Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXVIII

Харбин – грязная станция на Китайско-Восточной железной дороге. Тихий городок, вдруг в считанные дни и недели превратившийся в водоворот человеческих судеб, место разбитых надежд, нищеты, падения русских женщин в продажную любовь, радости от свободы, слез по бывшей родине, по распавшимся семьям, по смерти детей от голода, массовых самоубийств русских офицеров, безудержного веселья… Место, куда десятками тысяч, как ручейки, сбегающие в реку, стекались бежавшие из России ее уже бывшие граждане, хорошие и плохие, преступники и судьи, офицеры и чиновники – все, для кого там, за снегами и морозами, осталась единственная, объединяющая их всех, ненавистная и любимая отчизна.

У алтаря Иверской церкви выкопали яму и положили в нее гроб с прахом Владимира Каппеля. Вначале, когда до Читы дошли, там и похоронили, а потом вспомнили предсмертную просьбу генерала и, откопав, увезли в Харбин, куда, надеялись, большевики никогда не дойдут.

Глеб Смирнитский стоял в первом ряду офицеров, прощавшихся с генералом. Они, офицеры, только что получили из рук командующего уже несуществующей армии Сергея Николаевича Войцеховского особые ордена «За Великий Сибирский поход» и теперь прощались со своим бывшим командующим и прощались друг с другом: кто-то возвращался на войну, в Россию, к атаману Семенову, кто-то вместе с Войцеховским уходил на юг, к Врангелю, кто-то, как Смирнитский, снимал военную форму и старался перебраться через невидимую границу между прошлым и будущим, набиваясь в трюмы кораблей, уходящих в Америку и Европу, – были бы деньги. Денег не было ни у кого – это были русские офицеры, воевавшие за свою и своей бывшей отчизны честь. И все они, уходящие и остающиеся, думали, что все это временно, что наступит тот счастливый день, когда они опять смогут дышать свежим, чистым воздухом своей родины.

Форму полковника Глеб продал, спрятал парадную форму офицера лейб-гвардии, погоны и ордена, снял в длинном грязном бараке комнатку, столь маленькую, что, когда он ложился на жесткий пол, покрытый тоненьким ковриком, ему приходилось подтягивать к животу ноги, и пошел зарабатывать ту копейку и цент, из которых складываются рубли и доллары, надеясь, что мираж – призрак будущей морской дороги – станет явью. Глеб таскал кирпичи, месил глину, учил языкам китайских недорослей, выигрывал призы, стреляя в тире, продавал лепешки, ухаживал за больными и копил, копил, копил… Еще и помогал, пусть малостью, своим боевым товарищам, но не на водку – на хлеб. Накопив денег, поехал в Порт-Артур, где было легче устроиться на торговый корабль. Он хотел, прежде чем навсегда покинуть Россию, сходить на могилу к своему деду. Японцы, арендовавшие эту территорию у Китая, как ни удивительно, разрешили ухаживать за могилами, и построенная часовня действовала. На камне большой общей могилы, в которой покоилось 15 тысяч нижних чинов, было выбито посвящение: «Здесь покоятся бренные останки доблестных русских воинов, павших при защите крепости Порт-Артур». Глеб долго ходил по кладбищу и все-таки нашел то, что искал: крест из серого камня, на котором было выбито: «Переверзев Глеб Александрович, полковник, Георгиевский кавалер». Глеб прибрался вокруг, положил на могилу полевые цветы, постоял, молча помянул и деда, и свою мать, дал денег китайцам, чтобы присматривали за могилой, и ушел в порт на судно, идущее в Гонконг. Оставшихся денег на билет до Гонконга не хватило.

Глеб никогда не плавал на кораблях, но морской болезнью ему поболеть не удалось: в котельной стояла такая жара и духота, а двенадцатичасовая смена выматывала настолько, что, когда она заканчивалась, он падал бездыханный на грязный матрас, кишащий тараканами и клопами и его кулаками будили такие же кочегары через следующие двенадцать часов на новую вахту. В Гонконге он устроился на другой пароход, опять кочегаром – его взяли: у этого странного русского, отлично говорившего на английском и понимавшего китайский, таскавшего за собой брезентовый мешок, в котором (подсмотрели) лежал красивый кожаный баул, уже был опыт кочегара. Из Гонконга Глеб добрался до Индии, где две недели спал на улице вместе с нищими индусами, пока опять не устроился на корабль, идущий в Марсель. Ни изматывающая работа, ни шторм и течь в трюме, когда казалось, что их судно пойдет ко дну, Глеб был одним из немногих, кто, не потеряв самообладания, спасал корабль, командуя матросами, приносили ему только радость. Он плыл домой. Капитан после этого вытащил Глеба из душного, грязного, кишащего крысами трюма на палубу, протянул тяжелую швабру и сказал: «Заслужил!» Это был уже почти рай! А впереди был Марсель. Франция!

XXIX

По Парижу шел человек в старой, заношенной солдатской шинели. В руках у него был потертый кожаный баул. В его заросшем светлой щетиной худом лице, в его глазах, чувствовалась такая смертельная усталость, какая бывает у людей, делавших многодневную, тяжелую, невыносимо трудную работу. Человек был уставшим и очень голодным. У него не было денег. Последние деньги он потратил, чтобы добраться из Марселя в Париж. Все, что было у человека в старой шинели, – это спрятанные в бауле погоны капитана батальона Георгиевских кавалеров, парадная форма капитана лейб-гвардии Семеновского полка и многочисленные ордена, полученные за беспримерную храбрость во время мировой войны, больше года назад закончившейся в Европе. Правда, у него когда-то были еще и погоны полковника Белой армии, но он их выкинул еще тогда, при отступлении в Манчжурию, когда эта армия перестала существовать. Он с ужасом вспоминал этот поход, больше похожий на бегство, через Сибирь, Байкал, Дальний Восток, когда уже никто их не преследовал, а остатки армии с телом мертвого безногого Каппеля шли, не останавливаясь, по пятидесятиградусному морозу к Великому океану. Полковник не остался ни в войске атамана Семенова, ни в Маньчжурии. Он отказался ехать и с генералом Войцеховским к Врангелю. Получив из рук Войцеховского за беспримерную храбрость необычный, в виде проткнутого золотым мечом тернового серебряного венца орден «За Великий Сибирский поход», Глеб Смирнитский, сложив нехитрые пожитки, ушел из армии, работал и нищенствовал и, устраиваясь кочегаром на пароходы, приплыл через моря, голодая в портах, хватаясь за любую работу, в Европу, во Францию.

Он был худ и голоден, но годы войны, годы страданий и лишений научили его терпению. Он мог шагать и шагать по городу, лишь бы тяжелые, подбитые подковками ботинки кочегара выдержали эту ходьбу. Он шел на улицу Риволи, где в старом доме находился Союз русских офицеров. Задача Союза заключалась в помощи вырвавшимся из России офицерам в получении вида на жительство, нахождении какой-нибудь работы и денежной поддержке. С последним дела обстояли хуже всего, так как она осуществлялась только на средства благотворителей, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше. Война для Франции закончилась победой, и французы были благодарны американцам, но никак не русским, которые, по их мнению, предали французов, подписав унизительный мир с немцами, и не расправились с властью Ленина. Поэтому основная масса офицеров искала работу, чтобы заработать денег на билет в Северную или Южную Америку, и навсегда покидала Европу. Поддержку имели те, кто вступал в Иностранный легион либо шел воевать против Советской России. Но их было немного. Прибывшие сюда, во Францию, русские офицеры хотели только покоя, работы и мира.

Идущий по Парижу человек тоже хотел покоя и мира. Но он не стремился в Америку, иначе бы он еще из Китая, через Японию, постарался бы туда попасть. Нет, он обогнул половину Земли для того, чтобы попасть туда же, откуда он пришел, – на территорию бывшей царской России: он стремился в Польшу. В отличие от всех других беженцев, он хотел попасть домой.

Глеб Смирнитский, а это был он, где подсаживаясь на подножки трамваев, а больше пешком, спрашивая дорогу у шарахающихся от него, радостно идущих и жующих на ходу свои любимые булки французов, все-таки добрался до нужного дома на улице Риволи. Дом был стар, как многие дома в Париже; парадная лестница была обшарпана, воняла кошками и плесенью. Союз офицеров занимал две полутемные маленькие комнатки на первом этаже. Его сотрудник – человек, одетый в форму офицера французской армии без знаков различия, сидел на расшатанном стуле за старым столом и что-то писал. Он, не поднимая головы, устало и заученно спросил у Глеба, как бы заранее зная ответы на все свои вопросы, его фамилию и имя, офицерское звание, причины обращения в Союз.

– Глеб Смирнитский, капитан лейб-гвардии Семеновского полка, воевал с первого до последнего дня на германском фронте, награжден восемью орденами Российской империи, полковник в армии Каппеля.

– Чем я могу вам помочь, господин Смирнитский? – сидевший за столом поднял голову, и в его голосе зазвучали уважительные нотки. – Только не просите денег и работы – их просто нет. Заполните, пожалуйста, анкету, и если что-то появится, мы вам сообщим. Правда, когда вы где-нибудь устроитесь жить и сообщите нам ваш адрес. Либо вам придется сюда приходить раз в неделю – чаще не надо. Есть ли у вас знакомые в Париже?

– Нет. Но мне не нужна помощь во Франции, я хочу, чтобы вы помогли мне добраться до Польши.

– Куда? В Польшу? Через Германию? Или морем в Данциг? Сразу скажу – это невозможно! И зачем вам в Польшу?

– Я поляк, и Польша – единственная страна, где меня ждут. А почему я не могу попасть в Польшу? Разве в Европе не закончилась война и границы не открыты?

– Может быть, они и открыты, но не для нас с вами, господин Смирнитский.

– Для кого – для нас?

– Для нас, русских офицеров, которые тогда, во время войны, спасали Францию ценой своей жизни, а теперь стали ненужными изгоями, – зло сказал человек в форме французской армии. – Скажу честно: для таких, как вы, героев войны, одна дорога – Иностранный легион и война в Африке и Азии. Тут французы от радости будут вокруг вас плясать и обещать золотые горы. Если хотите, я сейчас же дам вам адрес Иностранного легиона.

– Нет, спасибо. Я не для того проплыл полмира, чтобы вновь идти на войну.

– Тогда прошу меня извинить, но ничем вам пока помочь не смогу. Всего хорошего.

XXX

На выходе из Союза Смирнитский столкнулся с длинным, худым человеком во французской форме с небольшой колодкой орденов на груди. У офицера было подвижное лицо, живые карие глаза и непомерно длинный нос. Офицер презрительно посмотрел на Смирнитского с высоты своего роста и постарался отодвинуть Глеба рукой со своего пути. Смирнитский не сдвинулся и сказал:

– Господин офицер, позвольте, согласно известному всем образованным людям этикету, вначале мне выйти.

– Вы меня будете учить правилам этикета? – удивленно и недовольно сказал длинный француз.

– Ни в коей мере, – весело ответил Смирнитский. – Я всего лишь предлагаю их соблюдать.

Длинный еще раз смерил Глеба презрительным взглядом, но увидев насмешливый и в то же время жесткий взгляд серых глаз Смирнитского, все же отодвинулся в сторону и уже в спину проходящему Глебу сказал:

– И что француз делает в этой дыре? Здесь Союз русских офицеров, и вы ошиблись адресом.

– Я-то как раз по адресу. Я русский офицер, – ответил, не оборачиваясь, Глеб.

– Что-то вы своим одеянием не похожи на русского офицера. Больше вы похожи на нищего с Нового моста.

Смирнитский повернулся и с усмешкой спросил:

– Хотите меня обидеть? Или вызываете на дуэль?

– Ни то ни другое. Меня только удивляет ваш французский. Где так прекрасно учат французскому языку?

– В русской императорской армии.

– Вы, конечно, шутите? Я понимаю, что со времен великого Наполеона в России знают французский язык, но в армии… В каких войсках можно научиться так говорить?

– В императорской лейб-гвардии.

– Извините. Если можно, представьтесь, – удивленно сказал француз.

– Капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Смирнитский, – в голосе Смирнитского звучали нескрываемые нотки гордости.

– Если я вас чем-нибудь обидел, то извините меня, господин капитан. Но нет ли среди ваших знакомых такого же русского офицера, знающего французский и… польский языки?

– Перед вами урожденный поляк! – еще более гордо сказал Смирнитский.

– Браво! Вы-то мне и нужны, капитан. Пойдемте обратно к господину Тартову. У меня к вам будет предложение… Пойдемте, пойдемте, капитан, это хорошее предложение.

– Иностранный легион?

Француз рассмеялся:

– Нет. Польша, – и француз, отступив в сторону, жестом, галантно предложил пройти Глебу впереди него.

Когда они вернулись к сидевшему за столом человеку, француз с порога громко заговорил:

– Что же вы, господин Тартов, забыли о моей просьбе? Вот же человек, который мне нужен. Регистрируйте его в своем Союзе, и я забираю его с собой. А вы можете ставить себе галочку, что решили проблему одного из русских офицеров.

– О, господин де Голль, я совсем запамятовал. Простите меня, если можете. Конечно, я сейчас же зарегистрирую господина… См… Смирнитского, и вы можете его забирать.

– Позвольте! – заговорил Глеб. – Что все это значит? И что это вы решаете без моего согласия мою судьбу?

– Честно, господин Смирнитский, вам просто повезло. Необычайно повезло. Я вам говорил, что есть единственная работа – служба в Иностранном легионе, а господину де Голлю нужен русский офицер, воевавший, знающий французский и польский языки для работы в Польше. Не для войны, для мирной работы… Вот, заполните эту бумагу и распишитесь, а я вам выдам временное удостоверение личности. Господи! Как же вам повезло, господин капитан! Вам, господинде Голль, не нужны просто боевые русские офицеры?

– Мне, господин Тартов, нет, Франции – да. Вступайте в Иностранный легион.

– Опять воевать и в Африке. Нет. Я тоже устал от войны. До свидания, господин де Голль. Желаю вам удачи, полковник, – сказал, вставая, служащий Союза и протянул Глебу руку. И с нескрываемой грустью и завистью произнес: – Как же я вам завидую.

С маленькой бумажкой, удостоверяющей, что Глеб Смирнитский зарегистрирован временно в Париже по адресу Союза офицеров, Глеб вышел с длинноносым французом на улицу. Солнце светило, и у Глеба стало необычайно тепло и радостно на душе.

– Не пойму, господин де Голль, в чем мне повезло?

– В том, господин капитан, что я приглашен правительством Польши помочь ей в обучении новой польской армии. Я еду преподавателем в бывшее императорское военное училище в Варшаве, – сказал француз.

– Я его окончил.

– Прекрасно, тогда пойдемте со мной. Вам здесь делать больше нечего. Пойдемте, господин капитан, перекусим. Я думаю, вы не откажетесь поесть?

– Не откажусь…

Если французского офицера, судя по наградам – боевого офицера, в кафе приняли с радушием, то на сопровождавшего его человека в старой солдатской шинели посмотрели с возмущением и не хотели пускать.

– Как вы можете – это мой боевой товарищ! Он только что вернулся из немецкого плена. Он бесстрашно защищал нашу любимую Францию. Несите нам нормальную еду и хорошее вино, – громко и недовольно сказал де Голль.

– О-о! Да здравствует еще один герой, разбивший бошей и защитивший нашу любимую Францию! – закричали французы и быстро стали сервировать столик у окна и побежали на кухню.

– Вам, господин Смирнитский, главное постараться не говорить по-русски, – тихо прошептал длинный француз.

– Зачем по-русски? Я, как вы поняли, неплохо знаю французский. Ваш язык знают все русские офицеры, а тем более гвардейцы, – сказал Глеб.

– Я был в немецком плену с одним русским офицером, он тоже великолепно говорил по-французски – лучше, чем мы, французы. Давайте знакомиться – Шарль де Голль, майор французской армии, воевал на Восточном фронте против немцев, трижды ранен, награжден, и даже посмертно, за битву под Верденом, где попал в плен к немцам. Освободили после капитуляции Германии.

Смирнитский привстал.

– Глеб Смирнитский, поляк, капитан лейб-гвардии Семеновского полка, полковник в армии генерала Каппеля – любое звание на выбор, – грустно сказал Смирнитский.

– Что капитан – знаю, что полковник – услышал. Извините, Глеб, но чем вы сможете подтвердить ваши слова?

Глеб снял старую шинель, под которой оказалась выцветшая от времени солдатская рубаха, открыл баул, достал небольшой сверток, положил его на стол и бережно развернул. На белоснежной скатерти заблестели необыкновенно красивые, украшенные витыми шнурами, оранжево-черные погоны с вышивкой золотом «Ст. В. Г.», еще одни погоны со звездочками и витым шнуром и многочисленные ордена. Один из орденов был необычным: на Георгиевской ленте, как из снега, пушистое серебряное кольцо, проткнутое золотым мечом. Де Голль в каком-то порыве чувств, наверное, из уважения к сидевшему напротив него боевому офицеру, встал во весь свой большой рост и отдал честь этому усталому, заросшему щетиной, одетому в солдатскую гимнастерку человеку. Проходивший мимо с подносом официант, увидев награды, открыл рот, потом воскликнул: «О, Бог мой!» – поскользнулся и с грохотом уронил поднос. Посетители кафе обернулись на шум и, увидев стоящего навытяжку, отдающего честь французского офицера и отливающие на солнце ордена и необычные погоны, оторопело смотрели, а потом разом стали хлопать в ладоши и хвалить армию… французскую.

– Давайте есть, господин капитан – тихо сказал де Голль, когда официанты с невероятной быстротой поставили закуски и вино.

– Давайте, – сказал Смирнитский. – Кстати, у меня есть парадная форма капитана лейб-гвардии Семеновского полка. Показать? Если я ее надену – сбежится полгорода, настолько она красива.

– Ради бога, не обижайтесь, Глеб. Я надеюсь, вы мне ее еще покажете. Лучше выпьем за наших боевых товарищей, что не вернулись с войны!

– Согласен, господин майор.

Выпили стоя. Глеб встряхнул и вставил белую салфетку за ворот линялой солдатской гимнастерки, взял вилку и нож и стал очень медленно есть, растягивая движения, только чтобы не сорваться и не отбросить все эти ножи и вилки, послав к черту ненужные условности, не начать рвать руками это мясо и горстями запихивать еду себе в рот, теряя сознание от одного только запаха еды. Де Голль это видел и понимал, поэтому ни о чем не спрашивал, только старательно доливал Глебу вина в бокал.

Вдруг, как будто вспомнив что-то очень важное, Смирнитский отложил вилку и нож и произнес:

– Я вспомнил, откуда я знаю ваше имя, господин де Голль. Вы были в плену вместе с Михаилом Тухачевским?

– О! – закричал француз. – Мишель жив? Все-таки добрался до России? Я за всю войну не встречал таких смелых людей. Я с ним познакомился в лагере для неисправимых беглецов в Ингольштадте. Я к тому времени бежал из плена шесть раз, и все неудачно, а Мишель четыре раза, и его тоже, каждый раз ловили немцы. Но сравнивать его и мои побеги невозможно. Мне нужно было пройти каких-то двести километров, и я уже был бы во Франции, а он рвался в Россию, за тысячу километров. Я, как попал в лагерь для «неисправимых», так решил больше не бежать – меня боши предупредили, что расстреляют, и Мишеля предупредили, а он все равно убежал и, как видно, добрался до России. Невероятно сильный человек. В нем была одна удивительная черта: он все время стремился даже не домой – он все время стремился на войну! Он как будто боялся на нее опоздать, не успеть! Извините, Глеб – можно я буду вас так называть? – но я не понимаю, как страна, имеющая таких блестящих офицеров, могла проиграть войну и подписать капитуляцию с немцами, когда те уже были разбиты.

– Не знаю, поймете ли вы меня, Шарль, но к концу шестнадцатого года боеспособной армии у нас уже не было, большевики ее разложили изнутри. Проиграли те, кто был на фронте и не хотел больше воевать; выиграли те, кто был в тылу и не хотел идти на фронт. Да еще Распутин, да император, посчитавший, что беды страны меньше бед его семьи. Вы представьте, Шарль: император, став Верховным главнокомандующим, каждую неделю ездил из Ставки, с фронта, в Петроград. И в марте семнадцатого года бросил армию и уехал домой по одному лишь телефонному звонку императрицы, а приехал к ней уже не императором, а гражданином Романовым.

– Какая сильная любовь! Вы осуждаете?

– Да.

– Извините, Глеб, но, значит, вы не любили…

– Возможно, – грустно ответил Глеб.

– А чем занимается Мишель?

– Он вернулся в Россию в сентябре семнадцатого, когда все уже рухнуло. Страна рухнула. Ни армии, ни власти – бери власть кто хочет. Его восстановили в армии капитаном. А потом октябрьский переворот – власть у большевиков. Я его встретил в восемнадцатом в Петрограде. Он поступил на службу к большевикам. Вновь встретились в девятнадцатом, в Омске, в Сибири, он уже командовал армией у большевиков, и это он разгромил армию Каппеля, в которой я служил, и когда я попал в плен и меня вели на расстрел, он спас меня и помог убежать. Где он сейчас, я не знаю, но думаю, воюет – он человек войны.

– Это похоже на Мишеля! – сказал почему-то с гордостью де Голль. – Ну, значит, мы еще встретимся. Это же не последняя война.

– Можно задать вам вопрос, Шарль? Почему вы сказали, что это не последняя война?

– Не забывайте, Глеб, старикан Гинденбург – национальный герой Германии, и он когда-нибудь найдет себе достойную замену, пусть даже не генерала, а какого-нибудь ефрейтора. Я тут прочитал в газетах о выступлениях бывших военных-фронтовиков в Мюнхене. Там выступали генерал Людендорф, бывший начальник германского Генерального штаба, и какой-то Гитлер. Так этот Гитлер провозгласил двадцать пять пунктов по восстановлению Германии, и какие: Германия превыше всего, отмена Версальского договора, возврат потерянных земель, вооружение и перевооружение, антисемитизм, национал-социализм… А это значит, что как только к власти в Германии придут такие, как этот Гитлер, кстати, ефрейтор и награжден тремя Железными крестами за храбрость, то немецкие солдаты вновь зашагают по Европе.

– А что Европа?

– А Европа веселится и радуется миру, думая, что он навсегда. Только они забыли, что Франции отошел Рур, а вашей Польше все морское побережье – бывший немецкий коридор на Восточную Пруссию и порт Данциг. Немцы с этим никогда не согласятся!

– Я ничего этого не знал, Шарль. Я воевал, а потом скитался, – тихо сказал Глеб…

– Всегда так, Глеб: одни воюют и умирают, считая, что защищают свою страну, а другие, кто посылает этих людей умирать, преследуют совсем другие, личные цели и на людей, посланных ими умирать, им наплевать.

– И что же делать таким, как я? – спросил Глеб.

– Мы с вами офицеры, Глеб, и у нас есть одно право – умереть за свою страну. Как у вашего Толстого: «Вот прекрасная смерть!..» Я люблю Францию, вы – Польшу и Россию, но той России, которую вы любили и защищали, больше нет! И в этом нет ни вашей, ни моей вины. Мы с вами честно выполнили свой долг. Давайте выпьем, капитан!..

Когда Глеб поел, де Голль предложил поехать к нему, в его небольшой дом в пригороде Парижа.

– Семья уехала на море, так что я один и вы меня стеснять не будете.

– Я поеду, только вы, господин де Голль, скажите честно, зачем вы едете в Польшу?

– Я так и думал, что вы мне не поверили. Ладно. Вы вообще знаете, что происходит в Польше?

– Кроме того, что она свободна, – ничего.

– На Польшу напали русские большевики, польские войска терпят одно поражение за другим. Вот-вот падет Варшава. Польша запросила помощи у Антанты, и в Польшу из Франции направлены восемьдесят тысяч французских поляков, желающих защищать свою новую республику. Вот их и надо учить воевать.

– Странно, а где же были эти поляки, когда немцы стояли под Парижем?

– А они, мой юный друг, наверное, внимательно наблюдали – кто кого!

– Можно, Шарль, одну просьбу? Не называйте меня больше «мой юный друг». Мне двадцать шесть лет. И у меня были два боевых товарища, которым было всего по восемнадцать лет, я их называл «юный друг», и оба они погибли в бою.

– Ах, извините, Глеб, это непроизвольно вырвалось. Кстати, мне тридцать. Так что мы почти ровесники, и у нас с вами еще вся жизнь впереди.

– Как бы этого хотелось, Шарль…

Молодые люди уехали в загородный дом де Голля, где радушный хозяин предоставил Глебу комнату, ванную, бритвенные принадлежности и послал своего слугу в магазин за рубашками, костюмом и обувью для Смирнитского.

Через неделю Шарль де Голль и Глеб Смирнитский из французского порта Гавр отплыли на корабле в бывший немецкий город Данциг, переименованный в польский город Гданьск. У Смирнитского был документ, удостоверяющий, что он едет в Польшу в качестве помощника французского майора Шарля де Голля. Глеб ехал домой!