Текст книги "Поляк. Роман первый"

XVIII

В эту ночь Смирнитский с Добрыниным были в городе, где у них была назначена встреча с представителями антибольшевистского Центра Екатеринбурга.

Никита Переверзев был оставлен наблюдать за домом, где содержалась царская семья.

– Прошу тебя, Никита, что бы ни случилось, что бы ты ни увидел, ни во что не вмешивайся. Твоя задача следить. Мы либо с подмогой, либо одни вернемся утром, – сказал, прощаясь Смирнитский.

Смирнитский просил на встрече с Центром помощи в освобождении царской семьи и не находил согласия. За бывшего царя умирать никто не хотел!

– Да, мы знаем, что в доме купца Ипатьева содержится семья бывшего царя – вон какой забор вокруг дома возвели. Ну и что может случиться с бывшим царем, а ныне гражданином Романовым? – говорил руководитель Центра. – Если уж и расстреляют, то одного Николая Романова, но никак не семью. Зачем такая слава большевикам? А бывшего царя мы защищать не будем. Нам царь не нужен – не для того в феврале революцию делали. Сами освобождайте, если сможете. Там, говорят, солдат, человек сто. И что, на пули лезть? Нет, увольте! Тем более на подходе к городу чехи. Через неделю они будут здесь – вот вам и подмога!

– А вы думаете, что большевики не знают, что чехи вот-вот возьмут город? Они не допустят, чтобы Романовы остались живы, – доказывал Смирнитский.

– Нет, нет и нет… – слышалось в ответ.

Уговоры оказались бесполезными.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы оказались правы в отношении судьбы царской семьи, но я в это не верю. Они убьют всю семью. И в том, что мы не сможем их спасти, будет и ваша вина. Сегодня большевики безнаказанно убьют царскую семью, завтра – вас и ваших детей. Вы это вспомните, да поздно будет. Честь не отдаю – не заслуживаете! – сказал на прощание Смирнитский.

– Мы подождем, когда придет армия – целее будем, – ответил руководитель Центра. – А честь ваша, офицерская, нам не нужна, у нас своя есть – купеческая…

Не получив согласия на помощь, Смирнитский понял, что не только зря терял время, но и самое плохое – позволил себя обнаружить и открыть свои планы.

– Что будем делать, Александр? – спросил Добрынина Глеб. – Я боюсь, что о нашем появлении будет уже сегодня известно большевикам.

– Надо либо уходить из города, либо брать штурмом дом. Государь же знает, что мы здесь.

– Уже рассвет, пойдем, надо начинать, пока день не наступил и пока эти «с купеческим словом» все не рассказали большевикам.

– Ты думаешь?

– Я уверен, что среди них есть агенты большевиков. Пойдем скорей, что-то неспокойно у меня на душе.

Двое в утренней дымке неслышно пошли по городу, даже собаки не залаяли…

Никита Переверзев, услышав ночью, как за забором заработал двигатель автомобиля, подумал: «Чего это они, ночью?» И вдруг послышались щелчки, глухие, непонятные, но Никита уже воевал и легко понял, что это звуки пистолетных выстрелов. «Боже! Как много! Они там стреляют! Они их расстреливают?! Убивают! О Господи, где же Смирнитский с Добрыниным?» Автомобиль работал беспрерывно больше часа, потом все стихло, еще через час вновь заурчал двигатель и открылись ворота. В серость раннего утра выехала с освещенными фарами крытая машина. Никита Переверзев, забыв все, что ему говорил Глеб, не выдержал, выскочил на дорогу с револьвером и стал стрелять в стекло кабины.

Сидевший рядом с водителем Юровский в этот момент зло думал о Войкове: «Трус! Привез кислоту и в кусты! Стрелять испугался – уехал! Все приходится делать самому. А потом, бл…ь, будет всем рассказывать, что это он царя прикончил. Знаем мы таких – жидов пархатых!» – и, заметив в свете фар Переверзева раньше, чем тот выстрелил, Юровский схватил за армейскую гимнастерку шофера и, резко подтянув на себя, спрятался за него.

Никита выпустил все патроны из нагана в разлетевшееся от выстрелов стекло и все продолжал нажимать на спусковой крючок, не замечая, что барабан щелкает вхолостую. Юровский, услышав щелчки, оттолкнул убитого водителя и через разбитое стекло выстрелил в Переверзева. Пуля попала в грудь, и Никита, захрипев кровью, упал. Юровский выскочил из машины и, подбежав к умирающему, в исступлении, с криком: «Получай! Получай!..» – выпустил в тело юноши все патроны из своего нагана. От открытых ворот бежали солдаты.

– Чего рты раззявили! Струсили, стрелять разучились, сволочи? Все за вас я делать должен, – заорал Юровский, подошел к машине и вытащил убитого водителя. – Времени нет. Трупы затащите во двор, ворота закройте и ждите нас. Да водку, суки, не пейте. Расстреляю!

Юровский сел за руль, и машина двинулась за город по тихим, настороженно-сонным улицам в сторону леса…

XIX

В кустах Никиты не было. Со стороны дома стояла зловещая тишина. Ворота были почему-то приоткрыты. Охраны не было видно. Смирнитский тихо прошел по дороге и обнаружил большое количество стреляных гильз, осколки стекла, песок, пропитанный кровью, и следы от машины.

Вдруг из-за забора, от дома, донеслась пьяная песня и ругательства.

– Пошли, – тихо сказал Глеб и достал браунинг.

Двое прошли в приоткрытую щель ворот.

Никита Переверзев лежал на траве и смотрел мертвыми глазами на утреннее июльское небо. Рядом лежали мертвый солдат с обезображенным выстрелами лицом и две лопаты. Смирнитский понял все, и слезы выступили на его глазах…

– Ах, Никита, Никита, – тихо сказал Глеб и быстро перебежал под дом, – Александр, все делаем тихо, желательно без стрельбы.

Четверо солдат в застиранных гимнастерках сидели в спальне на кровати бывшего императора и его жены. Они сидели на этой, еще теплой от тел уже умерших людей, расстеленной кровати в грязных сапогах, пили водку и перебирали фотографии с Романовыми. Они рассматривали эти фотографии и с хохотом и матом плевали на снимки.

– Ты, Никифор, чего-нибудь взял себе? – спросил один из солдат.

– Да я взял кольца с девок царских, но у меня отобрали. И зачем я пальцы отрезал, чтобы потом это кому-то другому досталось? – ответил другой и крикнул: – Ну хоть бы одна фотография с голой бабой! Тьфу – все цари.

– И у меня тоже Юровский, сука, все забрал, – сказал третий.

– А я ничего не взял – побоялся с мертвых брать. Да и стрелял я мимо, – сказал молоденький лопоухий солдатик. – И жалко мне мальчишку и девчонок.

– Ну и дурак! А пули-то от них как отскакивали! Особенно от подушки у этой дуры-девки. Подстилка царская, думала, спасется этой шкатулкой. Юровский-то, сука, сразу догадался, потому к бабе и бросился. Пристрелил в голову и подушку забрал.

– А у меня штык забрал и мальчишку добивал. Жутко тот кричал, как зайчонок.

Молоденькому солдатику, который не стрелял, стало плохо, и он побежал из комнаты вниз, в уборную.

– Молодой еще, не привык врагов уничтожать, – сказал пьяный Никифор и заерзал грязными сапогами по постели.

– А нас-то чего Юровский не взял с собой?

– Радуйся. Еще неизвестно, вернутся ли все живыми после такого дела.

– А какое дело – вывезли да закопали.

– Ты думаешь? Нет – тут следов оставлять нельзя. Я бы и этот дом спалил. Да и Ванька-то ногу сжег до костей из этой бутылки, что курчавый, как его… Во…во-о… бл…дь, язык сломаешь… Войков – вот, привез. Говорят: кислота. Польют на человека, и все – ничего не останется.

– Да ты че?!

– Вот тебе и че. Пусть уж лучше без нас. Не по-божески это, – солдатик криво перекрестился.

– А этого, который следил за домом, почему живьем-то не схватили?

– А я откуда знаю? Спроси у Юровского.

– И как Юровский-то живой остался, если рядом с шофером сидел?

– Неужели не догадался, дурья твоя голова? Да он шофером и прикрылся.

– Вот сука!

– А чего ты хочешь – жид! Эти все награбят в свой карман, а потом немцам продадутся. А мы, русские, как всегда, крайние… Наливай, Никифор.

Смирнитский с Добрыниным через заднюю дверь, ведущую в кухню, тихо проникли в дом. Было слышно, как в уборной кто-то блевал. Подошли и тихонько открыли дверь. Солдатик стоял, наклонившись, плевался и подвывал: «У-у-у! Хреново-то как. У-у…» Смирнитский ткнул пистолетом в спину и прошептал:

– Тихо!

Солдатик икнул и чуть не подавился. Закашлялся. Со второго этажа несся мат.

– Сколько всего солдат в доме?

– Да нас всего четверо осталось. Все остальные с Юровским уехали, царей хоронить.

– Куда уехали?

– Я не знаю. Дяденька, не убивайте. Я ничего не сделал, я даже в царей-то не стрелял. Побоялся. Дяденька, не стреляйте.

– А где расстреляли семью?

– Так в подвале. Юровский приказал всем спуститься, вроде как для фотографии, и все – расстреляли всех.

– А ты, значит, не стрелял? – сказал Добрынин и ударил ручкой нагана в затылок. Кость хрустнула – солдат упал головой в дырку в заблеванном полу.

– Пошли, – тихо сказал Глеб.

Когда в спальню вошли двое в мятых гражданских костюмах, один из солдатиков пьяно кричал:

– А я вот все-таки кое-что прихватил, – и солдат показал золотую иконку на цепочке. – Сучка царицка в руке держала, пришлось палец отрезать, чтобы вытащить. Красивая вещица. Хочу своей крале подарить… – и забулькал кровью – пуля вошла ему в рот.

– Отвечать быстро – куда увезли расстрелянных?

– Мы не знаем. Мы только охраняли.

– Почему так спешно расстреляли – ночью?

– Мы не знаем. Приехал в ночь этот… Войков, что-то рассказал Юровскому и уехал. А нас Яков Михалыч собрал и сказал, что царя хотят освободить и поэтому приказано их расстрелять. Всех в подвал согнали, мы стулья принесли, и их, как будто для фотографии, усадили. Он приказ им в подвале и зачитал. Не слышно было – стрелять сразу стали. Всех и расстреляли: и царя, и царицу, и детей, и доктора с девкой, что подушкой прикрывалась. Все цацки, что при них были, забрал Юровский. У всех же даже карманы вывернули. Как Семен иконку-то утаил, мы не знаем. У нас ничего нет. Не стреляйте, мы же люди подневольные.

– А где прислуга по дому?

– Так всех домой еще к ночи отправили. Никого не было, кроме нас. Отправили, наверное, чтобы никто не знал.

– Ты, подневольный, в кого стрелял – в царя или царицу?

– Нет, я стрелял в одну из дочек. Я в царя не стрелял.

– И я в царя не стрелял. Я в доктора, а потом уж в дочек. Это Юровский приказал. Он виноват!

Два выстрела прекратили жизнь убийц.

Смирнитский разжал пальцы у мертвого Семена и вытащил в засохшей крови золотую иконку.

– Простите, ваше величество, – прошептал он, и слезы выступили в его глазах. – Не успел.

Собрав разбросанные снимки императорской семьи, два человека вышли из дома и, прихватив во дворе лопату, понесли на плечах тело своего убитого товарища. Похоронив в ближайшем лесочке Никиту Переверзева, они покинули ставший для них ненавистным город. Над могилой Смирнитский тихо сказал:

– Прости меня, Никита, что не уберег тебя, – и, повернувшись к Добрынину, произнес: – Он ведь даже не знал, что я его брат. Двоюродный.

– Не может быть! И ты молчал?

– Пойми, Александр, он же для нас с тобой был продолжением Сергея. Как я мог сказать? Да и не думал, что вот так глупо погибнет… Из-за меня.

– Не из-за вас, Глеб Станиславич. Из-за бывшего императора.

– Ты так думаешь?

– Знаю…

Через неделю они сидели в кабинете полковника, командира чехословацких легионов Сергея Николаевича Войцеховского.

Глеб Смирнитский пил водку, не закусывал и плакал:

– Почему, почему, Сергей Николаевич, я в марте семнадцатого не настоял, силой не увез царицу с семьей… ну хотя бы детей? Почему государыня не согласилась?

– Этого, Глеб Станиславич, мы не узнаем уже никогда.

XX

Почти триста километров по тылам Красной армии третью неделю шел небольшой, в три сотни сабель, отряд под командованием капитана Смирнитского. Это было его предложение командующему армией Каппелю: пройти по тылам красных войск, нападая на небольшие воинские части, захватывая штабные документы и наводя страх и панику на красноармейцев.

– Разведка вернулась, господин капитан, – лошадь под казацким сотником пританцовывала. – В деревне какая-то воинская часть красных. Охраны почти нет, – не боятся, фронт-то вон где. Языка взяли.

– Давайте его сюда.

К Смирнитскому подвели небольшого худенького мужика в поношенной гимнастерке, со связанными сзади руками.

– Развяжите, – приказал Смирнитский.

Пленному развязали руки, и он стал растирать затекшие кисти, и было видно, что они у него крепкие, жилистые, какие бывают у много и тяжело работающих людей.

– Крестьянин? Местный? – спросил Смирнитский.

– Да, ваше благородие, из Симков мы – отсюда верст пятьдесят к Оренбургу-городу.

– Воевал на германской?

– Нет, у меня детей пять душ. А вот красные пришли и пригрозили: если не пойду, расстреляют всю семью… и пошел.

– Да врет он все, господин капитан, – вмешался стоявший рядом со Смирнитским казацкий сотник.

– А если и врет, то что? Не мешайте, сотник… Как тебя зовут?

– Ефим, ваше благородие.

– Скажи, Ефим, что за военные в селе? Кстати, как назвается село?

– Так это Лабищенское. У меня здесь свояк живет. С германской без ноги вернулся, – повезло, больше никто не забирает в солдаты: ни красные, ни ваши. А военные – так это штаб товарища Чапая.

– Какого еще Чапая? – опять вмешался сотник.

– Я вас, сотник, просил не мешать, – зло сказал Смирнитский. – Помолчите, прошу вас. И да будет вам известно, сотник, Чапаев – это начальник, как выражаются, отменив воинские звания, большевики, 25-й дивизии, армии товарища Тухачевского… Много солдат в деревне, Ефим?

– Не. Сотни две, не больше.

– А сам штаб где?

– Так рядом с церковью, в помещичьем доме, под железной крышей. Хорошая крыша, у нас в деревне таких нет. Так бы и забрал.

– Так мы сейчас красных разобьем и забирай.

– Неужели не расстреляете?

– Зачем. Иди – паши землю, корми своих детей. Только пока посиди здесь, подожди и не кричи.

– Да что я, непонятливый, что ли? Спасибо, ваше благородие.

– И что? Правда отпустите, господин капитан? – спросил удивленно сотник – Он же красный!

– Он, сотник, просто крестьянин, которому главное – землю пахать… Так, слушайте приказ, сотник. Тихо-тихо подойти к селу – и в шашки. Чепаева и штаб желательно захватить живьем. Не дайте им уйти.

– Куда он уйдет, господин капитан? Мы их к реке прижмем, и все. Не полезут же они в такую-то воду.

От темноты леса в утреннем, сыром, низко стелющемся над травой тумане отделились точки и стали быстро-быстро двигаться по лугу, по росе, к селу. Кони заржали – сонные сторожевые закричали, передернули затворы и стали стрелять в несущихся на них всадников. Поздно – казаки ворвались на улицы и начали рубить красноармейцев. Чапаев, в одних кальсонах и рубахе, бегал с наганом и старался созвать бойцов. В панике всякая армия превращается в толпу!..

Чапаев дрался храбро и зло – не зря три солдатских «Георгия» за германскую имел. Раненный в живот, с горсткой солдат, пробился к реке и уплыл. Яик, переименованный в Урал по указу Екатерины Великой в страхе перед народной памятью о «ее муже» Емельке Пугачеве, – река стремительная и холодная.

– Ну и где Чапаев? – спросил Смирнитский сотника.

– Так уплыл, сволочь. В такую-то воду залез и уплыл. Наши стреляли… Не, по такой воде не доплывет…

– Ну-ну, вот вам, сотник, и не поплывет.

Штабные документы были захвачены. Пленных Смирнитский приказал отпустить. Ну какие пленные в глубоком тылу Красной армии – обуза. Красноармейцы крестились и плача падали на колени. Казаки скрипя зубами, вращали над головами пленных шашками, но ослушаться боялись – капитан-то не простой, вон, весь в крестах – расстреляет и не поморщится, насмотрелись на таких на фронте.

В лесу остывал зарубленный труп солдата-крестьянина. Сотник постарался…

Ни комиссара Фурманова, ни порученца Петьки Исаева среди пленных и убитых не было. Может, вместе с Чапаевым уплыли?

XXI

Командующий 5-й армией Восточного фронта Михаил Николаевич Тухачевский мог не спать сутками, разрабатывая планы наступлений на противника. С восемнадцатого года, когда подполковник Каппель разбил Тухачевского под Сызранью, Самарой и Симбирском прошло больше года. Куда поручику до офицера Генерального штаба! Но Тухачевский быстро учился воевать и самое главное – перестал подчиненным ему командирам доверять. Понял, что все разработанные им планы наступлений сразу становились известны противнику. Он стал разрабатывать операции один и детально, и эти детали даже для его штаба были разрозненными осколками. Он отдавал приказы отдельным командирам, и они не знали, что делает в это время другой командир. Тухачевский понимал: главное – тайна и скорость. И эта тактика сразу дала свои плоды – белые терпели одно поражение за другим. Вот и сейчас был захвачен Омск, в котором без боя сдались тридцать тысяч солдат противника, а Тухачевский уже готовился к следующему наступлению – на Красноярск. Он уже понимал, что после Красноярска белым будет не за что зацепиться и они побегут к Иркутску, к Байкалу. Война была почти выиграна.

Когда он работал, никто не мог ему мешать – он не переносил шума…

– Ферапонтов, что там происходит? Мешают работать.

Ординарец командующего армией, двадцатишестилетнего Михаила Тухачевского, Архип Ферапонтов, состоявший у него в денщиках еще в четырнадцатом, на германском фронте, выскочил из поезда и побежал к толпе красноармейцев. Вернулся быстро.

– Там, товарищ командующий, белых поймали и на расстрел повели. Один-то весь в наградах, с семеновским крестом, подполковник. Вот, оружие у него отобрали, – и Ферапонтов положил на стол браунинг и шашку с Аннинским орденом и «клюквой». – Мне даже показалось, что я его во время империалистической видел в нашем полку, только он с другой роты был.

Тухачевский посмотрел на пистолет и шашку. Потом рывком вскочил и стремительно побежал мимо успевшего отскочить в сторону Ферапонтова к выходу из вагона, крича стоящим на морозе солдатам: «Стой! Приказываю – стой! – на ходу вытащил из кобуры пистолет и стал стрелять в воздух. – Стой!»

Солдаты обернулись и удивленно стали расступаться перед командующим. В центре круга стояли пять человек, четверо – офицеры и один в гражданской одежде: в шубе и меховой шапке. Смирнитского Тухачевский узнал сразу: с аккуратной бородой, подтянутый и, несмотря на мороз, без шинели – в одном кителе с многочисленными орденами и погонах подполковника.

– Этого я забираю с собой! – сказал тоном, не терпящим возражений, Тухачевский и показал на Смирнитского.

– А что с другими-то делать, товарищ командующий?

– Делайте то, что положено делать по революционному суду.

– Я… – начал Смирнитский.

– Помолчите, подполковник. Ведите его ко мне в вагон, – сказал Тухачевский и, развернувшись, пошел к вагону, из которого уже выбежал Архип Ферапонтов, неся в руках красивый мягкий полушубок.

В огромном купе было уютно – это был один из царских вагонов, в котором император ездил на фронт. Удобная мебель, большой стол, хороший свет и, главное, было очень тепло. На столе стояли чайник, стаканы в серебряных подстаканниках, хлеб, масло, сушки, сахар и большой кусок жареного мяса. Тухачевский прошелся по огромному салону, поправил гимнастерку. На широкой груди блестел, обрамленный красной материей, орден Боевого Красного Знамени.

– Садись Глеб. Давай я тебе чаю налью.

– Перед смертью напоить хочешь?

– Прекрати, Глеб. Война.

– Какая война – брат на брата?

– Да. Только с вашей стороны еще и вся буржуазия.

– А с вашей?

– Народ с нашей стороны. Понимаешь, Глеб, народ!

– Там, – Смирнитский показал рукой на окно, – остались те, с кем я против вас воевал. Они тоже народ.

– Теперь уже их нет – чего вспоминать.

– Я, конечно, знал, что ты командуешь этой армией. Вы, Михаил Николаевич, бесспорно талантливый человек, но, по-видимому, у вашего Ленина служить-то никто не хочет, раз такой карьерный рост.

– Так и ты, Глеб, тоже не капитан. И царских офицеров, да и генералов у нас в Красной армии достаточно. Мы вас разобьем, Глеб. Переходи на нашу сторону.

– Я, товарищ Тухачевский, присягу один раз давал – государю. А насчет роста – так капитан лейб-гвардии равняется подполковнику пехоты, если вы, конечно, не забыли. Так что роста особого нет. Я вас, Михаил Николаевич, не осуждаю. Два года в плену, вернулся в другую страну, где царя уже не было; а я все те годы на германском фронте. Если уж честно – устал я воевать.

– А я не могу без войны.

– А ты и тогда, в германскую, был человеком войны. Не плен бы – точно до царского генерала, как хотел, дослужился бы. Правда, сейчас генерал, раз командуешь армией. Да у вас, как мне известно, рабоче-крестьянская армия, и дворянам в ней делать нечего. Так что вы, Михаил Николаевич, крестьянами командуете, вроде Пугачева. А я, была бы тогда возможность, в Польшу бы ушел. Пусть даже немецкую. Теперь-то она свободна. Немцев и без нас разбили, а ваш Ленин еще и половину России им отдал.

– Насчет крестьян, ты, Глеб, прав – крестьянская у нас армия. Так и та, царская, из крестьян состояла. А ты не задумывался, почему они за Ленина и его власть воюют? А потому, что эта власть отдает крестьянам землю, а фабрики рабочим. И вам ее не победить!

– Все это лозунги. Но ты-то кто в этом государстве: не крестьянин, не рабочий и даже не инженер. Кто?

– Я военный. А без военных нет государства. Любого.

– Странный ты и тебе подобные военные – воюете против тех, с кем вместе воевали. Да что там говорить: у вас же офицеров нет, у вас даже командиров нет – начальники. Ладно, поговорили и хватит, скажи своим красноармейцам – пусть ведут куда следует.

– Ты, Глеб, меня за кого принимаешь? Ты же мне друг, боевой товарищ. Я тебе своей жизнью обязан, и не один раз, и ты тогда, во время войны, моим в Москве не дал голодной смертью умереть. Я же все знаю. Не отдам я тебя, Глеб, на расстрел. Я бы мог тебя отправить в тыл, но думаю, по дороге тебя прикончат…

– Да уж о твоих зверствах к нашим, да и к своим солдатам все наслышаны…

– Брось – война. Ваш Колчак вообще зверь.

– Колчак не мой. Я в армии Каппеля и зверств этих колчаковских не понимаю. Я офицер, а не каратель. На мне крови мирных людей нет.

– Знаю, рассказывали бойцы дивизии товарища Чапаева.

– Неужели выплыл?

– Нет, к сожалению… Скажи, Глеб, если я тебя отпущу, ты сможешь где-нибудь скрыться?

– Неужели отпустишь? Командующий красной армией отпускает на свободу колчаковца, подполковника? Тебя самого-то за это к стенке не поставят?

– А кто узнает, что я тебя отпустил? Если только ты сам скажешь, – глаза у Смирнитского стали темными. Тухачевский заметил. – Я не в обиду, Глеб. Когда ты к своим придешь, должен же какую-нибудь легенду, почему спасся, рассказать.

– Что, правда отпускаешь?

– Послушай меня, Глеб. Я не могу, как ты в семнадцатом, выйти к солдатам, встать рядом и чтобы отпустили. Обоих тут же и положат. Это другая армия. Классовая армия и классовая война. Здесь, в армии, главные – комиссары и ВЧК!

– Ленин с Дзержинским…

– Да Ленин с Дзержинским.

– И ты – смоленский, русский дворянин, им служишь?

– Прекрати, Глеб. Я служу своей стране и своему народу. А больше всего я служу моему богу – Марсу. Не могу я без войны! Послушай, что я предлагаю. Уже ночь, темно. С этой стороны вагона у меня охраны нет. Надевай мой полушубок, вот эту шапку со звездой, кстати, с царских складов, для русской армии как победительницы над немцами шилась, по подобию шлемов сказочных витязей, только звезду пришили; в ней ты за красноармейского командира сойдешь, и через окно уходи. Если остановят, пароль-отзыв: «Байкал». Да, вот тебе твой пистолет. Сохранил мой подарок, спасибо. Шашку отдать не могу – сразу заметят, что царская. Дай бог, свидимся – верну. И прошу тебя, Глеб, уходи ты от войны. Если сможешь – в Польшу. Правда, я думаю, и Польшу мы обратно отвоюем. Дай только время. И Германия и Франция будут нашими. Мы завоюем весь мир!

– Господи, Михаил, да в своем ли ты уме? Вы стоите на грани гибели, со всех сторон восставший народ, Антанта против вас, мир против вас, а вы все о мировой революции. Ей-богу, ваш Ленин сумасшедший.

– Мы вас победим, и ты это знаешь. Постарайся, Глеб, остаться живым, и сам это увидишь.

За дверью купе раздался шум.

– Что, Ферапонтов, у тебя опять за шум? – крикнул Тухачевский.

– Да дрова принесли, товарищ командующий, – послышалось в ответ.

– Это что за Ферапонтов? Денщик, что ли, твой на германской? – спросил Глеб.

– Он самый. Нашел умирающим от голода в восемнадцатом, вот взял ординарцем.

– Туда бы ему и дорога. Он, когда тебя не стало, быстро на склад перебрался. Воровал страшно – хотели расстрелять, да февральский переворот все списал, отпустили, только из армии выгнали.

– Не знал. Жаль. Завтра же попрощаюсь.

Тухачевский осторожно выглянул за дверь – в коридоре никого не было. Прошел по тамбуру. За дверью, на входе в вагон стояли часовые.

Тухачевский вернулся и проговорил:

– Уходить тебе надо, пока Архип отлучился, – и с трудом, хотя и был невероятно силен, опустил засохшее окно.

– Прощай, Глеб. Спасибо тебе.

– Прощай, Михаил.

Тухачевский протянул руку, после секундного раздумья Глеб пожал протянутую ладонь.

Смирнитский выпрыгнул в темноту на снег. Около вагона лежал заметаемый поземкой солдат. «Ничего себе охраняемый вагон командующего», – удивился Глеб и исчез в ночи…

На следующий день Архип Ферапонтов сидел в губернском ЧК и писал донос. Он был завербованным осведомителем – вначале у Временного правительства, а пришли к власти большевики – у большевиков. И это они его к Тухачевскому приставили, разыграв сценку с голодной смертью.

Через неделю на столе Феликса Дзержинского лежала секретная докладная с Восточного фронта, в которой говорилось, что командующий армией М. Н. Тухачевский спас от расстрела белогвардейского подполковника Глеба Смирнитского, с которым служил в империалистическую войну в одном батальоне лейб-гвардии Семеновского полка. Тухачевский напоил врага чаем, переодел и помог ночью убежать. Найти на следующее утро Смирнитского не удалось.

Дзержинский записку внимательно прочитал. Обратил внимание на фамилию офицера. «Поляк? – подумал. – Ну отпустил и отпустил. Тем более вместе воевали. Хорошее качество для военного. Потом разберемся. Сейчас нам Тухачевский очень нужен. Ленин его прямо боготворит. Считает его спасителем республики. Некоторые на Ленина за это обижаются…» – и приказал подшить записку в дела ВЧК. Таких записок там было тысячи. Большевики быстро приучили русский народ писать доносы. Такое время наступало: если не ты, то – тебя!

Через две недели Тухачевского назначили командовать Кавказским фронтом – продолжать спасать советскую власть. Там что-то очень плохо это получалось у товарищей Сталина с Ворошиловым. Тухачевский Ферапонтова с собой не взял – отказал.

Архип не пропал: устроился ординарцем к командиру полка, а через полгода его, с учетом заслуг, вызвали в Москву и назначили в тюремный отдел ВЧК. В ВЧК еще не привыкли бросаться ценными кадрами.