Лаврентия Павловича: «Сами же просили, чтобы физического воздействия пока не применяли. Так и не применяли же – так, пугали, а он возьми да и ручкой в глаз, да не в свой…» А Лаврентий Павлович вопроса не задал, просто сказал: «Сука!» – что обозначало «Расстрелять!» – и потребовал принести к нему все имеющиеся документы на Смирнитского и личное дело Ферапонтова. Имя Смирнитского Берии вспоминать не пришлось, оно было связано с делом Тухачевского, расстрелянного в тридцать седьмом, и с разработкой плана Сталина о заключении договора о военной помощи с Францией. Смирнитский за обещание сохранить ему жизнь должен был выступить от имени польских военных в поддержку ввода Красной армии на территорию Польши и участвовать в переговорах с французским генералом Шарлем де Голлем о заключении договора о военной поддержке на случай войны. Сталину был нужен договор, чтобы оттянуть возможность войны с Германией. Он, как все, играл в политическую игру, ставкой в которой было сохранение его, Сталина, власти. Он не собирался исполнять такой договор, даже если бы тот был заключен, во что Сталин мало верил; главным для него было, чтобы немцы знали о таких переговорах и побаивались, и уж если нападали, то в первую очередь на Францию как более слабую страну.

Берия читал. Память у Лаврентия Павловича была превосходной. Допросы помощников Ферапонтова показали, что тот хорошо знал и Тухачевского, и Смирнитского еще с империалистической войны. Все к ним обращался старорежимно «ваше благородие» или по имени-отчеству. Берия прочитал листы, заполненные Смирнитским во время допросов. На одном из листов была дырка и следы крови. Ничего нового: родился в Польше, дворянин, сирота; окончил Варшавское кадетское училище и Павловское военное училище в Петербурге; воевал в германскую в лейб-гвардии Семеновском полку. «Так и пишет, сволочь, – подумал Берия. – Друзья с Тухачевским. Сволочь!» К концу войны дослужился до звания капитана этого полка, награжден семью орденами, в том числе «Георгиями» 4-й и 3-й степеней. В семнадцатом году – капитан батальона Георгиевских кавалеров. «Храбрый, сука! – подумал Лаврентий Павлович. – Потому и не побоялся ручкой убить. Это надо же – ручкой!» – Представил и задрожал от ужаса. На этом записи обрывались. Чувствовалось, что писавший очень гордился своим прошлым и своими заслугами перед царской Россией. Не так уж и много было приговариваемых к расстрелу командиров Красной армии – бывших царских офицеров, которые бы с гордостью вспоминали свои боевые заслуги во время империалистической войны. За исключением, пожалуй, Тухачевского. Тот тоже с гордостью написал, что за первые полгода войны, пока не попал в плен, был представлен к шести боевым орденам. «Друг друга стоят!» – подумалось Берии. Он боялся – это же он согласился с предложением Кобулова назначить майора Ферапонтова вести дело Смирнитского. И всего надо-то было добиться признательных показаний о подрывной деятельности руководства Польши в развязывании террора против мирного населения братских народов Белоруссии и Украины, что и привело к необходимости ввода Красной армии на оккупированные Польшей еще с двадцатого года российские территории. И на основании этих признаний приговорить Смирнитского к расстрелу, а потом подарить надежду – предложить работать на Советский Союз в налаживании отношений с Францией. И тут такая неудача… А что на это скажет товарищ Сталин, если узнает?..

XV

Весть о гибели, да еще столь необычной, сотрудника организации, ненавидимой всем советским народом, как бы ни хотело руководство НКВД это скрыть, кругами разбежалось по Москве.

– Лаврентий, что у тебя случилось на Лубянке, если вся Москва гудит? Это надо же, мне дочка, придя домой, рассказала, что какой-то иностранный генерал прямо в кабинете на Лубянке убил голыми руками сотрудника НКВД! – спросил Лаврентия Павловича Берию вызвавший его к себе в Кремль Иосиф Сталин.

– Не генерал, Иосиф Виссарионович, – подполковник. Не голыми руками, а ручкой – в глаз. Это польский подполковник Смирнитский, которого по нашей просьбе немцы нам передали. А убитый – наш сотрудник майор Архип Ферапонтов, который вел допрос этого Смирнитского.

– Значит, хреновый у тебя сотрудник, коли какой-то польский подполковник его запросто, обыкновенной ручкой, смог убить. Туда ему и дорога. Молодец подполковник! – Сталин обладал феноменальной памятью на события и лица. – А это не тот подполковник, что в тридцать седьмом в составе польской делегации к нам приезжал? Дружок Тухачевского. И тот, которого мы у немцев выпросили?

– Тот.

– Значит, ты его просрал, Лаврентий? Он же нам был нужен для переговоров с французами как явившийся к нам по своей воле польский офицер. Он живой?

– Да. В камере.

– Ну и что ты думаешь с ним теперь делать?

– Казнить. Могу своим отдать – они с него живого кожу сдерут! Разрежут на кусочки, чтобы дольше мучился. Кобулов лично резать будет. Еще и причмокивать от удовольствия. Не зря же к нам за таким опытом немецкое гестапо приезжало учиться. Научили.

– Дурак ты, Лаврентий! Да знаешь ли ты, что у этого капитана были особые отношения с генералом Сикорским? А генерал создает во Франции свою армию из тех, кто готов воевать с Гитлером! Уже восемьдесят тысяч собрал под свои знамена. Ничего не напоминает? Да откуда тебе знать! В польскую войну вот так же из Франции в Польшу прибыла целая армия – семьдесят тысяч – и решила судьбу войны. Да еще Тухачевский все, сука, прос…! А ты – на куски порвать. Уважать надо храбрость и мужество. Даже у врагов. Насколько я помню, он не просто семеновец, а и капитан батальона Георгиевских кавалеров. Я думаю, Лаврентий, ты толком не знаешь, кто это… Эти кавалеры, насколько мне помнится, могли тогда, в марте семнадцатого, царскую семью спасти, если бы им свои же, корниловцы, не помешали. Неизвестно, как бы история страны повернулась, если бы они это сделали! Я думаю, капитан твой участвовал в той операции. Сколько у него наград?

– Девять орденов. Семь царских, один колчаковский и один польский. Немцы передали вместе с формой. Прямо иконостас.

– Ты его не трогай! Да стереги лучше. Не бить! Ты понял меня, Лаврентий? Да принеси мне все, что имеется по этому поляку. Я поляков с гражданской войны не люблю, но люблю храбрецов. А его отправь в лагерь, к таким же полякам, потом скажу, что с ним делать.

– Понял, товарищ Сталин…

– И стереги его, Лаврентий, чтобы опять чего-нибудь у тебя не произошло… А вообще сколько поляков у нас в лагерях?

– Взятых в плен и интернированных было сто восемьдесят тысяч. Мелочь всю – солдат, крестьян, лавочников – мы, по вашему приказу, отпустили. В лагерях осталось двадцать три тысячи офицеров, учителей, врачей, польских попов…

– Мы вроде обещали их всех отпустить?

– Мы не немцы – никаких письменных гарантий мы им не давали.

– Ну и правильно. Они наших красноармейцев тоже в двадцатом не отпустили – заморили голодом! Теперь наш черед! Ты подумай на досуге, Лаврентий, что делать с этими поляками. Отпустить? Нет! Кормить? Ждать, когда они восстанут, как чехи в восемнадцатом? Подумай… но недолго…

Что означало «подумать… недолго» в устах Иосифа Виссарионовича, Берия хорошо знал.

Берия приехал в свой кабинет на Лубянке и вызвал к себе начальника следственной части генерала Кобулова. Лаврентий Павлович, как всякий грузин, не любил Кобулова – тот был армянином. Но уважал за усердие. Тот особенно любил сам пытать подследственных. Кобулова пришлось ждать – опять пытал, и когда, согнувшись от страха, он тихо вошел в кабинет, то было видно, что его руки трясутся, как после тяжелой физической работы.

– Что, Богдан Захарович, – начал Берия, – устал?

– Никак нет, товарищ Берия. Я очень люблю свою работу.

– Чувствуется, что любишь. Кто Ферапонтова назначил следствие вести по Смирнитскому? Ты! – Кобулов закивал головой. Хотя кандидатуру Ферапонтова с Берией согласовывал. – Тебя, Кобулов, расстрелять мало! А может, расстрелять? Сука ты армянская. Вы, армяне, все такие – лишь бы нам, грузинам, нагадить! Я сейчас у Хозяина был. Рвет и мечет, требует наказать виновных. И что мне с тобой делать? У тебя что – штаны сырые? Ты не вздумай здесь обос… – пристрелю. Где у тебя Смирнитский?

– В камере. В той, особой. В наручниках, – дрожащим голосом пролепетал Кобулов.

– Где все мои предшественники сидели, пули дожидаясь? Ладно! Хозяин требует его отправить в лагерь к полякам и чтобы ни один волос с его головы не упал. Я бы лучше содрал с него шкуру с живого, но… Ты же лучше меня знаешь начальников лагерей, говори: в какой лучше, чтобы человек надежный был.

– Можно в Козельский. Там начальником новенький – кстати, по просьбе покойного Ферапонтова поставлен. Бывший командир полка. Но я его знаю плохо – не из нашей системы. Сами же говорили, чтобы ставили новеньких. Временных.

– Нет, в Козельский не надо. Узнает, что он его дружка Ферапонтова убил, и не дай-то бог прикончит этого поляка. Нет.

– Тогда в Старобельский. Там как в тюрьме – монастырь. И начальник надежный, у нас на Лубянке когда-то служил, майор Бережков. Верный чекист.

– Тогда… вызовешь сюда этого Бережкова и передашь ему Смирнитского. И скажи, чтобы за этим поляком сам, лично следил. Иначе ты его расстреляешь… а я тебя! Но к полковникам и генералам не селить. Пусть идет как капитан. Понял?

– Так точно, товарищ Народный комиссар внутренних дел. А что делать с его формой, что немцы передали, – там орденов!..

– Я не знаю, почему Хозяин его не казнит. Поэтому спрячь в сейф и сохрани. Все?

– Слушаюсь. Разрешите идти?

– Кругом! Пошел отсюда, армянская морда.

XVI

В сентябре 1939 года, сразу после разгрома Польши, приказом НКВД № 308 было создано целое управление по делам военнопленных и интернированных. В плен-то добровольно сдались 180 тысяч поляков. И были созданы 8 лагерей для пленных. Часть отпустили – а чего держать, да еще и кормить полуграмотных солдат и крестьян. Тем более родом те были в основном из Западной Белоруссии и Западной Украины. Советская власть – она к трудовому народу добрая. Вот польские офицеры – те враги советской страны, хотя и сами сдались в плен, не выстрелив ни разу по солдатам Красной армии. Таков был приказ польского командования: советским войскам сопротивления не оказывать. Хотя немцы дали письменное согласие, что сдавшиеся в плен будут отпущены домой, немцам не сдались. Москва тоже дала такое согласие. Устно.

Глеб Смирнитский был отправлен в Старобельский лагерь, в котором находилось четыре тысячи пленных польских офицеров. Как в насмешку, лагерь находился на территории монастыря Всех скорбящих радости. А сама бывшая Луганская область, где находился лагерь, носила гордое имя маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова. В гражданскую войну воевал здесь Клим против белополяков. Хреново воевал. Рядом Сталин был. Такой же вояка. Потому и друзья.

Смирнитского не везли со всеми в переполненном зэками ящике-вагоне – его запихнули в металлической клетку размерами метр на метр и высотой в полтора. И неусыпно охраняли. Алексей Григорьевич Бережков лично вез. «Целее будет», – сказал. И боялся. Его вызвал к себе на Лубянку генерал Кобулов да как начал орать, а потом засмеялся:

– У тебя чего – штаны сырые? Ты не вздумай у меня в кабинете обос…, я тебя сразу вниз, в подвал, к моим бойцам. Ты там все в своих штанах вылижешь языком, насухо… Ха-ха-ха! Ладно. Слушай меня! У нас сидит некий капитан Смирнитский. Поляк. Его нам немцы передали. Не знаю для чего. Он, сука, на допросе майора Ферапонтова ручкой в глаз убил. Чего рот открыл? Ручкой в глаз и насмерть! Ты же Архипа Ферапонтова знал?

– Ага! – кивнул Бережков.

– Этого поляка сразу бы на куски, но Лаврентий Павлович приказал, чтобы перевели в лагерь и стерегли. Не бить, не расстреливать. В нем, говорят, заинтересован сам… – и шепотом: – Хозяин. Понял? А я тебя как самого надежного назвал. Чуешь, какое тебе доверие? Содержать в общем бараке. Он хоть и польский подполковник, но раньше был царским капитаном, и какая-то тайна с ним связана. Так что для тебя он капитан. Если что – по нему будет отдельный приказ. Смотри, майор, не подведи, иначе на одном суку висеть будем. Долго, пока живые не сгнием. Все. Пошел! – и хотел добавить, но не стал: «Русская морда!»

Глеб сидел в клетке, подогнув ноги, и кашлял кровью из пробитого легкого. В клетке было холодно – декабрь. Его везли, как зверя.

Бережков махал кулаком перед лицами солдат-конвоиров и орал:

– Он зверь! Вы не смотрите, что он такой худой и в штатском. Он голыми руками полковника на Лубянке убил, и звание у него – капитан царской армии. Он шпион и лютый враг нашего народа. Не спать! Но смотрите, если он у вас умрет или, не дай бог, вы его изувечите, то сами в этой же клетке и поедете на Колыму!

Солдаты, сменяя друг друга, круглосуточно стояли около клетки и боялись спать. А вдруг это какой-нибудь оборотень – возьмет да и улетит? Не-е, своя жизнь дороже! В страхе даже в уборную не водили – ничего, обойдешься… под себя. Поезд шел на Ворошиловград. Климента Ефремовича при жизни такой памяти удостоили.

По прибытии в город Бережкову стало легче. Смирнитского в наручниках вывели из клетки под усиленной охраной и посадили с двумя солдатами в крытый грузовик. Сзади ехала машина Бережкова. Майор до того трусил, что пистолет из кобуры достал.

Старобельский лагерь для военнопленных находился в монастыре, обнесенном высокой каменной стеной. Советская власть нашла самое хорошее применение церковным зданиям, предварительно сбив кресты и сняв колокола, – никаких тюрем не надо строить! И имел тот монастырь название «Всех скорбящих радости»! Обнесли стены сверху колючей проволокой, поставили смотровые вышки – и лагерь готов. Пленных содержали в двух зданиях и бараках, построив там нары в три яруса. Восемь генералов и полковники жили в отдельном здании, у них было свое питание, они носили награды и имели адъютантов. Польским офицерам, когда сдавались, была обещана свобода, но вместо этого их доставили в этот лагерь, и они были в полной неизвестности относительно своей судьбы и судьбы своих близких. Кормили очень скудно: в основном каша, селедка и кусок ржаного хлеба. Чай варили из брюквы и моркови сами, прямо в бараках на железных печках. Печки являлись и единственным источником тепла. И все старались по очереди хоть часик, пусть сидя, но поспать около этих печек. Но и дисциплина была. Офицеры отдавали друг другу честь и обращались уважительно – по званию.

Когда Смирнитского, в гражданском костюме, без пальто, втолкнули в офицерский барак, все удивленно обернулись: гражданских – врачей, учителей, священников – содержали в других бараках.

В наступившей тишине к синему от холода Глебу подошел офицер и спросил:

– Каким образом вас, гражданского, отправили в наш барак, где находятся одни офицеры польской армии?

Глеб разлепил посиневшие губы и что-то непонятное прохрипел.

– Да проведите вы его к огню! Видите – он же совсем раздет, – раздалось с нар.

Два офицера взяли под руки Глеба, подвели его к печке и посадили на ящик. Кто-то протянул кружку с горячим брюквенным чаем. Глеб обхватил мерзлыми, ничего не чувствующими пальцами кружку и стал вдыхать пар – губы не разжимались.

– Что же это за бедолага, которого в такой одежде пригнали сюда в этот лютый мороз? – говоривший подошел к Смирнитскому, снял с себя и накинул на Глеба свою теплую летную куртку.

– Спасибо, – прошептал Глеб.

– Не понял, ты что – русский?

– Поляк. Глеб Смирнитский. Подполковник.

– А почему вы, подполковник, в гражданской одежде?

– Я в отставке.

– А-а. Пейте, пейте чай, пан подполковник. Я Збышек Войда – капитан, летчик.

– Я тоже был капитаном. В русской армии.

– Интересно.

К печке пробился человек с воинскими знаками подполковника.

– А я вас, кажется, знаю. Вы в двадцатом были капитаном в штабе 5-й армии генерала Владислава Сикорского?

– Да.

– Я Зигмунд Берлинг, подполковник в отставке. Я тоже был капитаном, но в армии генерала Леонарда Скерского. Это про вас говорили, что вы с Ковалевским разработали план «Чудо на Висле»? Господа офицеры, это Глеб Смирнитский, один из самых уважаемых польских офицеров. И насколько мне известно, один из самых известных своей храбростью офицеров русской царской армии.

Все смотрели на Смирнитского и удивленно молчали – Глеб с дымящейся кружкой в руках спал!

– Господа. Помогите мне его отнести на нары, – сказал Збышек Войда. – Вот сюда, рядом со мной. Кто-нибудь дайте одеяло или шинель.

По темноте барака, над головами, поднятыми руками передали и одеяло, и шинель.

– Ну, подполковник Берлинг, может быть, что-нибудь расскажете об этом Смирнитском? – спросили из темноты.

– Я, конечно, мало что знаю, но то, что о нем говорили тогда, в двадцатом, больше похоже на сказку. Я был капитаном и могу рассказывать только то, что слышал от других офицеров. Про Смирнитского говорили, что в русской армии он был полковником и что у него наград было больше всех из боевых русских офицеров. И все за храбрость. Надо о нем рассказать генералу Леонарду Скерскому. Генерал тогда командовал 4-й армией Центрального фронта. Он должен о нем знать – если, конечно, это тот Смирнитский, который разрабатывал план «Чудо на Висле». Я, когда мы разбили красных, получил Серебряный крест «Виртути Милитари», а Смирнитский Золотой. Из рук самого Пилсудского!