Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXXI

Полк Александра Переверзева довольно долго стоял в Красноярске – большевики боялись восстания рабочих; в городе наступил голод – крестьяне не хотели продавать хлеб за новые, советские деньги – почтовые марки.

Активно помогал чекистам и продотрядам Архип Ферапонтов. Он не рыскал по деревням – зачем? – он помогал расстреливать и пытать. В нем не было жалости и не было классовой ненависти. В нем была просто ненависть! И еще он хотел выслужиться, хотел, чтобы его заметили в ЧК. Он писал доносы на командиров рот и батальонов, спаивал их и узнавал многое из того, что человек не расскажет даже под пыткой. Ему уже не хотелось дальше воевать – огромные безлюдные и холодные пространства Сибири его пугали. Его заметили и в донесениях в Москву в ВЧК отмечали его активную помощь.

Странно, но его постоянное отсутствие в полку положительно подействовало на Александра Переверзева. Он вначале, рыдал, выл и бился головой о стенку, но потом ему стало легче, его уже помутившийся ум как будто очистился, и он стал понимать, что с ним происходило что-то непонятное и дикое. Он набрался мужества и пошел к врачам, работающим в Красноярском госпитале. Старенький доктор-еврей, в пенсне, долго и очень внимательно слушал жалобы Переверзева, а тот рассказал откровенно о своих ранениях на фронте, о пьянстве, о головных болях и о необычных порошках, которые ему очень помогали, но без которых он не смог в дальнейшем жить. Доктор слушал, слушал, кивал головой, а потом тихо сказал:

– Да из вас, сударь, наркомана сделали.

– Поясните, доктор.

– Вам давали наркотики, и вы вначале чувствовали от их приема значительное улучшение, а затем они стали привычны, и вам требовалась все большая доза, и вы стали зависимы от них. Вам будет очень трудно, необычайно трудно, я бы сказал невозможно, отвыкнуть от их приема, но если вы этого не сделаете, вас ждет неминуемая смерть от полной потери рассудка. Я не знаю, кто вам прописал такое лечение, но уверен, что не доктор. Гоните от себя этого человека – он вас хочет погубить!

Александр Переверзев вышел от доктора, шатаясь, как пьяный. «Он хочет меня погубить? Почему? А-а-а! Да он же меня ненавидит! Он всех ненавидит! Сейчас приду и разберусь с ним! Выгоню! Под суд отдам!» – командир полка бежал к себе в штаб и лицо его горело от желания уничтожить человека, который посягнул на его жизнь.

Ферапотов сидел за столом и что-то старательно выводил на листе бумаги – он был слабо грамотен, книг не читал – ему это не требовалось.

– Товарищ Ферапонтов, зайдите ко мне, – сказал на ходу, проходя в свой кабинет, Переверзев и, когда Ферапонтов вошел, крикнул. – Закрой дверь! Ответь мне, чем ты меня пичкал все эти месяцы? Какой дрянью? Доктор сказал, что это наркотики.

– А я-то откуда знаю, как называется это лекарство? От болей и от болей. Вы же сами просили.

– Ты не юли. Отвечай: зачем ты давал мне наркотики?

– Послушайте, товарищ начальник полка, вы в чем меня обвиняете? В том, что вы больной и что вас надо гнать из армии?

– Что?..

– То, что тебя надо было бы давно выгнать из нашей рабоче-крестьянской Красной армии. Тебя и такую же дворянскую кость Тухачевского.

– Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Расстреляю здесь…

– Попробуй. Я ведь сотрудник ВЧК и большевик. Это я могу тебя пристрелить, и мне ничего не будет. Понятно?

– И-и-и… – захлебнулся Переверзев и стал синеть и дергать ворот гимнастерки – пуговицы полетели. Переверзев упал на стул и прошептал: – Вон. Я ведь знаю, чего ты боишься – что узнают о твоей второй натуре, о золоте… А… что побледнел? В самую точку я попал!

– Вот что я тебе скажу, господин Переверзев, ничего у тебя на меня нет и не может быть, но я тебя пожалею – служите, но без меня. Пока ты тут валялся и гадил под себя, я тебя прикрывал, а теперь увольте. Тем более полк отправляют на фронт, с поляками воевать. Там, кстати, и с дружком своим, Тухачевским, встретитесь…

– Как это в Польшу? – удивился Переверзев.

– Так приказ-то у тебя на столе лежит. А я на фронт не хочу. Я уезжаю в Москву, в центральный аппарат ВЧК, и не дай бог вам и вашему Тухачевскому попасть в отдел, где я буду служить…

– Какая Москва? Какую службу? – непонимающе перебил Переверзев.

– В тюремный отдел, – глухо продолжил Ферапонтов, и по спине Переверзева от этого голоса пробежал мороз. – Прощайте, а может быть, до свидания. Если встретимся, то это свидание будет для тебя последним. Так что советую тебе и Тухачевскому пасть смертью храбрых за новую рабоче-крестьянскую родину, иначе эта родина вас уничтожит как классовых врагов. Черт, научился говорить! С кем поведешься… – Архип Ферапонтов повернулся и вышел из кабинета.

А командир полка Александр Переверзев долго сидел, склонив голову над столом, и невидящим взглядом смотрел на лист бумаги с приказом о переводе полка на Западный фронт. Потом тяжело поднялся и вызвал к себе начальника штаба и комиссара полка – надо было исполнять приказ. Страшно болела голова – хоть вой!

XXXII

На юге бывшей империи шла странная война: то Деникин бил красных, то красные били Деникина. А донские казаки все ждали, когда же произойдет замирение и они повесят свои шашки и возьмутся за плуг.

– У красных-то не одни рабочие воюют. И крестьяне. Небось тоже по земельке соскучились, – говорили казаки.

Кое-кто в качестве замирения предлагал казацкой земелькой поделиться: «Пущай. Только давайте войну кончать! Давайте, как с немцами, – побратаемся». Красные брататься не соглашались, но особо в бой не рвались. Отчего началась перепалка между командующим Юго-Восточным фронтом Шориным и еще неизвестным, подчиняющимся ему, командующим Первой конной армией Семеном Буденным. Оба были с характерами, оба в мировую войну были награждены за храбрость Георгиевскими крестами, Но Буденный имел «полный георгиевский бант»: четыре Георгиевские медали и четыре Георгиевских креста! А Шорин всего три.

– Сука ты, Василий Иванович! Где твоя помощь была, когда меня этот врангелевский выкормыш генерал Павлов терзал в хвост и гриву на Маныче? Ты знаешь, сколько я потерял, чтобы оторваться от него? Три тысячи сабель и всю артиллерию! А ты, гад, даже не шелохнулся. Я тебя сейчас шашкой до ж… раскрою! – кричал в штабе фронта Буденный.

– Ну чего ты, Семен Михалыч? Чего ты? Не было у меня сил поддержать тебя – сам знаешь, воевать не хотят. Казак на казака. Виданное ли дело! Вот придут части из России, тогда да, тогда раздавим.

– Когда они, такую мать, придут? Только и разговоры.

– Ты, Семен, совсем не знаешь, что происходит? Прибили в Сибири Колчака, так что сейчас развернут их к нам – и конец белым.

– Ну и дай-то Бог! – Буденный перекрестился. Шорин засмеялся:

– Пойдем лучше, Семен, пропустим по чарочке.

– Ох, Василий Иванович, пойдем. А если уж честно – сняли бы, что ли, тебя.

– Неужели на мое место метишь?

– Не-е… мне не надо, да и не позволят. Умом не вышел. Ты вон из простых, а до штабс-капитана дослужился. Тебе полковник Каменев поближе будет. А нам бы кого попроще – какого-нибудь поручика. С ним-то легче будет.

– Не скажи, Семен Михалыч. Вон Колчака-то разбил Михаил Тухачевский – поручик. А говорят, не дай Бог под его команду попасть – сожрет и не подавится. Так что давай выпьем, чтобы на нашем пути такие Тухачевские не попадались.

Выпили, крякнули, закусили, усы расправили. Налили по второй. За дверью зашумел ординарец командующего, потом послышался удар и падение тела.

– Это еще что там у вас? – крикнул Шорин. – Сейчас выйду и всех вас, бл…ей перестреляю. Нашли место, где драться – у командующего фронтом в штабе!

Дверь отворилась, вошел красивый, высокий молодой человек в необычной остроконечной шапке со звездой и орденом Красного Знамени на шинели. Не здороваясь, произнес:

– Бывшего командующего. С сегодняшнего дня Юго-Восточный фронт преобразован в Кавказский и его командующим назначен я.

– А вы кто? – спросил Шорин. Капуста свисала из руки.

– Командующий Кавказским фронтом Тухачевский Михаил Николаевич.

– Э-э… товарищ Тухачевский, а что это у вас за шапка такая необычная? – глупо спросил Буденный.

– Я так понимаю, вы командующий Первой конной армией товарищ Буденный?

– Да-а…

– Для вашей Первой конной, товарищ Буденный, я эти, как вы говорите, «шапки» и привез. Всей вашей армии выдадим. Вроде отличительного знака. Известно же, что товарищ Шорин, калмыкам знак утвердил в виде свастики.

– Так это по-калмыцки знак ветра.

– А это будет «буденовка». Не возражаете, Семен Михалыч.

– Может… это… выпьем, по такому случаю? – спросил Буденный.

– Не пью и вам не советую. Приказываю вам, Василий Иванович, срочно пригласить всех командующих армиями и корпусами. Штаб пусть готовит документы по передаче дел. Вас отзывают в Москву.

– Ну и что я говорил, Семен? Сейчас наш фронт стал главным, – грустно произнес Шорин.

– Да, на сегодня Кавказский фронт главный, уничтожим эту казацкую вольницу – и на Польшу, – сказал Тухачевский.

– Куда? – глупо спросил Буденный.

– На Польшу. А дальше по всей Европе. Наша пролетарская революция широко и победоносно шагает! Весь мир будет наш!

Шорин оказался прав: Тухачевский весь свой опыт боев с Каппелем и Колчаком применил на Кавказском фронте. И Белая армия стала нести поражение за поражением, и казаки уже бежали из этой армии к Тухачевскому. Казаки стали воевать с казаками! И все закончилось взятием Ростова, Новочеркасска и знаменитого боя под Тихорецкой. «Спаситель!» – сказал восхищенно о Тухачевском Ленин. Многим это не понравилось. Владимир Ильич еще соображал, хотя голова нестерпимо болела, его побаивались и уважали. Пока.

А в Красной армии появился новый головной убор – буденовка. Все завидовали. У русских внутри, в душе, столетиями в закоулках памяти оставалась красота дружины Александра Невского и витязей Димитрия Донского. А что это была царская шапка, так это все вранье!

Ладно, Шорин, пусть, но и Буденный обиделся, что не его назвали спасителем.

Сидели втроем: Сталин, Буденный, Егоров. Не пили – боялись.

– Ну что, Семен, плюнули тебе в лицо? Ты Дон усмирил, а победителем кого назвали – этого выскочку Тухачевского? – заговорил в прокуренные усы член Военного совета Иосиф Сталин.

– А чего я-то? Я фронтом не командовал.

– Так вот и непонятно, почему вместо Васьки Шорина не тебя назначили?

– Так рылом, наверное, не вышел…

– Сеня, ты о чем? На твои усы посмотришь, и все – вылитый генерал.

– Так я и так генерал, раз армией командую.

– А должен фронтом, как Сашка, – Сталин показал пальцем на Александра Ильича Егорова. – Сашка, а Мишка-то Тухачевский скоро тебя обскачет.

– Не обскачет. У меня фронт, а у него сейчас что? Ничего. Поспешил он казачков-то разбивать. Нечем ему теперь командовать.

– Ты, Сашка, что, ничего не знаешь?

– А что я должен знать?

– Мишку Западным фронтом командовать назначили, разбить Польшу. Сам Ленин приказал.

– Да ну?!

– Вот тебе и «да ну». И как он поляков разобьет, так прямой путь ему в Москву, заместо твоего дружка, Сережки Каменева.

– Ну это-то ты, Иосиф, хватил. Этого не может быть! Троцкий не позволит, – засмеялся Егоров.

– Твой Троцкий – проститутка. Его давно надо к ногтю, и Колю Бухарина-Бухалкина туда же, да Ильич не дает. А насчет Тухачевского, так это я вам говорю – Иосиф Сталин, член Реввоенсовета.

– И что делать?

– Как раз ничего не надо делать.

– Как это?

Сталин быстро прошел к двери, выглянул, опять сел за стол и тихо сказал:

– Слушайте, надо… – три головы склонились над столом.

А на Дону, от Воронежа до Новочеркасска – одна пыль над незасеянными полями и пустые дома с черными, пугающими глазницами разбитых окон. И везде радующееся смерти воронье, воронье, воронье! Не стало Великого Дона!..

XXXIII

Игнаций Коржик, начальник новой, свободной варшавской полиции, ненавидел русских. Игнаций, трижды сидевший в русских тюрьмах за мошенничество и воровство, перепутал царский режим, который поляки в большинстве своем ненавидели, с русскими как народом. В новой, объявившей себя независимой и свободной, но оккупированной немцами Польше Игнаций, как человек многократно пострадавший от царского режима, вдруг проявил недюжинные способности и бесстрашие: он, выпущенный немцами из тюрьмы на свободу, в этот период неразберихи, когда русские ушли, а немцы были столь слабы, что им было не до Польши и они терпели крах своей молодой империи, поворовал, пограбил, а потом, собрав вокруг себя таких же сидельцев бывших русских тюрем, под знаменами новой Польши захватил варшавскую тюрьму и освободил всех: и уголовников, и политических. Последних он освобождать не собирался – они сами ушли, когда охрана разбежалась. Такой смелый поступок был замечен, и новая польская власть после поражения немцев в войне назначила пана Коржика на самый подходящий для него участок работы, где он, как никто, мог бы проявить все свои таланты, – возглавить полицию Варшавы.

Первое, что сделал пан Игнаций, – выгнал с работы всех старых опытных сотрудников полиции и пригласил, повысив оклады, своих знакомых и друзей по недавнему лихому прошлому. В Варшаве начался разгул бандитизма и воровства. По вечерам добропорядочные жители чистенького, уютного города старались не выходить на улицы – боялись! Власть, увидев, что новая народная, польская полиция делает что-то не то, вызвала пана Коржика в мэрию, где потребовала объяснить, почему граждане жалуются на свою же народную полицию. Пан Коржик, не моргнув глазом, нашел, что сказать: он сообщил, что во всем виноваты оставленные царским правительством в Польше, глубоко законспирированные русские – военные и гражданские и что они готовят восстание против новой польской власти.

Любая власть, когда дело касается ее родной шкуры, поверит всякой небылице, в которой говорится о посягательстве на нее, на власть!

Варшавская не была исключением – поверила пану Коржику и попросила его быть еще непримиримее к врагам молодой Польской республики, но все же постараться предъявить ей, власти и гражданам, этих самых шпионов.

Пану Коржику работать бы с другим известным польским сидельцем и страдальцем русских тюрем – Феликсом Дзержинским. Игнацию бы в новую Россию – ему бы цены не было. Не зря же он, зная, что Феликс Эдмундович совершенно свободно приехал в Польшу повидаться с семьей, которую он почему-то никак не хотел перевозить в Россию, не предпринял никаких действий, чтобы задержать создателя самой страшной карательной организации – ВЧК, и Эдмундович, погуляв по улицам Варшавы, уехал в Советскую Россию – продолжать бороться и проводить свой «красный» террор против русского народа.

Слежка за гражданами у пана Коржика была налажена очень хорошо – имелся огромный практический опыт. Когда пану Коржику доложили, что из Франции в Варшаву, через Гданьск, прибыл советником и преподавателем в военном училище французский майор Шарль де Голль, ничего необычного в этом не было – Антанта помогала новой Польше. Но то, что вместе с французом прибыл некий господин Смирнитский, который на пограничном контроле предъявил документы сотрудника французской миссии в Польше, почему-то насторожило пана Коржика. Игнацию позарез был нужен враг, и он понял – вот тот предатель-поляк, который и сыграет роль большевистского лазутчика. Обрадованный, благо слежка еще в день приезда установила, что приехавший остановился в доме поляка Владислава Смирнитского, пан Коржик решил его арестовать. Правда, оказалось, что прибывший очень хорошо ориентируется на старых улицах Варшавы, и его чуть не упустили. «Заметает следы, – сразу подумал пан Коржик. – Надо его брать, пока он опять не ушел от моих филеров». Игнаций Коржик вызвал своего заместителя.

– Я тебе приказываю срочно поехать по этому адресу, – он вручил заместителю бумагу, – и арестовать прибывшего вчера в Варшаву некоего «товарища» Глеба Смирнитского. Он, безусловно, вооружен. Окружите дом и захватите. Главное – неожиданность! Ты его сильно не бей. Нам чего-нибудь оставь. Да и предъявлять его надо будет полякам как пойманного и изобличенного врага польского народа. Понял? Иди.

Когда де Голль и Смирнитский прибыли в Варшаву, Глеб предложил своему новому товарищу поехать к его родственникам. Правда, Глеб не знал, живы ли они, а если и живы, цел ли их дом. Де Голль поблагодарил и отказался – для него был забронирован номер в гостинице, и он уехал на службу. Договорились, что Смирнитский приедет в гостиницу через пару дней – все-таки человек приехал домой, пусть отдохнет. Де Голль сообщил адрес гостиницы, а Глеб продиктовал адрес дома дяди…

Сколько вздохов, слез, рыданий раздалось в доме пана Владислава Смирнитского, когда в калитку вошел взрослый, худой, бледный мужчина с удивительно уставшими глазами, в которых отражалась шестилетняя война! Мужчина снял шляпу и тихо сказал копавшему лопатой какую-то яму хозяину дома:

– Здравствуйте, дядя Владислав. Я вам обещал вернуться и вернулся.

Постаревший и поседевший пан Владислав, подслеповато взглянул на вошедшего человека и с криком: «Глеб!» – выронил лопату.

– Мария! – продолжил кричать старик. – Скорей беги сюда! Глеб вернулся! Наш сыночек вернулся!

– Святая Мария, Глебушка, сыночек! – кричала поседевшая за эти годы пани Мария, выбегая из дома. – Господи, живой!.. Ядвига, Златка, бегите сюда! Глеб вернулся!

Пани Мария подбежала к Глебу, обняла его и стала плакать и причитать:

– Господи, благодарю тебя, что вернул нам нашего сына! Господи!..

– Ну что вы, тетушка. Зачем вы так плачете? Я же вернулся.

– Потому и плачу, сынок, что ты вернулся и здоровый, – и пани Мария стала ощупывать худое тело своего племянника, будто хотела проверить, цел ли он.

Подбежали повзрослевшие, очень похожие друг на друга красивые девушки – Ядвига и Златка и тоже стали обнимать Глеба и плакать. Четыре человека обнимали Глеба и плакали. Уставший, шесть лет проведший в боях и на войне, еще совсем молодой человек стоял, гладил тетушку и сестер по головам и тоже плакал… от счастья, что он наконец-то, через все страдания, ранения, гибель товарищей, скитания добрался до единственного места на Земле, где его так ждали и где его так любили!

С приезда, со вчерашнего дня, Глеб блаженствовал: отмылся, побрился, переоделся и ел. «Наконец-то, – думал он, – я дома, я в раю! Пойду работать, найду хорошую девушку, женюсь и буду добропорядочным паном! И больше никаких войн! Господи, какое это счастье – мирная жизнь!» – Глеб весело засмеялся от своих мыслей и замурлыкал какой-то военный марш. Гражданских песен он не знал, хотя в Маньчжурии один раз даже потратился, чтобы сходить в ресторан и послушать Вертинского. Но голос, песни Вертинского вызвали такую тоску, что он не смог сдержать слез и решил больше, пока не достигнет Польши, не ходить в рестораны. Впрочем, для этого у него не было и денег.

Он сидел с дядей Владиславом на веранде, пил чай, который все подливала ему тетушка, мурлыкал эти марши, когда в дом ворвались вооруженные револьверами люди в непонятной для него форме. Один из них, наставив на Глеба револьвер, крикнул:

– Не шевелиться – застрелю! Вы Глеб Смирнитский?

– Да, я Глеб Смирнитский. А в чем, собственно, дело?

– Вы прибыли вчера в Варшаву из России через Гданьск? Вы нелегал и шпион.

– Какой я нелегал и шпион, если я прибыл не из России, а из Франции и состою на службе у французского правительства?

– Разберемся. Вы арестованы. Обыщите дом.

– Чем все переворачивать, уж лучше скажите, что вы ищете.

– Тогда отдайте нелегальную литературу и шифры, которые вы привезли с собой.

– Нет ничего проще, вон баул, и в нем все, что у меня есть.

Мужчина спрятал свой пистолет в кобуру, взял сумку, открыл и высыпал содержимое на стол. Из сумки выпала военная форма, сверток и пистолет.

– Вот и доказательства! – радостно сказал полицейский.

– Какие? – спросил Смирнитский.

– Вашей шпионской деятельности. Что здесь? – полицейский показал на сверток. – Шифры?

– Ага, – засмеялся Глеб. – Можете посмотреть.

Полицейский развернул сверток и оторопел, и все присутствующие удивленно замолчали – заблестели бесчисленные ордена и две пары офицерских погон.

– Глеб, почему ты не сказал, что ты такой герой? – сказал Владислав Смирнитский, обнимая плачущую жену. Прибежавшие дочери смотрели на награды, приоткрыв от удивления рты.

– Дядя, это все, что я заслужил за шесть лет войны. Да еще дворянский титул уже несуществующей империи.

– Хватит разговаривать, товарищ Смирнитский, собирайтесь. Это, – полицейский показал на погоны и награды – я забираю с собой. А пистолет-то у вас для чего – убивать мирных граждан?

– Этот пистолет – память. В нем даже нет патронов.

– Разберемся, – еще раз сказал полицейский и обратился к своим подчиненным, восхищенно смотревшим на награды: – Очнитесь, бестолочи! Уведите арестованного!

Глеб снял с шеи маленькую, в золотом обрамлении иконку, протянул дяде.

– Дядя, сохрани и никому не отдавай. Она подарена мне самой русской царицей.

– Это мы тоже заберем, – протянул к иконке руку полицейский.

– Не советую! – вдруг тихо и зло сказал Глеб. – Не советую даже прикасаться – я сломаю вам руку.

И в этих словах было столько силы, что офицер отдернул, как ошпаренный, свою руку и вновь приказал сопровождавшим его полицейским:

– Уведите арестованного!

Через час Глеб Смирнитский сидел в кабинете пана Коржика, который кричал на своего заместителя:

– Ты почему не надел на эту большевистскую сволочь наручники? А если бы он убежал? Он же шпион! Болван!

– Да он вел себя спокойно, отдал вот эти вещи, – на столе пана Коржика лежали погоны, ордена и пистолет, – и когда мы ему сказали, что он арестован, никакого сопротивления не оказал.

– Тупица! Наручники надевают не для того, чтобы задержанные не могли убежать, а чтобы они боялись. Иди!

Когда заместитель вышел, пан Коржик, сделал угрожающее лицо и, глядя в упор на Глеба, заорал:

– Что, коммунистическая сволочь, большевистский шпион, не ожидал, что мы тебя так быстро поймаем? Да ты только ступил на нашу прекрасную польскую землю, а мы уже знали, кто ты. Понял, товарищ Смирнитский?

– Ничего не понял… извините, не знаю, как вас зовут и в каком вы звании, господин полицейский, – совершенно спокойно ответил Глеб.

– Пан Коржик, начальник варшавской полиции. И не господин, а пан… Но тебе это твое кажущееся спокойствие не поможет – ты изобличен как шпион и предстанешь перед судом. А ты знаешь, что бывает со шпионами?

– Догадываюсь, пан Коржик.

– Ну так вот, если не хочешь получить сразу пулю в лоб, выкладывай все… Кто такой? Откуда приехал? Зачем приехал? Явки? Пароли? Может быть, наш польский суд и смягчит твое наказание. Он у нас добрый, а жаль!

– Глеб Смирнитский, поляк, двадцать шесть лет, место рождения – Варшава, военный. Воевал в германскую войну в русской армии здесь, в Польше. Капитан лейб-гвардии Семеновского полка. В гражданскую войну в России воевал против большевиков в армии генерала Каппеля. Вернулся через Китай во Францию, где было предложено поступить во французскую военную миссию, помогающую Польше. Прибыл вчера в Варшаву через Гданьск. Все.

– А это что? – Коржик показал на погоны, ордена и пистолет.

– Это ордена уже не существующей Российской империи и погоны капитана батальона Георгиевских кавалеров Ставки его императорского величества и капитана лейб-гвардии Семеновского полка Русской императорской армии. А пистолет у меня с первого дня войны. Подарок друга. Кстати, в нем нет патронов.

– Уж не хочешь ли ты нам сказать, товарищ Смирнитский, что ты этакий герой и борец с коммунистами?

– Нет. Я просто исполнял свой долг и данную императору клятву русского офицера.

– Вот именно – русского офицера. Ты воевал и защищал интересы чуждой Польше власти. Ты воевал на стороне страны, поработившей наше отечество.

– Да, я воевал на стороне России против Германии, которая тоже являлась врагом Польши и польского народа. А вы не воевали, пан Коржик?

– Нет. Я за свои убеждения сидел в царских тюрьмах.

– Так вы социалист, а может быть, коммунист, пан Коржик? Это они сидели за свои убеждения в царских тюрьмах, а на фронте делали все, чтобы мы проиграли войну немцам.

– Что? Я – коммунист?

– Так вы же сами сказали, что сидели в тюрьмах за свои убеждения, – все так же спокойно сказал Глеб.

– У тебя при задержании мой олух-заместитель не мог забрать какую-то золотую вещицу – что это? Я все равно ее возьму как вещественное доказательство.

– Вы, пан Коржик, верующий человек?

– Я – католик!

– И у вас есть крест?

– Вот! – Коржик непроизвольно положил руку на грудь.

– Так то, что я оставил в доме своего дяди, – иконка, подаренная мне русской царицей.

– Ничего, разберемся… Продолжим. Повторяю свой вопрос: твое имя?

– Глеб Смирнитский, поляк…

Бессмысленный допрос продолжался три часа.

– Я от тебя устал… Уведите его! – крикнул Коржик.

На Глеба Смирнитского надели наручники и, затолкав в автомобиль, перевезли в варшавскую тюрьму, где поместили в камеру на двоих. В общую камеру посадить побоялись – всегда найдутся сообщники.

Сокамерником Глеба оказался вертлявый, не умолкавший ни на минуту человек по имени Вацлав. Он рассказал Глебу все последние события, происходящие в Польше и Варшаве. Ругал всеми известными польскими ругательствами полицейского начальника пана Коржика.

– Ничего, – говорил он почему-то шепотом и оглядываясь, – вот придет к власти народ, пролетарии, а в этом нам помогут бойцы славной Красной армии, и наступит в Польше всеобщее благоденствие и свобода. И все награбленное поделим по-братски среди всех бедных людей.

– Вы уверены, что хватит на всех поляков?

– Почему на всех?

– Потому что, я думаю, после войны все стали бедными, а богатых и до войны было не так уж и много…

– Да? А я как-то не подумал.

– Так подумайте, – посмеиваясь, сказал Глеб.

– Коржик – это ерунда, это цветочки, вот если попасть на допрос в разведку, то тогда – да!.. – продолжил Вацлав.

– А что, там сильно бьют?

– И не говорите – там изверги. От них еще никто живой не вышел.

– А откуда тогда могут быть такие сведения, если нет живых, а значит, нет и свидетелей?

– Ну… так говорят.

– Вот именно – говорят. Давайте спать, пан Вацлав.

– Как спать – день же? Да и как можно спать на голых досках? У меня от сидения уже вся ж… болит, а вы – лежать.

– Когда, мой молодой друг, – Вацлаву было лет сорок, – вы проспите несколько лет на земле, то эти доски вам покажутся самой мягкой периной. Да еще когда не стреляют… Спите, пан Вацлав, спите…

Начальник полиции Коржик в течение недели каждый день допрашивал Глеба: кричал, тряс пистолетом, стучал кулаками, но не бил. Он понимал, что перед ним необычный человек. Ордена на столе говорили о многом.

– Я устал слушать ваши сказки, Смирнитский, – пан Коржик перешел на «вы» и убрал слово «товарищ». – Я передаю вас военной разведке. Пусть они с вами занимаются. Ну что, боитесь? Может, все расскажете здесь, сейчас, мне? Там же изверги, они вас поставят к стенке!

– Пан Коржик, почему вы требуете от меня рассказать то, что ко мне не имеет никакого отношения?

– Как знать, – вдруг задумчиво и мечтательно сказал Игнаций Коржик, – может быть, когда-нибудь наступит время – ничего и доказывать не придется: признался человек, вот и все доказательство, и сразу к стенке!..

Не так уж и глуп был пан Коржик!

Вышинский, кстати, тоже польская фамилия… Генпрокурор Советского Союза такую норму и ввел: «Признание есть доказательство!»

Пан Коржик сообщил о странном подследственном в военную разведку, и Глеба Смирнитского перевели в особый тюремный блок – «для шпионов».

Но рапорт в мэрию о раскрытии русского заговора Игнаций Коржик написал очень быстро и обстоятельно. В нем он приписал себе несуществующие подвиги по раскрытию особо опасного шпиона, его захвате с перестрелкой, в которой он, Коржик, был легко ранен. В какое место своего тела, пан Коржик не указал. Мэрия отреагировала незамедлительно: она поблагодарила пана Коржика за проявленный личный героизм и написала срочное письмо в правительство страны, чтобы наградили начальника варшавской полиции Игнация Коржика и усилили наблюдение за прибывающими в страну поляками, которые во время войны воевали на стороне России…