Текст книги "Поляк. Роман первый"

Часть вторая
Великая Гражданская

Есть картина, написанная по холсту маслом, которая висела почти в каждом большом и малом коммунистическом партийном доме; на ней вождь мирового пролетариата товарищ Ленин протягивает вперед ладошку и провозглашает: «Есть такая партия!» Только того, что сказано это было в ответ на слова меньшевика и председателя Петроградского совета рабочих депутатов товарища Чхеидзе: «Нет такой партии, которая бы, взяв власть, не развязала гражданскую войну!» – никто под этими картинками не написал… А жаль!

I

Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину) было очень плохо: в животе что-то урчало, хотелось в уборную, а еще больше хотелось все бросить и бежать, бежать куда глаза глядят! Опять вспомнилась тихая, здоровая жизнь в Швейцарии, прогулки в горы, катание на велосипеде, здоровая крестьянская еда и приезды Инессы. А в животе урчание и желание туда, книзу… и в голове тук-тук: «Ах, Инесса, где ты? С кем ты? Надька-то так опостылела, разжирела вся. Врачи говорят, что во всем виновата базедка! Ну а я-то при чем? Болеешь – помирай и не мешай делать революцию! Вот бы все вернуть обратно. Ах, если бы не эти деньги, если бы не это мое призрачное, неуемное желание власти. Ну остался бы теоретиком партии, как Плеханов, и жил бы безбедно в Швейцарии. И Надю побоку – Инесса! Ну зачем я приехал в Россию, в Петроград? Чтобы за мной началась охота, как за предателем и немецким шпионом, чтобы потом скрываться в каком-то шалаше? Зачем добирался в Смольный тогда, в октябре, когда уже и переворот-то свершился? Зачем мне все это? Чтобы сейчас вот так трястись от страха, что товарищи по ЦК откажутся голосовать за мир с Германией на условиях Германии? Они же ничего не знают. Они же не знают, что немцы еще потребуют контрибуцию в шесть миллионов рейхсмарок золотом! И придется отдавать золотой запас царской России, а иначе петля тебе, товарищ Ленин!»

Все же шло по плану: сразу после октябрьского переворота, той же ночью, Вторым съездом Советов приняли обращение к воюющим странам о заключении мира без аннексий и контрибуций. (Как будто и не было разрушенной России, Франции, Бельгии, и миллионов жертв не было, и стоящая на коленях Германия, на которую не упал ни один снаряд, оставалась в тех же довоенных границах и никому ничего не была должна). И опять в голове зло: «Об этом же мы тогда, в Швейцарии, договорились. Об этом же немцы просили! А теперь от них никакого ответа! Странно… И Духонин, гад, золотопогонник, приказ о заключении перемирия с немцами не выполнил. Ну сместили, а потом отдали на растерзание толпе пьяных матросов – и что? Надо всю эту золотопогонную, с крестами на груди офицерскую мразь быстро ставить к стенке в подвалах, иначе лозунг «Революция в смертельной опасности!» останется лозунгом – последним лозунгом нашей большевистской власти. Да, конечно, нужны военспецы, но не идут офицеры, только уровень бывших прапорщиков бывшей армии! Прапорщик Крыленко – командующий фронтом! Правда, какой фронт? Красноармейцы бегут не к себе домой, а сдаются в плен к немцам! Вот, говорят, новенький военспец появился – Тухачевский, кажется. Надо познакомиться: дворянин, поручик – и с нами?! Некоторые товарищи по партии, правда, недовольны, особенно кто с каторги, – так они же ружья в руках держать не будут; их задача – вбивать, каленым железом внедрять в солдатские массы наши, большевистские идеи. Эти массы думают, что мы им отдадим земли и фабрики, а нам под этими лозунгами надо удержать власть, а там и с крестьянами, с этими собственниками-кулаками, и с рабочими разберемся. Но как удержать власть, если свои товарищи по партии выступают против тебя?..»

Ленину было так плохо и так хотелось в уборную… «Ах, Инесса, где ты?..»

II

Немцы раздумывали и выжидали. Раз большевики молят о мире, значит, можно подождать, а потом требовать большего!

В германском Генеральном штабе главнокомандующий всеми вооруженными силами Пауль фон Гинденбург спрашивал у своего заместителя, начальника Генерального штаба Эриха Людендорфа:

– Эрих, что ты думаешь о предложении этого нового правительства русских? Стоит ли начинать с ними переговоры и на каких условиях? Ленин-то вроде как согласен на любые наши условия. Поговори с Гофманом. Сам понимаешь, мне некогда – участь Германии решается уже не на востоке – на западе! Того, что мы с тобой знаем о Ленине, Гофману не стоит говорить. Надеюсь, ты меня понял, Эрих?

– Пауль, все будет сделано. Как всегда!

Людендорф вызвал к себе командующего Восточным фронтом генерала Макса Гофмана и спросил:

– Макс, мы с тобой знакомы много лет, еще с работы в довоенном Генеральном штабе, а потом и в 8-й армии. И Гинденбург, и я очень ценим твою необычно думающую голову. Скажи, что ты думаешь о предложении русского большевистского правительства о заключении мира? Стоит ли начать с ними переговоры, и если стоит, то на каких условиях? Их Ленин вроде как согласен на любые наши условия…

Людендорф не мог говорить каждому, пусть даже командующему фронтом, о всей роли Ленина в этой истории.

– Эрих, это что-то ужасное! Мы скоро задохнемся от военнопленных! Мы не можем их кормить – они умирают от голода тысячами каждый день. Мы не успеваем их хоронить – просто роем ямы, сбрасываем штабелями и засыпаем хлоркой. Что будет, когда хлорка кончится? Скоро начнется эпидемия… Нам ничего не стоит прорвать их фронт и дойти хоть до Петербурга, но, если я правильно понимаю, вопрос войны решается уже не на востоке. На востоке, не потеряв ни клочка своей земли, мы войну с помощью новой русской власти выиграли. И нам надо помочь удержаться в России этой власти, пока мы свернем шею французам. Я правильно тебя понял?

– Спасибо, Макс! Ты правильно меня понял. Мы им поможем удержаться у власти! Мы согласимся на переговоры, но если они начнут рыпаться на переговорах, то ты, генерал, и твои солдаты будут тем тузом, который мы вытащим из рукава в нужный момент. Не расслабляйтесь, генерал!

– Можно одну просьбу, Эрих?

– Давай, Макс.

– Можно мне на переговорах положить свои ноги на стол?

– И-и?! Все не можешь забыть Гумбиннен?

– И Гумбиннен тоже.

– Хорошо. Но только на стол. Пока. Когда потребуется, мы разрешим тебе вытереть свои ноги о царские ковры в Кремле.

– Это моя несбыточная мечта.

– Все рано или поздно сбывается. Иди, Макс.

Следующим Людендорф пригласил к себе министра иностранных дел фон Кульмана.

– Рихард, – сказал министру Людендорф, – начинайте переговоры с новым правительством России. Наши условия к переговорам – сдача Россией Польши, Финляндии, Прибалтики, Молдавии, Восточной Галиции, Армении и… Украины.

– Но это больше похоже на ультиматум о капитуляции…

– Не похоже, а и есть капитуляция!

– Но они на это не согласятся.

– Пусть попробуют. Скажите им, что если они не согласятся, мы начнем военные действия. И не давайте им вздохнуть. И так понятно, что у этой власти от страха перед своим народом и неуправляемой армией глаза из орбит вылезли. Непостижимо, как они смогли захватить власть в такой стране, как Россия.

– Лозунгами. Но здесь есть одно «но», Эрих: помогая этой власти, мы можем получить такую же революцию у себя в Германии.

– Германия не Россия! И немцы не русские. Вы, друг мой, сами представьте тот эффект, который возымеет среди немцев поражение русских, да еще с отторжением таких богатых территорий, как Украина. Немцы наконец-то смогут намазать настоящее украинское масло на настоящий белый украинский хлеб. Они давно забыли, как это выглядит! Идите, Рихард, на вас смотрят голодные немцы! Никогда еще история не была так благожелательна к нашему отечеству! Спасибо новой русской власти с их Лениным! И, Рихард, позволь Максу Гофману положить свои ноги в грязных генеральских сапогах на стол переговоров – он этого хочет с четырнадцатого года, со своего поражения под Гумбинненом.

– Это что, печать на бумаге с ультиматумом?

– Это всего лишь просьба…

Ленин получил официальное согласие немцев на мирные переговоры в Брест-Литовске.

То, что увидели приехавшие на переговоры немецкие генералы и министры иностранных дел Германии, Австро-Венгрии и Турции, вызвало у них шок, а потом гомерический хохот.

Возглавлял большевистскую делегацию профессиональный революционер товарищ Иоффе. Это было такое непонятное человеческое создание, что с ним рядом никто не хотел садиться, а уж пожимать руку… Иоффе имел неприятное лицо, длинные грязные волосы, нечесаную бороду, мятые костюм и шляпу, и от него воняло немытым телом!

У германского министра Кульмана сразу возникла мысль шепнуть генералу Гофману, что он уже может положить свои ноги на стол. Они воняли меньше!

В советской делегации был какой-то полусонный человек армянского типа Карахан, который время от времени вскакивал и, закатив глаза, кричал какие-то непонятные лозунги. А единственная женщина, которую все называли «товарищ Биценко», была одета в красный платок, кожаную куртку и солдатские сапоги… на голые ноги. О ней было известно только то, что она в 1905 году убила военного министра генерала Сахарова и отбывала за это пожизненный срок на каторге. Но самым непонятным членом делегации был «представитель угнетенного российского крестьянства» – мужик в тулупе! Оказалось, что еще в Петрограде, при подъезде к Варшавскому вокзалу, профессиональные революционеры Иоффе и Биценко вдруг вспомнили, что в делегации нет представителя угнетенного деревенского пролетариата, и за деньги уговорили мужика в зипуне, который на своей лошадке их вез к вокзалу, представлять это самое крестьянство.

Иоффе предложил в основу переговоров положить большевистский декрет о мире и прервать переговоры на десять дней, до приезда на переговоры… представителей Антанты. Таковы были инструкции, полученные им в Петрограде при отъезде делегации.

– Что, меня опять через десять дней потащите сюда? Или мы здесь будем сидеть? – запричитал крестьянин.

– Дурак, да за это время в Германии и других странах произойдут революции и пролетарии возьмут власть в свои руки! – сказал Иоффе.

– А-а! – сказал крестьянин. Он ничего не понял о будущих революциях, но был рад, что, возможно, поедет обратно домой. И живой. «Уж больше-то я на вашу удочку не попадусь. Где-то моя бедная лошадка?» – подумал он и заплакал.

Но немцы – профессиональные дипломаты – на такую уловку большевиков не согласились.

– Эти переговоры являются сепаратными, – сказал министр Кульман, – а не всеобщими. Германия и ее союзники не связаны ни с кем никакими обязательствами. Или мы начинаем переговоры, или наша делегация уезжает и мы начинаем военные действия.

Генерал Гофман радостно стал вытаскивать из-под стола ноги в грязных сапогах.

То, что произошло дальше, совсем ошарашило немцем.

– Хорошо. Мы предлагаем заключить перемирие на шесть месяцев, при этом на всех фронтах. Вы, немцы, должны освободить Ригу и Моонзундский пролив и не перебрасывать свои войска на свой Западный фронт, – заявил Иоффе. У него были инструкции от Ленина: «Соглашаться и затягивать! Вас поддержит немецкий пролетариат!» – он и затягивал.

Если бы эти слова слышали Франция с Англией!

Получалось, что Россия, проигравшая сторона, диктовала условия Германии. Немцам было не до смеха – у них в Германии наступал голод и революция стучалась в Бранденбургские ворота! Договорились о перемирии на 28 дней и разъехались. Генерал Гофман был расстроен больше всех. Кульман ему сказал:

– Генерал! Еще не время!

А Людендорф позвонил Гофману:

– Держите порох сухим, генерал! Скоро потребуются ваши пушки!

Крестьянин, не доезжая до Петрограда, сбежал. Терпел – все хотел еще денег попросить, но не выдержал и сбежал. А как не сбежать, если профессиональные революционеры Иоффе и Биценко всю дорогу пили водку и, не обращая внимания на других членов делегации, занимались похабной любовью, отчего в вагоне, и так вонючем от их тел, стоял стойкий запах уборной! Наверное, многолетняя каторга и воздержание потребовали выхода…

Ленин все обращался к народам с призывами о мире и борьбе с империалистами. Более того, он предложил брататься с противником и избирать уполномоченных в воинских частях по переговорам. Чем подорвал остатки дисциплины в армии. Армия перестала существовать!

А вот немцы были практичнее: снимали воинские части с Восточного фронта и перебрасывали на Западный. Кайзер Вильгельм провел совещание, пригласив командующего вооруженными силами Гинденбурга и начальника Генерального штаба Людендорфа. Обсуждался всего один вопрос: какие земли забрать себе в результате подписания мира с большевистской Россией.

Великую Россию раздирали с двух сторон – большевики и немцы!

Дальше переговоры перешли в какую-то непонятную возню! Ленин в надежде на мировую революцию приказал затягивать переговоры, но при этом подписать любой немецкий ультиматум. Немцы поддерживали такой мир, но заявили, что Германия не может освободить Польшу, Литву и Курляндию и вообще Советы должны подтвердить ими же данное право на самоопределение Польши, Прибалтики, Финляндии.

Иоффе стало плохо. Он еще больше завонял!

Вот тут-то и Ленину стало плохо. Против такого мира стали выступать свои товарищи по ЦК партии большевиков!

– Какие могут быть мирные переговоры накануне мировой революции? Вот-вот мировой пролетариат возьмет в свои мозолистые руки власть во всех странах! – закричал вечно пьяный Коля Бухарин.

– Никакого мира и никакой войны! И войска демобилизовать! – крикнул, размахивая руками, Лев Троцкий. – Пошлите меня. Я там быстро договорюсь!

И товарищ Ленин отправил товарища Троцкого на переговоры, где тот эту галиматью и выдал. И уехал. Немцы посчитали переговоры сорванными и тоже уехали из Брест-Литовска. Напоследок генерал Гофман ноги в сапогах на стол все-таки положил! Немцы не просто уехали, а начали военные действия. Лева Троцкий-Бронштейн исполнил указания Англии. Так он за это от них деньги получал.

III

В истории Советского Союза есть дата – 23 февраля. День рождения Красной Армии. Но в 1918 году в феврале происходили совсем другие события.

Людендорф послал шифрованную радиограмму командующему Восточным фронтом генералу Гофману с одним словом: «Вперед!». И Гофман осторожно пошел вперед, боясь, что придется бежать назад, а потом, смеясь, сообщил Людендорфу, что «он ведет самую комичную войну, какую можно себе представить». Немцы садились на автомобили, въезжали в русские города и поселки, арестовывали большевиков и провозглашали свою власть! И брали Минск, Псков, Ревель, Киев. За пять дней немцы прошли по территории России 300 километров, не потеряв ни одного солдата! Какой день рождения армии?! Не было его! Было разрушение большевиками основы российского государства – армии! 23 февраля надо называть Днем гибели Великой русской армии. Армии, созданной еще Петром Великим.

И Ленин согласился уже на новые условия мира. Это была капитуляция! Гофман был расстроен – Кремль оставляли большевикам.

Ленину было плохо, потому что против подписания такого мира выступили ближайшие соратники. И понимал Ильич, что это его последний шанс удержаться у власти!

– Если вы не поддержите мои предложения, я уйду из правительства! – заявил он. И сам испугался своих слов. Ну куда ему идти? Может, снова в Швейцарию мотануть? С Инессой. Так не доедет – пристрелят! Свои же, однопартийцы.

Но однопартийцы испугались. Поняли – Ильич за собой всех утащит на дно. Кое-кто из них и «Историю государства Российского» почитывал в ссылках. Вспомнился Иван Васильевич по прозвищу «Грозный». Тот тоже чуть что: «Ухожу!» – и все падали ниц: «Только не уходи!»

А как бы могла измениться история!..

Проголосовали: за предложение Ленина 7 голосов, против – 4, воздержалось – 4.

И 3 марта 1918 года подписали с немцами «исторический» договор, по которому Россия потеряла Украину, Польшу, Прибалтику, часть Белоруссии, всего около 1 миллиона квадратных километров с населением в 50 миллионов человек! В допетровские времена откатилась Россия! Триста лет романовского правления большевики одним росчерком пера превратили в пыль! Насчет «рухнувшей трехсотлетней романовской кареты» Ленин в точку попал. Спасибо, Ильич!

Но и это было еще не все. 27 августа 1918 года, когда Германия фактически проиграла войну, Ленин подписал дополнительный договор, по которому большевики обязались уплатить Германии контрибуцию в 6 миллионов золотых рейхсмарок! А как же мир без аннексий и контрибуций?! И стали платить, и все бы выплатили, если бы в 11 часов дня 11-го числа 11-го месяца 1918 года в Компьенском лесу не грянул 101 залп артиллерийского салюта. Мировая война закончилась! Германия проиграла войну. Россию на этом праздник не пригласили! Не было России. И за все это спасибо большевикам! Честное слово, лучше бы Ильич сидел в Швейцарии и статейки пописывал. И с Инессой миловался.

Где же ты был в это время, Господь?

Вот вам и клич: «Есть такая партия!».

Точно – есть такая партия!

IV

Петроград был страшен. Грязный, неубранный, с огромными унавоженными кучами снега, без света и тепла в домах. По городу, как банды разбойников, шлялись серошинельные солдатские толпы выигравших эту революцию солдат – тех, не захотевших идти на войну; с молчаливого согласия других, уставших воевать на фронте. Нападали на всех: и гражданских, и военных, особенно на офицеров. В офицерских шинелях, особенно в погонах, не стоило выходить на неосвещенные, темные улицы – в лучшем случае разденут и изобьют, а захотят – пристрелят. Армия была деморализована и демобилизована. Ленин свое обещание немцам выполнил.

С поздней осени 1917 года демобилизованный бывший капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Смирнитский жил в Петрограде, в офицерской казарме своего, теперь уже бывшего полка. На птичьих правах. Да кому в это время было дело, кто и где живет? С ним в казарме жили такие же бесправные, потерянные, выкинутые из армии и из жизни фронтовые офицеры.

Глеб в эти дни и недели не понимал, что происходит. С детства обучаясь военному искусству, проведя три года на жесточайшей в истории человечества войне, израненный, выкинутый из армии, он чувствовал полную пустоту в себе, в своей душе, в своем сердце. Он не знал, как дальше жить! К нему неоднократно приходила мысль о смерти, о самоубийстве; в казарме, где он обитал, это происходило каждый день с такими же, как и он, не находившими себе места в этом новом мире офицерами. Временному правительству, а потом и новой, большевистской власти до бывших «золотопогонников» – классовых врагов дела не было. Стреляетесь – ну и ладно. Хорошо, что приезжали санитарные машины – все-таки боялись чумы, холеры и тифа – и увозили в морги бедолаг с размозженными висками или окровавленной грудью – кто куда стрелял, а русские наганы и трофейные пистолеты переходили к их боевым товарищам и становились валютой, которую можно было обменять на хлеб, сало и… самогон. Пили все! Ходили из комнаты в комнату и пили, а потом стрелялись. Приходили другие бездомные офицеры, и все повторялось. И Глеб пил! Он не знал, для чего он живет. Имевшиеся у него деньги он пропил с другими, уже пропившими свои, офицерами. Занимать он не умел и не хотел. Он достал из чемодана сапоги, продал и пил. Потом продал свою офицерскую шинель. Сукно было великолепным, и за него спекулянт, который приходил в казарму и скупал у офицеров то, что они предлагали на продажу, взамен давая еду и водку – и ходить никуда не надо было, – предложил старую солдатскую шинель и неплохие деньги, которые тотчас ушли на самогон.

Некоторые офицеры, попив так неделю-другую и продав все, до последней нательной рубахи, лежали на грязных и обос… матрасах, прикрывшись какой-нибудь тряпкой, в ожидании спасительного стакана с самогоном от сердобольных боевых товарищей и, не дождавшись, либо умирали, либо, шатаясь, уходили в общую уборную и там стрелялись, а если пропивали и оружие – вешались, что было трудно сделать: руки не слушались.

О Тухачевском, как и о своем «юном друге» Сергее Добрынине, Глеб старался не вспоминать – знал, что они в армии и присягнули Временному правительству. О Нине вспоминал с дикой тоской и внутренне обзывал себя трусом, за то что тогда, в сентябре, не сказал о своей любви к ней Михаилу – боялся расстроить друга, только-только вернувшегося из плена в Россию; и ненавидел себя за то, что не поехал потом в Москву, к ней, а уехал сюда, в Петроград, сам не понимая зачем. А может, не хотел, чтобы она видела его слабым, ненужным никому человеком? Он даже знал, что она вышла замуж за Михаила – ему еще тогда, в армии, пришла открытка – приглашение на свадьбу, но он не поехал: видеть никого не хотел, а тем более Нину… замужем.

На мятеж Корнилова только криво ухмыльнулся: «Крысы в банке! То ли еще будет?!»

Октябрьский переворот как-то в пылу пьяного угара пропустил: приходившие офицеры рассказывали, что в городе стреляли и что большевики скинули Временное правительство и захватили власть. А он не удивился, потому что не понял, как и большинство других людей, что произошло и надолго ли большевики захватили власть. Одни собутыльники кричали, что через неделю, ну месяц этих мужиков не будет; другие кричали, что надо всю эту банду разогнать силой. А Глеб помнил слова, сказанные год назад здесь, в этих казармах, тем солдатом-большевиком, с Георгиевским крестом, что когда они – большевики возьмут власть, то разрушат все и напишут на развалинах «Здесь танцуют!» Он сейчас верил, что там, за окнами, так и есть и только спросил:

– Зимний дворец сломали?

– Почему вы, господин капитан, решили, что его должны сломать? Растащили, говорят, из дворца многое, но не сломали.

– Значит, измельчали за год большевики и уже не танцуют.

– Выпейте, Глеб Станиславич, и не заморачивайте себе голову какими-то танцами. Не до танцев всем сейчас будет.

Пришли какие-то агитаторы и сообщили, что на Петроград идет генерал Петр Краснов. Послушав их, некоторые офицеры уходили куда-то, где тайно собирались на подмогу наступающему на город генералу. Потом оказалось, что это была хитроумная ловушка новой власти; всех их, пришедших, арестовали и расстреляли как контрреволюционеров. Смирнитский и Краснова не заметил – пил. На улицу выходить стало совсем опасно – в людей в офицерских шинелях патрули из солдат и рабочих стреляли не раздумывая. Потом те, кто еще не спился и мог соображать, стали уходить на Дон, к восставшему против «мужицкой власти» генералу Корнилову. Кроме Смирнитского – тот помнил свою мартовскую встречу в Царском Селе и летнее наступление руководимого им добровольческого отряда, и благодарность Корнилова помнил. Глеб пил. На какое-то время вырученных за сапоги и шинель денег хватило, но остановиться от пьянки Глеб уже не мог, да и не хотел, а на водку нужны были деньги. Он поменял свою офицерскую форму на солдатскую гимнастерку – деньги пропил. Пропил офицерский чемодан – а что в нем хранить? Ему уже было все равно. В конце концов остались ордена, погоны, парадная форма капитана лейб-гвардии, пара белья и… шашка. Браунинг с полной обоймой он оставил напоследок, сказав себе: «Хватит, чтобы черепушку разнести вдребезги». Револьвер давно был продан. Тупо в голове взвешивал: «Что продать? Шашку или форму? Когда застрелюсь, в форме хоть похоронят. Или снимут? Но мне это будет уже все равно. А так как-то нехорошо: боевой офицер при шашке – и голый! Шашку точно заберут и спасибо не скажут – пропьют. И пистолет заберут. А форма в крови будет, может, и оставят. Решено – шашку».

В уборной на подоконник он положил перед спекулянтом шашку и хрипло спросил:

– Сколько дашь?

У этого верткого, скользко-улыбчивого парня он обменял свою офицерскую шинель на поношенную, прожженную, в заплатках солдатскую. Разницу пропил. И вот наградная шашка. Спекулянт потянулся к оружию.

– Не трогай! – крикнул Глеб. – Деньги давай, а когда уйду, забирай и уходи и больше мне на глаза не попадайся – убью! – Глеб шатался, из глаз бежали слезы.

– Ну ладно, господин офицер, не обижу…

– Деньги давай!

Парень отвернулся и, достав из-за пазухи толстую пачку мятых купюр, начал слюнявить палец и отсчитывать грязные бумажки. Дверь в уборную, где проходила продажа, открылась, и вошел… Александр Добрынин.

– Наконец-то я вас, Глеб Станиславич, нашел…

– А зачем? – непонимающе спросил Глеб. – Неужели водки принес?

– Нет, Глеб Станиславич. Я пришел за вами.

– За мной не надо приходить. За мной только тетка с косой придет, раз на войне не могла к себе забрать, – и заорал на спекулянта: – Ты, бл…дь, чего стал? Деньги давай и иди.

Спекулянт протянул деньги Смирнитскому и схватил шашку.

– А ну стой, сука. Куда оружие, да еще наградное, понес? – крикнул Добрынин.

– Я эту саблю купил. Все по-честному, – испуганно взвизгнул спекулянт.

– Правильно. Все по-честному. Пошел вон. А ты не мешай! А то пристрелю! – Глеб похлопал по карману старой солдатской шинели.

– Сколько ты, сука тыловая, заплатил господину капитану?

Спекулянт дрожащим голосом назвал цену. Добрынин полез во внутренний карман шинели, достал деньги, отсчитал и бросил спекулянту в лицо.

– Забирай и шашку положи, иначе вместо денег получишь пулю в лоб.

Спекулянт осторожно положил шашку на подоконник. Ползая на коленях по сырому от мочи полу, собрал деньги и быстро выбежал из уборной.

– Зачем ты это сделал? – спросил Глеб. – Эта шашка теперь твоя. Чего тебе еще нужно?

– Вы мне нужны, Глеб Станиславич.

– Зачем? Я никому не нужен, я себе не нужен.

– Сергея убили!

– Какого Сергея? – отрешенно спросил Смирнитский и вдруг, напрягшись, сказал: – Сергея? Добрынина? Как? Кто?

– Иван.

– Какой Иван?

– Иван Великий.

– Не может быть! – прошептал Смирнитский. – Где он? Где Сережа?

– Дома, с родителями. Они вас ждут.

– А ты кто?

– Я Александр, старший брат Сергея.

И вдруг со Смирнитским произошла какая-то разительная перемена: он весь напрягся, глаза закрылись, лицо стало сине-белым, как у покойника. Он стоял так несколько минут и, казалось, не дышал, потом какие-то волны побежали по его телу и лицу, он вдруг громко выдохнул и открыл глаза, и до этого мутные, с красными прожилками глаза стали вновь серо-голубыми, чистыми, и взгляд стал ясным. Ровным голосом Смирнитский произнес:

– Пошли.