Текст книги "Поляк. Роман первый"

V

Из когда-то большой квартиры Добрыниным оставили две комнаты, а столовую, превращенную в общую кухню, уборную и ванную пришлось делить с новыми жильцами – большими, многодетными, вечно пьяными и шумными семьями рабочих.

Сергей Добрынин лежал в гробу какой-то взрослый, неузнаваемый, в форме, с орденами и при шашке.

Глеб подошел, поцеловал покойного в лоб и тихо сказал:

– Прощай, мой юный друг. Это моя вина, что я тебя не уберег, – потом отстегнул ордена и шашку и протянул родителям.

– Ему там оружие не нужно, там мир. Эти награды ваши – как память о сыне, а шашку, Александр, возьмите себе – она вам, я уверен, еще пригодится. На войне.

Рядом с гробом сидел Степан Щетинин. Не скрываясь, плакал.

– Расскажи, как это произошло? – спросил Александра Добрынина Смирнитский.

– Вы лучше у Степана спросите. Он Сергея привез. А как привез, я и сам не знаю.

– Чего рассказывать-то, ваше высокоблагородие? – начал Степан. – Мы же тогда, после боя у Ямшиц, так в отряде и остались. Вас-то ранило…

– Помню. Вынес ты тогда меня, Степан. Спасибо тебе. Спас.

– Да чего там… Нас тогда всех наградили. Я вот «Георгия» получил. Последнего. И Иван тоже. Отряд-то потом полком Корниловским назвали. Честно, жили лучше, чем в гвардии. Чуть что, всякого начальника к нам везут – показывать. Ели, пили от пуза. Особенно к нам любил приезжать этот комиссар из правительства… Савинков. Говорили, что он убийца из убийц, а посмотри-ка – в правительстве! Он как Ваньку увидел, так аж задрожал от радости «К себе, – кричит, – денщиком заберу!» – да не успел. Тут повели нас на Петроград, порядок наводить. До Пскова дошли, и все – порядок наступил. К нам большевики пришли и всех отговорили идти дальше. Вот же суки, не помню, чтобы хоть один в бою отличился, а как пропаганда, так елей, прости Господи, изо рта льется. В общем, остановились мы, а Корнилова, говорят, арестовали. И тут у нас в полку такая пьянка началась. Я-то из староверов, не пью и табаком не балуюсь, а Ванька сломался. Его так захвалили да так ему наливали, что он трезвый-то и дня не был. – («И я тоже», – подумал Глеб.) – У нас этих агитаторов больше нас самих, кто чего говорит – голова кругом идет. Мне, конечно, нравились эсеры – они землю всем обещали. А Ивана анархисты окрутили. Стал он чисто их: никакой власти, никаких командиров, все сами по себе. А потом нас опять бросили на Петроград, когда большевики власть захватили. Нас всего-то семь рот осталось от полка. До Гатчины дошли, потом до этого… города, где цари…

– Царское Село.

– Во, правильно, Царское Село. И все – стоп! Ни туда и ни сюда. К нам агитаторы прибежали из города. Опять большевики. И давай уговаривать. Пообещали: кто против ихней власти не пойдет, отпустят домой. Ну мы все и обрадовались: наконец-то домой. Я даже своим письмо отписал, что ждите, скоро приеду. В общем, генерал наш с большевиками мир заключил, а они пришли, нас окружили и потребовали сдаться. Ну чего делать-то – сдались. Винтовки забрали. Домой нас не отпустили. Жили в палатках. Холодно – зима. Голодать стали. И стали нас агитировать перейти воевать за большевиков. Горы золотые обещали, и землю, и заводы. Я-то уже сыт по горло войной. Всё, домой. А так – хоть стреляйте. Митинг на митинге! Кричат: «Против кого идете? Вы же не офицерье. Вы же такие же крестьяне и рабочие, как мы. Не стреляйте в своих товарищей». Наши им: «Мы же вас, если захотим, размажем зараз». А они: «Зря вы так, товарищи солдаты. Не пойдете – пеняйте на себя, всех в расход пустим. К нам помощь пришла – Волынский полк. Так что лучше к нам, чем в яму». Ну с целым полком, конечно, шутки плохи. Да и наши уже закричали: «Братцы! Против кого идем? В кого стрелять будем? В наших боевых товарищей, с которыми мы вместе воевали на германской. Это же волынцы. Гвардия!» А другие им: «Какие они фронтовики? Перед царями ножками шаркали». Тут уже Иван: «Ты гвардию не тронь – размажу! Волынцы, я сам гвардеец. Семеновец! Я с вами». Волынский командир сразу к Ивану, обнял и кричит: «Берите пример со своего товарища. Молодец, солдат!» Ваньке наши кричат: «Ваня, ты опять пьяный! Иди проспись». А тот: «А ну, кто это сказал? Выходи – я тебя сожму, и одно говно от тебя останется». Тут его благородие господин поручик и пришел. Лучше бы не приходил. «Разойдись! – говорит. – А ты, Иван, опять пьяный? Ты же герой, Иван Торопов. Северный человек. На тебя солдаты равняются, а ты большевикам помогаешь. Ничего эта власть вам не даст: ни заводов, ни земли. А кто против нее пойдет, тех к яме поставит». И где он так говорить научился, – раньше за ним такое не водилось. Первым в атаку – и все! Ну народ и возмутился – поручика-то уважали. Ванька ему: «Шли бы вы отсюда, ваше благородие, пока мы еще добрые». А поручик как крикнет: «А ну встать! Смирно!» – все и присмирели. Ванька-то отшатнулся, и ему кто-то из волынцев, вроде их командир, штык из-за спины и сунул в руку; Ванька, пьяный, Сергея Павловича насквозь! Сразу шум, драка, командир волынцев Ваньку утащил и вроде как арестовал. Правда, через пару часов Ваньку выпустили. Никто больше не возмущался – поняли: если что, все под штыками лягут. Я выпросился тело господина поручика похоронить. За лагерем. Наверное, чтобы больше не бунтовали, разрешили. Я его за лагерь вынес и спрятал. Потом его шинель продал, ну и сапоги снял и продал, – в офицерских-то первый же патруль остановил бы; в солдатскую шинель завернул, лошадь с телегой нанял и повез сюда.

– Откуда ты знаешь адрес?

– Так и меня, и Ивана господин поручик сюда пару раз приводил, когда в город ездил по делам.

– Да-да, они приходили. Я их чаем всё поила… – заплакала Анна Николаевна.

– Вез, проверяли и удивлялись: «Солдата домой хоронить везут? Что творится!» – так и довез.

– А Иван?

– Я его застрелил.

– Как?

– Так я же пластун. А против нас кто стоял? Волынцы. Их всего-то, оказывается, две роты было, но, правда, с пулеметами. Захотели бы мы – раскидали. А так без оружия, да и уже все боялись. Винтовку утащил. Прилег в кусты около уборной, и когда Ванька в нее вошел, я через стенку двумя пулями и уложил.

– Может, не убил? – спросил Александр Добрынин.

– Убил. Дождался, когда мертвого вынесли, и ушел. На меня-то вряд ли подумали: я на митингах не выступал, да и вроде как ушел поручика хоронить. А то, что дезертир, так все бегут, никого уже не считают. Армию-то разогнали… Вот и все.

– Да, все, – грустно сказал Смирнитский.

VI

Сергея отпели в церкви Успения Пресвятой Богородицы и похоронили на ближайшем к дому Волковском кладбище. Простой, грубо сколоченный, некрашеный гроб везли по улице на телеге, которая подпрыгивала на брусчатке и многочисленных выбоинах. Провожали родители, старший брат Александр, Глеб Смирнитский и Степан Щетинин. Офицеры и гвардеец сняли шинели и положили их на телегу, и за гробом уже шла необычная процессия из людей в военной форме: Глеб был в парадной офицерской форме лейб-гвардии Семеновского полка при всех своих орденах и шашке; столь же торжественно смотрелся Степан в форме лейб-гвардии и при четырех Георгиевских крестах и Георгиевской медали через всю грудь; Александр Добрынин нацепил шашку покойного брата, и они медленно шли по улице за телегой, и эта забытая красота военной формы, строгость их шага, суровость их лиц выглядели столь торжественно и вызывающе жестко, что прохожие, в этой грязи домов и улиц отвыкшие от красоты военных людей, останавливались и кто удивленно, кто с восхищением, а кто и с нескрываемой ненавистью смотрели на них; женщины крестились. Никто их не остановил.

Уходя с кладбища, офицеры сняли шашки, завернули в мешковину и плотно надели шинели.

– Ты, Степан, «Георгиями»-то не свети – шинель застегни, нынешняя власть столь почетные солдатские награды не жалует, может и к стенке поставить, – сказал Глеб.

– Я, ваше высокоблагородие, их в бою заслужил. Пусть попробуют снять.

– Зря, Степан. Ныне правят те, кто в этих боях не участвовал. Сними от греха подальше.

– Хорошо. Потом.

– Куда ты сейчас, Степан?

– Домой в деревню поеду, у меня там и коровы, и лошади – займусь хозяйством, да и невеста есть – пишет, что ждет.

– Боюсь, Степан, не придется тебе хозяйством заниматься. Ты со своими коровами для большевиков как кость в горле; ты для них классовый враг – кулак, – тихо произнес слышавший разговор Добрынин-отец. – На заводе каждый день митинги и только и кричат о классовой борьбе, контрреволюции и кулаках в деревне.

– А куда же мне? Там у меня родители, семья. Приеду, женюсь и буду растить детей.

– Ну и дай-то Бог! – сказал Глеб. – Когда едешь?

– Так сегодня вечером и поеду.

Поминали тихо – за стеной орали пьяные мужики и бабы. К вечеру ушел Степан. Впервые Смирнитский пожал руку нижнему чину и сказал:

– Наверное, Степан, больше не увидимся. Спасибо тебе. Прощай и будь счастлив.

– Прощайте, ваше высокоблагородие. Спасибо вам, что тогда в лейб-гвардию взяли.

– О чем ты, Степан? Без таких, как ты, русских солдат и лейб-гвардии бы не было.

Родители Степана расцеловали и благодарили за сына. А Александр пожал руку и сказал тихо, чтобы услышал только Степан:

– Ваньку ты все-таки зря убил. Мне надо было оставить. Прощай, Степан!

Степан ушел, и никто уже не узнал, что он не доехал до своей деревни и невеста его не дождалась: в поезде, заметив под распахнувшейся шинелью многочисленные Георгиевские кресты, пьющие самогон солдаты с красными лентами на шапках, когда Степан вышел в тамбур покурить, с криками: «Сука! Царский холуй! Цацек навесил!» – обрывком трубы и ножами забили его насмерть и выкинули из вагона, предварительно сняв окровавленную шинель – все прибыток.

Если кто и видел – промолчали. Солдаты… Новая власть… Страшная сила! Война… Гражданская война…

– А что вы будете делать дальше, Глеб? – спросил Добрынин-отец.

– Я присягу давал государю, а государь своим отречением с меня ее снял. Я свободен! К Корнилову я не пойду. Если бы он тогда, в марте, не арестовал семью императора, неизвестно куда бы все сейчас пошли: к Корнилову или к Романовым? Корнилов чего хочет – восстановить монархию или сам хочет стать военным диктатором? Да, нужна железная рука, чтобы восстановить порядок, но для меня этой рукой не может быть Корнилов. Что до большевиков, то они подписали мир с немцами и предали Россию. Только Германии это уже не поможет – войну она проиграла. Путь на юг и на запад для меня закрыт. Воевать я больше не хочу. Я от войны устал. Я хочу домой. Я поеду в Польшу через Францию. А во Францию через Владивосток. Длинный путь всегда короче. Тем более известно, что сейчас на Владивосток идут поезда с освобожденными чехами. Сяду к ним в поезд и поеду, их же повезут морем в Европу. Так что мне с ними по пути.

– Глеб Станиславич, вы не возражаете, если я поеду с вами? Я не говорю, что я поеду в Польшу. Я поеду в Сибирь. Мне офицеры по полку говорили, что там какая-то армия создается. Я не хочу оставаться здесь, один в этом городе, – сказал Александр Добрынин.

– Почему один? А ваши родители?

– Они завтра уезжают на юг, в Крым.

– Да-да, Глеб, за нас ты не беспокойся. Мы тоже не хотим оставаться в этом городе и при этой власти. Поедем, а там уж как получится. Александр нас завтра проводит. Мы вверяем тебе и второго нашего сына. Хотя вы и ровесники, но просим тебя, Глеб, будь для него старшим братом.

– Хорошо, обещаю. А с вами, господин штабс-капитан, поедемте вместе. Я этому только рад. Я схожу в казарму, попрощаюсь с офицерами и заберу свои вещи. Встретимся на вокзале… Да, и прошу вас, Александр, поменяйте свою офицерскую шинель на солдатскую.

– Слушаюсь, господин капитан, – с явным удовольствием произнес Добрынин. – У нас тут около Обводного рынок есть, там и поменяю и родителям денег дам.

Смирнитский обнял родителей Александра и, попрощавшись, ушел в казарму.

В казарме было полно новых офицеров – она была единственным в городе пристанищем для бездомных военных. Спорили об одном: идти воевать с новой властью или идти воевать за новую власть?

– Рассудите нас, Глеб Станиславич. Вы-то что думаете делать?

– Новую власть я защищать не буду – я ее ненавижу. Я только что похоронил убитого большевиками своего боевого друга. А было ему всего девятнадцать лет, и он уже имел три ордена, в том числе «Георгия». Его родители уезжают в Крым. А брат, тоже офицер, хочет уйти воевать. И я бы пошел, но не могу. У меня личные мотивы. Я пришел с вами попрощаться. Я уезжаю сегодня на восток.

– Так там, я слышал, тоже против большевиков восстали. Какой-то наш русский адмирал приехал из Америки и создает Сибирскую республику.

– Я знаю, что это за адмирал – Александр Васильевич Колчак. Он тогда, в феврале семнадцатого, единственный командующий флотом не согласился с отречением императора, отказался присягать Временному правительству и уехал из России в Америку. А сейчас вот вернулся, – сказал сидевший среди пехотных офицеров флотский – капитан первого ранга. – Я завтра схожу к одному знакомому офицеру и узнаю все о Колчаке. Если это так, то я точно поеду в Сибирь.

– Выпейте с нами, Глеб Станиславич.

– Спасибо, друзья, но я свое выпил. Больше не хочу. Устал. Прощайте, мои боевые товарищи. Я всегда буду счастлив встретиться с вами, – Глеб всем пожал руки; кого лучше знал, обнял и ушел.

Когда Глеб вышел, один из офицеров грустно сказал:

– Плохо, когда такие офицеры, как Смирнитский, не идут с нами на войну. Я бы хотел иметь над собой такого командира.

– Неужели такой славный офицер? – спросили.

– Если верить всему, что о нем говорили, – это один из лучших офицеров бывшей армии. Не зря же этот капитан имеет «третьего Георгия».

– Да вы что?

– А я слышал, что он готов был спасти царскую семью, да Корнилов ему помешал, потому он и не едет на Дон.

– А мы-то едем?

– Едем, едем… давайте выпьем за предстоящую дорогу…

– Капитан-то с нами на дорожку не выпил. Брезгует?

– Бросьте! Он тут каждый день пил. Все пропил, кроме орденов, погон и шашки. И всех перепил и пережил. Кто с ним-то начинал, давно на том свете. Так что он молодец, что вот так смог – взял и остановился. Далеко не каждому дано такое. Впрочем, это же Смирнитский! Так что вы зря так говорите.

– Да я так, к слову. Давайте выпьем – завтра на фронт!

Ночью в казарму ворвались солдаты и всех офицеров убили. Новая власть начала с уничтожения самых опасных классовых врагов – офицеров императорской армии. Руководил солдатами бывший штабс-капитан, а ныне командир единственного перешедшего на сторону большевиков батальона Волынского полка Александр Переверзев. Его назначили командиром батальона за активное участие в ликвидации наступления генерала Краснова на Петроград.

Кто не с нами, тот против нас!.. Так, кровью, власть проверяла – а с ней ли бывший офицер, а сейчас военспец Переверзев? С ней. Молодец!..

VII

Глеб шел на вокзал пешком – деньги берег. В офицерском бауле, засунутом в солдатский вещевой мешок, были парадная форма, смена белья и завернутые в кусок белой ткани ордена и погоны. Под старой солдатской шинелью, подпоясанной брезентовым ремнем, сзади, за простой гимнастеркой, холодом по спине прижималась шашка, а карман приятной, привычной тяжестью оттягивал браунинг – подарок боевого друга Михаила Тухачевского.

По улице вразнобой, не в ногу шла толпа солдат без оружия. Сбоку шел без знаков различия командир. Что-то страшно знакомое было в этой спине, в росте, в развороте плеч этого человека.

– Тухачевский? Михаил?

Командир отряда повернулся:

– Глеб!

Солдатики засвистели:

– Что, офицерье, встретились?.. Ничего, винтовки получим и прикончим всех вас, золотопогонников… А эти-то, защитнички царя, смотри-ка, как друг дружке-то радуются, обнимаются!..

Друзья расцеловались. Они не виделись с сентября семнадцатого года, с того дня, когда Тухачевский вернулся из плена и Глеб Смирнитский спас его от разъяренной солдатской толпы.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Глеб. – Почему не в Москве?

– Я военспец вновь создаваемой армии.

– Какой армии?

– Новой армии. Новой, советской власти.

– Ты – с большевиками? Ты – дворянин, поручик лейб-гвардии Семеновского полка, с этими?.. – воскликнул, отстранившись от Тухачевского, Смирнитский. – Ты с теми, кто продал страну, предал армию? Не может быть! Не верю!

– Глеб, зачем так громко о лейб-гвардии, – зашептал Тухачевский. – А что ты прикажешь мне делать, если я ничего не умею и не хочу, кроме как воевать?

– С кем воевать-то будешь? С немцами? Или с нами, офицерами старой армии? И кто воевать будет? Эти, которые на фронт не пошли? – Смирнитский с презрением кивнул на солдат.

– Приходи к нам, и вместе будем создавать новую армию. А этих мы не просто научим, мы их заставим воевать!

– Миша, ты что, не понимаешь – это война! Гражданская война! Этого хочет ваш Ленин? Он же восстановил против себя и своей власти всю бывшую армию! Все мои товарищи-фронтовики ушли на Дон, к Корнилову. Они вас раздавят. И побежит ваш Ленин обратно к своим друзьям – немцам.

– А ты что же не убегаешь туда же, на Дон? – зло спросил Тухачевский.

– Я бы уехал, да мне некуда – Польша моя под немцем. А с Корниловым мне не по пути – он тогда, в марте, и царя, и свою честь как офицер предал. Я уезжаю во Владивосток, а там как получится.

– Значит, не пойдешь к нам в новую армию?

– Я, товарищ Тухачевский, вот здесь, – Смирнитский показал на грудь, – у сердца, свои ордена, в боях полученные, да погоны капитана лейб-гвардии берегу. Дай Бог, наступит время – и надену. Я присягу офицера один раз давал – государю императору и России и другой давать не собираюсь. Прощай! Честь не отдаю – не заслуживаешь!

И Смирнитский, не прощаясь, развернулся и пошел прочь.

– Че, начальник, уел тебя офицерик? Давай его шлепнем, пока он на Дон не перебежал? – кричали солдаты.

– Молчать! Стройся! Шагом марш! – скомандовал зло Тухачевский.

– А ты, ваша благородь, голос-то на нас не повышай! Не ровен час – надорвешься. Враз в расход пустим.

– Разговорчики прекратить! Подтянись. Шагом марш! – крикнул Тухачевский.

И солдаты, недовольно и злобно поругиваясь, нестройной толпой пошли по грязной улице…

VIII

– Все, ваши благородия, господа товарищи, приехали – паровоз дальше не пойдет. Закончилась дорога, такую мать! – ругался начальник станции. – Говорят, дальше аж до Владивостока одни чехи. Сидят и не двигаются.

Смирнитский вышел на деревянный настил платформы. Станция была забита вагонами, и все вокруг этих вагонов двигалось, кружилось, поднимался дым костров, звучал русский мат и иностранная речь. Весь этот хаос был похож на огромный цыганский табор, только вместо цыган были бывшие солдаты бывшей Австро-Венгерской империи, а ныне нового государства – Чехословакии, попавшие в Россию в результате Брусиловского прорыва.

Глеб уже три недели ехал по направлению к Владивостоку. У него была одна цель: через Владивосток доплыть до Европы, а дальше – Польша, дом. Многие встречавшиеся по пути офицеры ехали на Дон, к Корнилову. Смирнитский Лавра Георгиевича после столкновения в марте семнадцатого в Царском Селе презирал. Глеб не понимал, за какие идеалы он должен драться в наступившее время. Он устал от войны и не хотел больше воевать – он хотел домой. Пересаживаясь из поезда в поезд, сутками просиживая на забитых поездами станциях, в этом начинающемся круговороте гражданской войны Смирнитский все-таки добрался до Волги и уже радовался, что дальше, «прицепившись к чехам» легко достигнет Владивостока. Но большевики вдруг запретили чехам уезжать из страны с оружием – боялись, что эта огромная вооруженная армия, подчинявшаяся Антанте, может смести их власть на Урале и в Сибири; чехи возмутились, и в этом противостоянии огромный поток поездов встал чудовищной, растянувшейся на сотни километров пробкой.

В переполненном, грязном, душном вагоне отставные офицеры со споротыми погонами на шинелях быстро соединились в небольшой круг. Кто-то из офицеров выходил, и уже навсегда, другие садились и, оглядевшись, сразу шли в их угол. И сейчас, на этой станции за Волгой поезд остановился, и по хаосу и нагромождению людей, вагонов, солдат, животных было понятно, что надолго, может быть, навсегда. Они сидели втроем: капитан Глеб Смирнитский, штабс-капитан Александр Добрынин, решивший ехать с ним в Сибирь, до Омска, где, по слухам, создавалась новая российская власть и новая армия под руководством адмирала Колчака, и молоденький, не воевавший ни одного дня прапорщик Никита Переверзев. Никита думал, что он такой бесстрашный, когда вошел в вагон в офицерских погонах. Через две станции какие-то красноармейцы вывели мальчишку и повели расстреливать в небольшой лесочек. Так бы и лег этот юный безусый прапорщик в русскую землю, если бы не Смирнитский с Добрыниным. У обоих было припрятано оружие. Вместо Никиты Переверзева на землю от пуль из браунинга и нагана легли два большевистских солдатика и их командир в кожаной кепке со звездочкой. Молоденький прапорщик ничего и понять не успел.

– Вы бы, прапорщик, погоны-то сняли от греха подальше, – сказал запыхавшийся Добрынин, когда троица еле-еле успела заскочить в отходивший от станции поезд. А прапорщик то ли от страха, то ли по наивности не понимал, что с ним могло произойти, и задавал глупые вопросы:

– А они что, хотели меня расстрелять? А они могли бы меня убить?

– Вас, господин прапорщик, не «могли», а собирались расстрелять, – посмеиваясь, ответил Александр Добрынин.

– Никуда больше от нас не отходите, тогда, вполне возможно, останетесь живы. Позвольте вас, молодой человек спросить, куда вы едете, в погонах-то, и как вас зовут? – спросил Смирнитский.

– Разрешите представиться: выпускник Московского кадетского корпуса прапорщик Никита Переверзев. А ехал на Дон, к Корнилову.

– Так вы, прапорщик, поездом ошиблись или географию плохо изучали – этот поезд в Сибирь идет. Если дойдет, конечно, – засмеялся Добрынин. – А река за окном – Волга!

– Да-а?! – удивился юноша. – А я думал…

– Скажите еще раз вашу фамилию, – попросил Смирнитский.

– Переверзев Никита.

– А по батюшке?

– Александрович.

– А родители что же тебя одного отпустили?

– Да родитель-то один – отец. Он штабс-капитан в отставке. Контузило в августе четырнадцатого под Гумбинненом, его и выкинули из армии на инвалидность. Орден Станислава третьей степени дали, и все.

– Ты, сосунок, орденами-то не раскидывайся, они все кровью политы, – зыкнул Добрынин.

– А мать где?

– Да как отца ранило, так и сбежала. Да и черт с ней. Отец бы не пил – все бы у нас нормально было. А так напьется и буянит и всех по матери. Потом все-таки попал в запасный полк, а в феврале участвовал в свержении царя. Мы с ним поругались, что я на фронт пошел, да где он, фронт? Пока шел, царя не стало. Я давать присягу временщикам отказался – меня из армии и выкинули. Вот я сюда и поехал. Правда, хотел на Дон, а занесло вот сюда, на Волгу. Хочу воевать, как дед.

– А дед тоже военный? – заинтересованно спросил Смирнитский.

– Полковник, Глеб Александрович Переверзев. Геройски погиб в Порт-Артуре, – высоким голосом сказал юноша. По лицу Смирнитского пробежала судорога, оно закаменело и стало бледным.

– Что с вами, Глеб Станиславич? Лица на вас нет, – увидев резкую бледность на его лице, спросил Добрынин. – Неужели удивила династия молодого человека?

– Таких много в России, – глухо произнес Смирнитский. – Держись меня, Никита Александрович. Я твоим ангелом-хранителем с сегодняшнего дня буду.

– Да-а?! – обрадованно воскликнул юноша. – Как это хорошо.

– Стоит ли возиться с ним, капитан? Нахлебаетесь горя.

– Стоит!

– Смотрю я на этого мальчишку и не могу понять – чем он так похож на вас, Глеб Станиславич. Глазами, что ли?

– Именем-отчеством. Сколько же тебе, Никита, лет?

– Семнадцать.

– Второй Сергей Павлович, – грустно сказал Добрынин.

«Брат! – подумал Смирнитский. – Судьба!»