Текст книги "Поляк. Роман первый"

XXXX

Пауль фон Гинденбург рвал и метал в германском Генеральном штабе.

– Объясни мне, Эрих, – уставился он на Людендорфа, – откуда у русских такая прыть? Откуда у них силы? Откуда у них боеспособные части?

– Я не знаю. Честно, Пауль, не знаю!

– А знать бы надо, Эрих. На то ты и начальник Генерального штаба.

– Пауль, о чем ты говоришь? Какая-то горстка русских солдат, наверняка пьяных, прорвала австрийский фронт и разбила армию. Ну и что? Правда, под горячую руку попала и наша германская дивизия. Но это уже ничего не решает.

– Эрих, ты засиделся в штабах, ты перестал понимать войну. У нас нет больше сил воевать. Американцы высадили во Франции миллион своих солдат! Русские братаются с немцами. Фронт трещит по швам. Где этот их паршивый Ленин? Мы для чего его в Россию перебросили? То, что произошло, – это не просто какое-то поражение австрийской армии. Если сейчас, в зародыше, это наступление не остановить, завтра русские осознают, что они еще могут воевать, и тогда нам, Германии, конец! Ты понимаешь это, Эрих? Тогда не они, а мы проиграем войну! Надо разбить русских! Надо раздавить их, чтобы они знали только одно – что они проиграли! Надо, чтобы русские сами захотели поражения; пусть разведка напомнит Ленину о данных им обязательствах. Где эта еврейка, его любовница – нажмите на нее! Русской армии не должно быть! Кто там у нас рядом с этой 8-й русской армией? – Гинденбург горой навис над столом с картами. Ткнул пальцем: – Вот, русская 11-я армия. Эрих, тебе два дня на расчеты, и чтобы этой армии не было. Зачем нам терять наших солдат против дерущихся с нами русских? Будем бить лежачих!

А в застывшей в изумлении России вдруг такая радость – австрийцев с немцами бьем! Провокаторов-большевиков в 8-й армии к стенке стали ставить. И в других армиях зашевелились. Выступление большевиков в Петрограде разогнали. Ленин подался в бега! Спрятался в каком-то полном блох шалаше. Русские дороги наводнили тысячи пленных австрияков и немцев, и захваченные орудия, орудия, орудия… винтовки не считали. Победа! Александр Федорович Керенский, гражданский, в английском военном френче плясал в Зимнем дворце. Гучков, военный министр Временного правительства, бывший прапорщик, авантюрист по натуре, бретер, любитель сильных ощущений, радостно кричал хвалу Лавру Корнилову… Петроград, пьяный, ходил по набережным и проспектам. Победа!.. Герою Лавру Георгиевичу Корнилову слава! На руках носили! Произвели в генералы от инфантерии и назначили командующим Юго-Западным фронтом.

Дошла очередь и до награждения других героев. Добровольческий отряд переименовали в «Корниловский ударный полк»; Митрофана Осиповича Неженцева наградили «Георгием» четвертой степени, назначили командиром этого полка и присвоили звание подполковника!

Александра Казакова наградить забыли – погиб великий русский летчик в неравном воздушном бою, «завалив» двух австрийских асов.

Сергей Добрынин получил «Святого Георгия», а Степана Щетинина с Иваном Великим наградили Георгиевскими крестами и премией. Все получилось как всегда: Степан отправил деньги на родину – купить корову, а Иван пропил деньги с солдатами. Пили уже открыто.

Когда дошла очередь до Глеба Смирнитского, споткнулись.

– Это какой Смирнитский? Тот, что отказался присягать нашему правительству? – спросил Гучков.

– Так точно! – ответили. – В Москве, в госпитале сейчас. Тяжело ранен во время атаки. Выживет ли, неизвестно. Герой!

Гучков поехал к Корнилову.

– Что вы, Лавр Георгиевич, думаете об этом капитане Смирнитском?

А сам знал, что у Корнилова какое-то нехорошее отношение к этому капитану – столкнулись они в марте в Царском Селе. Известная история. Помалкивал только – уж больно был вспыльчив, да и нужен был пока «временщикам» Корнилов.

А Лавр Георгиевич никогда не забывал тот день и свое унижение в Царском Селе. Его желтоватое азиатское лицо еще тогда, когда Неженцев предложил в свои заместители Глеба Смирнитского, перекосилось от злобы. Только понимал: негде таких боевых офицеров взять – полегли почти все на полях сражений. Сам же помнил, как дивизию свою бросил. Спасибо императору – не поверил и наградил. Ему и так большинство офицеров не могли простить арест царской семьи, а тут живой свидетель! Лицо от вопроса покраснело, как от оплеухи.

– А что я должен думать? Он не мой офицер. Так, прибился к нам. Вот пусть и отправляется обратно к себе в полк. Если надумаете награждать, то и награждайте от имени правительства, а я не буду, – зло ответил Корнилов.

– Ладно. Этот капитан Смирнитский слишком известный офицер в армии, а с этой победой особенно… Поступим так: если выживет и присягнет нашему правительству, тогда наградим, если откажется, то после лечения пусть отправляется обратно в свой славный гвардейский полк, – негромко засмеялся Гучков, – а потом тихо, без шума отправим в отставку. Тем более, как известно, у него достаточно много царских наград, включая «Святого Георгия» третьей степени, – Гучков посмотрел на Корнилова. – И это у капитана! Стране не обязательно иметь много героев. Достаточно одного – вас, Лавр Георгиевич!

Лавр Георгиевич Корнилов, генерал, непроизвольно потрогал на шее «Георгия третьей», полученного от государя за гибель «стальной» дивизии, бегство с поля боя и плен.

Глеб Смирнитский присягу Временному правительству давать отказался и получил приказ после излечения вернуться в свой полк – без наград. Так не за награды дрался – за Россию!

Попрощаться в палату к Глебу пришел Митрофан Неженцев. Глеб, бледный от потери крови, лежал на больших подушках и хрипло дышал.

– Глеб Станиславич, я так расстроен. Я готов отдать вам и погоны, и орден, но вы ведь гордый, вы не возьмете.

– Бросьте, Митрофан Осипович, – просипел, задыхаясь, Смирнитский, – я, как и вы, воевал не за ордена, а за славу русского оружия. А погоны у меня есть, капитана лейб-гвардии – их никто не отнимет. Награды тоже. Мы еще увидимся. Прощайте, мой боевой друг…

Неженцев наклонился к Глебу, аккуратно обнял и поцеловал в лоб.

– Спасибо, тебе, Глеб. Выздоравливай.

Попрощались… Навсегда!

Глеб выжил. Опять ухаживала Нина. Учила дышать, кормила с ложечки, учила ходить. Потом гуляли по Москве, и когда девушка потянулась, вся трепеща от счастья, к Глебу, он ее обнял, страстно поцеловал и вдруг отпрянул и стал бессвязно говорить:

– Нет, Нина… Я тебя… Нет, не могу… Миша мой боевой товарищ, друг… Он живой, я знаю… Скоро закончится война. Американцы высадили во Франции почти миллион солдат. Осталось совсем немного, Германия капитулирует, и все вернутся из плена, и Миша вернется… Как тогда? Прости, Нина… Прощай… – Глеб развернулся и хотел уйти, но Нина схватила его за рукав, повернула и стала целовать, а потом тихо сказала:

– Я понимаю тебя, Глеб. Для тебя дружба сильнее, чем любовь. Но ведь ты меня любишь, и я тебя люблю. Ну не хочешь быть со мной всегда, не знаешь, как себя вести, если Миша вернется? Ну и ладно. Пойдем со мной, Глеб. Пойдем ко мне. Отец с матерью уехали на несколько дней в Ярославль, в имение.

– Но, Нина… Как? Как я буду смотреть ему в глаза?

– Ничего не говори. Пойдем… Ты же видишь – я тебя люблю с первого дня, как мы с тобой встретились, тогда, осенью четырнадцатого… А если Миша вернется, я сама все решу… Пойдем, любовь моя…

Домой к Тухачевским Глеб в этот раз не поехал.

Пока Россия, захлебываясь от восторга, таскала на руках худого, жилистого, маленького и злого героя, немцы подтянули на фронт несколько своих, еще не разложившихся от пропаганды полков, и ударили по 11-й русской армии, да так, что весь успех «Корниловского полка» улетучился. Армия, превосходившая наступавших немцев по численности в три раза, бежала! Но Корнилову уже было не до армии. Его Сашка Керенский, сняв генерала и героя шестнадцатого года Алексея Брусилова с должности Верховного главнокомандующего, назначил новым Верховным. За поражение армии ответил Брусилов. Слишком много героев…

Вскоре тот же Сашка Керенский объявит врагом уже Корнилова и в страхе объединится с большевиками под призывом «Отечество в опасности!»

Большевики помогут, а потом и Сашкин конец, вместе с его правительством, наступит.

Но это будет потом, а пока Лавр упивался лаврами!

Бедная Россия!..

XXXXI

За несколько месяцев отсутствия Глеба в полку произошли ужасные, непонятные для него события. Он не понимал и считал, что император своим отречением его – офицера императорской армии – предал, предал армию и свой народ. Глеб не понимал, кто такие Временное правительство? Те же князья, те же капиталисты, только без царя? И какая разница? Но он видел, что это правительство делает все, чтобы армия погибала: за лозунгами воевать до победного конца шла отмена погон, обращений, знамен, появились какие-то солдатские комитеты, в войсках появились представители Временного правительства из людей, ничего не понимающих в войне и требовавших от всех принять присягу на верность Временному правительству. Некоторые офицеры смеялись: «Присяга-то тоже временная?» Говорящих так первыми уволили из армии.

И полк, и батальон были уже другими: были другие лица, другие отношения, другой взгляд на службу; гвардии не было – была толпа людей в шинелях. И все эти солдаты разделились на какие-то группы по интересам, по, как они выражались, «политическим взглядам»: они целыми днями ходили с одного митинга на другой, где одни ораторы от одной из партий призывали их воевать, а другие – «воткнуть штык в землю». И главным вопросом для солдат был вопрос о земле.

– Вот у нас помещик как поступил: землю, мол, даю вам – сейте, пашите, но она моя. А за то, что я вам на ней разрешил сеять, – десятину урожая мне. И вроде как и ничего, но земля-то не моя!

– А я о чем вам талдычу? Мы, эсеры, предлагаем всю землю отдать крестьянам. Бесплатно! Пусть крестьянин трудится на своей земле.

– Вот, правильно Васька говорит. Так надо сделать – раздать! Мне бы землю дали, уж я бы на ней развернулся: и посеял, и собрал, – сказал солдат с большими, как лопата, руками. – Ух, я бы ее, родимую, холил и лелеял больше, чем жену. Стал бы за плуг и пахал бы, пахал, пахал, – солдат сжал в кулаки большие руки и закрыл глаза.

– Это что, так пашут? – кто-то засмеялся. – Так вроде на молодухе надо пахать!

– Убью! – закричал солдат.

– Да ладно, не кипятись. Я же городской, и твоя земля мне не нужна. Мы заводы себе возьмем.

– А всем землю дадут? – спросил другой солдат.

– Всем, Иван, всем, – ответил солдат-эсер.

– Здорово. Тогда я ее продам и поеду в город жить.

– Как это продашь? – спросил солдат с большими руками.

– Так она же моя!

– Это что же получается: я буду горбатиться на земле, а он свою продаст и в город укатит? Так и я продам.

– А тогда и мне земли дайте! Чем это мы, рабочие, хуже вас?

– Мы на ваши заводы не заримся, и вы на нашу землю рот-то не открывайте.

– Да куда вы без города?

– А вы куда без нас, без крестьян?

– Во, понеслась губерния… – засмеялись солдаты.

– Зря, товарищи, вы ругаетесь меж собой! Пока золотопогонники над нами будут измываться, ни ты, рабочий, ни ты, крестьянин, ничего не получите. Надо брать власть в свои руки и всех офицериков, буржуев, благородиев к стенке ставить! Это мы, большевики, вам говорим.

– Не слушайте вы их! Только мы, анархисты, за равенство и братство всех людей. Всю власть к ногтю! А эти большевики и эсеры вам врут – ничего они вам не дадут. Туда же к яме поставят.

– А вы не поставите?

– Поставим. А ты как думал? Вы нас – мы вас!..

Глеб все отчетливее понимал, что он не может больше служить в такой армии. Он вернулся в другую армию, в другой полк.

– Что там за шум? – спросил пробегавшего солдата бывший «ваше высокоблагородие», а теперь просто господин капитан Глеб Смирнитский.

– Так, ваше благородие, дезертиров поймали и повели стрелять. Там, кстати, один кричит, что семеновец. Да мы семеновцев всех знаем, с шестнадцатого года на фронте.

Глеба как по голове ударили.

– Стой! – заорал он и, оттолкнув солдата, побежал.

– Стой! Сто-о-й! – кричал он и скользил по осенней грязи. Врезался в толпу солдат и стал их расталкивать, прорываясь вперед, туда, где к кирпичной стене какого-то склада поставили для расстрела дезертиров. Солдат-дезертиров было в армии много, и стреляли так, в охотку – лишь бы пострелять!

– Осторожнее, ваш-благородь, не старорежимные времена – можно и штыком в брюхо получить, – зло выкрикнул маленький, в длинной кавалерийской шинели солдат-первогодок. Глеб, не обращая внимания на угрозы, только кричал: «Стой! Стой!» – поскользнулся и упал в холодную сентябрьскую грязь. А со стороны неслось:

– Что, благородь, не нравится тебе наша русская земелька? В ножки сейчас солдатам кланяешься, а как, сука, в зубы бил, забыл?

– Ты чего, сосунок, мелешь, когда это его высокоблагородие господин капитан на солдата руку подымал? Я в полку с первого дня войны, и такого за ним никогда не водилось…

– Эх, как бы дал прикладом, чтобы больше не вставал! Ничего, когда мы, большевики, власть возьмем, все в ножки к нам упадут. Под корень всех золотопогонников изведем. Наша власть будет строгой и справедливой. Так говорит товарищ Троцкий!

– Опять большевик свое запел. Да кто вас к власти-то допустит?

– А мы ее силой возьмем!

– Вот народец: как на фронт, в бой – так в кусты; как власть – первые с ложкой. Отойди отсюда, пока в зубы не двинул. Большевичок…

– Так его, Макар, так. Достали, суки, своими речами, с четырнадцатого за нашими спинами отсиживаются…

– Не прав ты. Большевики правильно говорят: «Долой войну!»

– Ах ты, гад, да я три года на войне, и что – я за войну?

Глеб поднялся и все-таки прорвался через строй радующихся предстоящей расправе солдат. Около кирпичной красной стенки стояли три человека в старых шинелях без погон, в стоптанных, дырявых солдатских ботинках и грязных обмотках на ногах; лица, заросшие густой щетиной, с усталыми взглядами много и тяжело страдавших людей.

– Стой! – еще раз крикнул Смирнитский.

Солдаты, изготовившиеся стрелять, удивленно обернулись на крик и опустили винтовки.

Глеб подбежал к крайнему из троих расстреливаемых и сказал тихо:

– Миша? – а потом радостно: – Михаил! Тухачевский!

На Глеба взглянули большие голубые глаза.

– Глеб?

Смирнитский обнял худого, заросшего щетиной, в старой шинели Тухачевского и стал его целовать, как женщины целуют своих любимых при встрече, и приговаривать:

– Миша. Живой. Мишка, какое счастье.

Солдаты, недовольные, что кто-то вмешивается в предстоящую расправу, закричали:

– Смотри-ка ты, благородь-то, как баба, разобнимался. Дружок, наверное, его? Отойди, благородие, сейчас мы их в распыл пускать будем.

– Тогда и меня расстреливайте вместе с ними! – сказал Смирнитский и стал рядом с Тухачевским.

– А может, шлепнем? – крикнул все тот же маленький солдат. – Меньше на одного золотопогонника будет.

– Я тебе шлепну! Я тебя самого шлепну! Капитан у нас с первого дня войны, а ты, сопля зеленая, и месяца не прослужил, а туда же – шлепну. Ваше высокоблагородие, никак дружка встретили?

– Так это же поручик Тухачевский – самый бесстрашный, самый известный офицер на германском фронте в четырнадцатом году. Все думали, он погиб в феврале пятнадцатого, правда, тела не нашли, а он вот живой! И друг он мой, и боевой товарищ. Хотите стрелять – вместе и стреляйте.

– Да что мы – изверги какие, забирайте его, раз вы за него поручаетесь. А с остальными что будем делать?

– В расход их! – закричал маленький солдат.

– Они, как и я, из немецкого плена бежали. Мы три месяца к своим шли! Если их расстреливать, то и меня заодно. Я боевых товарищей никогда не предавал! – крикнул Тухачевский.

– Тогда и меня, – сказал Смирнитский.

– Тьфу ты! Идите с богом! Пусть в штабе с вами разбираются, – сказал один из солдат расстрельной команды.

– Эй, товарищи! Все на митинг! Долой войну! Долой Временное правительство! – закричал маленький солдат.

И все повернулись от людей, которых они минуту назад готовы были лишить жизни, как будто ничего этого не было и этих людей не было, и, равнодушно отвернувшись, радостно пошли митинговать.

– Здравствуй, Михаил! – сказал Глеб.

– Здравствуй, Глеб! – сказал Тухачевский и добавил: – И это армия?

– Армия, Миша, армия. Пойдем…

– А мои боевые товарищи?

– Пойдемте, господа офицеры…

Смирнитский привел Тухачевского и его товарищей в небольшой домик, занимаемый им и еще несколькими офицерами полка.

– Скажи, Глеб, а что с нашим полком, что с гвардией? Я что-то гвардейцев-то и не видел.

– А ее нет! Она первая и погибла за царя и отечество. Да что там гвардия – армии не стало к середине шестнадцатого. Все полегли, а те, кто пришел, – это уже не армия. Это шайка горлопанов и мародеров… Веселаго погиб в том бою, где ты попал в плен, Данин погиб тогда же. Хлопов командовал после Данина батальоном и погиб через год, в шестнадцатом – застрелился на поле боя, когда ногу оторвало. С четырнадцатого практически никого и не осталось: ни офицеров, ни солдат… Пейте чай, господа. Никак не могу привыкнуть к «товарищам». Не беспокойтесь, я сейчас схожу к командиру полка и все улажу. Он тоже с первого дня войны на фронте. Ты, Михаил, должен его помнить – полковник Телло Павел Эдуардович.

– Смутно.

Смирнитский вышел из комнаты, и Тухачевский догнал его.

– Что-нибудь тебе, Глеб, известно о моих? Я письма писал, а доходили они или нет, я не знаю.

– Живы твои. Я их видел два месяца назад, когда в госпитале после ранения лежал. Отдыхай, Михаил, я скоро приду.

– А как Нина? Не знаешь?

– Нина тебя ждет.

– Как я тебе завидую, Глеб.

– Чему завидуешь, Михаил?

– Твоим наградам. У тебя два «Георгия»!

– Так у тебя чуть поменьше, и это за полгода. И Владимира тебе дали. Посмертно.

– Посмертно? Сколько же я потерял! Как же я все это наверстаю?

– Миша, о чем ты? Радоваться надо только одному – что живы! А награды… Сколько же солдатской крови за них пришлось пролить.

– Нет, я все равно еще повоюю. А солдатская кровь… на то они и солдаты.

Глеб удивленно посмотрел на своего друга и сказал:

– Я помню первый день войны, когда ты сказал, что станешь генералом.

– И стану!

– Станешь Миша. Иди, отдыхай, я скоро вернусь…

– Мне хотя бы такую шашку вернуть, – показал Тухачевский на наградную «аннинскую» шашку Глеба.

– А чего ее возвращать – твоя у тебя дома. Я ее тогда нашел и родителям твоим передал.

– Спасибо, Глеб.

Целый день, до следующего утра, друзья провели вместе. Глеб рассказал, как армия воевала все эти месяцы и годы, а Михаил рассказал о плене, о бесчисленных побегах, о французском офицере Шарле де Голле, вместе с которым был в плену…

На следующий день Глеб Смирнитский доставил бежавших из плена офицеров в штаб армии и лично поручился за Михаила Тухачевского. И если Тухачевского не помнили, то в словах такого офицера, как Смирнитский, даже не подумали сомневаться.

Михаил Тухачевский после оформления документов был отпущен; обнявшись с Глебом, взял с него слово, что тот при первой же возможности приедет к нему в Москву, и уехал домой…

Через месяц капитан бывшего лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Смирнитский, жалованный русским императором за проявленную исключительную личную храбрость в защите отечества множеством орденов и русским дворянством, был уволен из армии. Без пенсии. И все его пожитки уместились в чемодан и кожаный баул: сине-красная, расшитая золотым галуном, с золотыми пуговицами парадная форма капитана лейб-гвардии Семеновского полка, пара офицерских сапог, две пары белья. Все, что накопил за три года войны. Да еще множество ранений и множество орденов. До октябрьского переворота оставался месяц.

А Михаила Тухачевского, присягнувшего на верность Временному правительству, в армии восстановили – капитаном!

В 11 часов дня 11-го числа 11-го месяца 1918 года в Компьенском лесу грянул 101 залп артиллерийского салюта. Мировая война закончилась! России на этом празднике не было. Спасибо большевикам! Россия уже корчилась в агонии гражданской войны. И за это тоже спасибо большевикам! Низкий вам поклон, Владимир Ильич, от всего русского народа!

Россия с населением в 175 миллионов человек мобилизовала на мировую войну 15 миллионов своих здоровых, сильных мужчин, потеряв из них убитыми 1 миллион 700 тысяч и почти 3 миллиона ранеными. 3,3 миллиона солдат попали в плен! А еще погибло более миллиона гражданских лиц. И Россия проиграла войну.

Эти потери большевики во главе с Лениным не учитывали. Для них главным было – Власть! А люди – щепки, пыль!

Немцы потеряли убитыми 2 миллиона солдат, а гражданских людей всего несколько тысяч. И тоже проиграли войну!

Но был один немец, который выиграл от войны, – Пауль фон Гинденбург. Ну кто же мог предположить, что пенсионер, отставной генерал выиграет столько битв и за свои заслуги перед Германией станет не просто национальным героем, а рейхспрезидентом страны и усатенький ефрейтор, которому он на смертном одре передаст власть, построит огромный мемориал в его честь на поле славы германского оружия и позора русской армии – в Танненберге. Давайте признаемся честно – Пауль фон Гинденбург был великим полководцем! Вот вам и судьба!..