Текст книги "Поляк. Роман первый"

XVII

– Лаврентий, я тебя вызвал, чтобы ты мне объяснил, что ты предлагаешь этой своей запиской, – Сталин поднял к глазам листок и прочел: – «Товарищу Сталину. В лагерях для военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в настоящее время содержится большое количество бывших офицеров польской армии… Дела находящихся в лагерях военнопленных… рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания – расстрела…» И как ты предлагаешь это сделать?

Лаврентий Павлович Берия, руководитель НКВД, в штатском костюме, поблескивая старомодным пенсне, подошел к столу, расстелил карту истал докладывать:

– Товарищ Сталин. Это к вопросу, который вы мне задали в декабре: что делать с поляками? Кормить и ждать, когда они восстанут, или… Вы сами сказали, что отпускать их нельзя. Этой запиской я предлагаю решение проблемы. Всего в трех лагерях – в Козельске, Старобельске и Осташкове – содержится двадцать три тысячи поляков: офицеры, шпионы, полицаи, врачи, учителя, священники и прочий сброд… Все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти. НКВД считает необходимым их дела рассмотреть в особом порядке, без суда, с применением к ним высшей меры наказания – расстрела. Пленные Старобельского лагеря будут вывезены под Харьков на наши полигоны возле сел Дергачи, Пятихатка, Безлюдовка; Осташковский лагерь – на полигоны в Ямки и Медное Тверской области. Военнопленные из Козельского лагеря будут доставлены под Смоленск, там подобрано удобное, тихое место – Катынь. На полигонах уже все приготовлено. Стрелять будем из немецкого оружия: пистолеты «вальтер» и «браунинг», в затылок. За двадцать два дня управимся. По тысяче в день.

– Нет человека – нет проблем. Лаврентий, считать ты умеешь, это точно! Я так понимаю – необходимо решение Политбюро? Ну это мы решим, – Сталин подошел к своему столу, перелистнул листок. – Вот послезавтра, пятого марта. Подойдет, Лаврентий?

– Но, товарищ Сталин, за два дня подготовить все документы…

– Прекрати ныть, Лаврентий. Я тебя знаю: если захочешь – все сделаешь в срок и даже раньше. Не умел бы, на твоем месте был бы другой человек. Голосование членов Политбюро – это не твоего ума дело. Я решу! У меня к тебе только один вопрос: кто будет в «тройке»? Сам понимаешь – люди должны быть надежные.

– Я считаю: Меркулов, Кобулов и Баштаков.

– Что за Баштаков? Я такого не знаю. Кобулова – того помню, большой любитель пытать у тебя на Лубянке. Армянин…

– Баштаков Леонид Фокеевич, у нас в органах с двадцать третьего года. В настоящее время заместитель начальника первого спецотдела. Но с завтрашнего дня будет начальником.

– А куда нынешний-то денется?

– Враг оказался – расстреляем. Баштаков его и раскрыл как шпиона.

– Хорошо. Чтобы к послезавтра все документы для членов Политбюро были готовы. Иди.

– Товарищ Сталин, можно один вопрос?

– Что еще, Лаврентий? – недовольно сказал Сталин. Он не любил, когда вопросы задавали ему. Это было позволено крайне редко и только самым ближайшим соратникам.

– Что делать с генералами, которые в Старобельском лагере? Их там восемь, в том числе Франтишек Сикорский и Леонард Скерский. И что делать с этим царским капитаном Смирнитским?

– Это уже два вопроса, Лаврентий. Считать разучился до десяти? Все тысячами считаешь? Где у тебя этот Смирнитский? Как себя ведет?

– Смирнитский в том же, где и генералы, Старобельском лагере. Содержится в общем бараке. По имеющимся сведениям, очень болен – открылось огнестрельное ранение в легкое. Не жилец. Лишнего не говорит. Писем не пишет, хотя предлагалось неоднократно. Поддерживает отношения только с несколькими офицерами, в том числе и с завербованным нами агентом. Встречался с генералом Скерским. По агентурным данным известно, что все его родственники погибли в Варшаве во время немецких бомбежек год назад. А своей семьи у него не было.

– Плохо, что семьи не было. И жаль, что не жилец. Эх, Лаврентий, как же ты меня подвел… Уважают, говоришь? Где поляков со Старобельского лагеря будут ликвидировать?

– Под Харьковом, в районе сел Дергачи, Пятихатка и Безлюдовка.

– Ну и названия, особенно Безлюдовка. Генералы Сикорский и Скерский – это те, что Тухачевского разбили?

– Скерский – да, командовал тогда 4-й армией. А Сикорский был другой, брат, Владислав. В отставке сейчас, во Франции.

– Жаль, что не тот. Впрочем, для нас что генерал, что солдат, все на одно лицо – поляки. Генералов там, в Безлюдовке, и расстреляете. Уж больно название подходящее… А вот по Смирнитскому… – Сталин прошел к отдельно стоящему столику и здоровой рукой взял толстую папку со всеми собранными сведениями о Смирнитском, подержал, положил и сказал:

– Тяжелая. Лаврентий, я не отрываясь, как интересную книгу, прочитал об этом Смирнитском. Смельчак и храбрец. Под стать своему дружку Тухачевскому. У того сколько было наград, не помнишь?

– Нет.

– А я помню – шесть царских орденов за полгода войны! А у Смирнитского, – девять, и все за храбрость и отвагу. Этот капитан чего только не сделал: воевал настолько храбро, что был известен на весь фронт, царскую семью дважды пытался спасти, дядю царя спас, Колчака спасал, Зеневича пристрелил, ледовый поход прошел, воевал в армии Каппеля, Чапаев тоже его рук дело. Братья Васильевы и не знают, какой у нас свидетель гибели Василия Ивановича есть. Правда, все это – если верить допросам пойманного в Крыму в двадцать первом капитана Добрынина… Но судя по наградам – правда… Воевал на стороне Польши против Тухачевского, и поляки того разбили. Насколько я понял, он один из разработчиков польского плана «Чудо на Висле». Этого гения-шифровальщика Ковалевского он откопал. Поляки, помнишь, этого наглеца еще к нам потом прислали – военным атташе, пришлось выдворять. А надо было пристрелить! Против немцев всю империалистическую воевал и сейчас против них опять воевал. Пишут, – он постучал трубкой по папке, – немцы полк вместе с командиром положили перед фортами, которые он с одними гражданскими защищал. Мало в это, конечно, верится. Наша разведка любит небылицы сочинять. Особенно про сроки нападения на нас Гитлера… Эх, как нам понадобятся скоро такие вот Смирнитские – люди, давшие один раз в жизни воинскую клятву на верность и ни разу ее не нарушившие. Это, Лаврентий, люди чести! Даже если они враги. Он храбрец, а я уважаю храбрецов. И обрати внимание: солдат не бил, в карательных операциях не участвовал, пленных отпускал, никого не расстреливал. Это все-таки не Тухачевский, который тоже дворянин, тоже вроде поляк, а давал присягу царю, потом Керенскому, потом Красной армии… И где офицерская честь? Вот что сделаешь, Лаврентий. Раз он такой храбрец – пусть присутствует при расстреле поляков… в Катыни. Да-да, в Катыни. Не надо его расстреливать вместе с товарищами по лагерю, сам же знаешь, как говорят у нас, у русских: «На миру и смерть красна». Нет, отправь его в Катынь, и пусть он весь расстрел видит, и если не свихнется от увиденного или не умрет со страха, то потом расстреляйте его, но, приказываю, с почестями, как подобает храбрецу – перед строем, в мундире и со всеми его наградами… А генералов первыми в яму! Это будет наша месть за двадцатый год! А вот эти все документы по Смирнитскому, – Сталин показал трубкой на папку, – уничтожить. И все, что есть о нем, – уничтожить. Чтобы ни одной строчки нигде о нем не осталось. Нет человека – нет проблем! Нам чужие герои не нужны! Иди, Лаврентий, устал я от героев, и своих, и чужих…

Через два дня, 5 марта 1940 года, состоялось заседание Политбюро ЦК ВКП(б). Члены Политбюро были, как всегда, собранны и напряжены. Они знали, что на любом таком заседании вдруг мог возникнуть вопрос об их собственном персональном деле, после чего можно было уже выходить за дверь, где тебя ждали сотрудники Лаврентия Павловича. Они все были трусы и очень хотели жить – любой ценой; даже когда их жен ссылали в тюрьмы и лагеря, они подобострастно улыбались вождю. Они подписывали решения, голосовали и участвовали в «тройках», отправляя на смерть сотни тысяч и миллионы ни в чем не повинных советских людей. Все они были связаны с великим вождем кровавой круговой порукой. Особенно любезен был «Всесоюзный староста» Калинин. Он знал, что Сталину известно о его слабости – мальчиках, и боялся, всем своим сраным местом боялся, что его отправят вслед за женой в лагеря, где его – при его наклонностях – заставят «кукарекать». А Каганович, еврей, все время кричал: «Мало расстреливаем». Лазарь Моисеевич всей своей подленькой душой хотел продлить свою поганую жизнь. В Политбюро не спорили – поднимали руки. Вопросы рассматривали быстро – всем хотелось за стол, выпить, закусить, крикнуть здравицу вождю. У Сталина еще было здоровье – пили много, с песнями, с танцами, с драками…

На 13-м вопросе задержались. Докладывал Берия, а он был большим любителем поговорить. Сталин одернул:

– Лаврентий, короче можешь? У нас еще есть и другие вопросы для рассмотрения.

Иосиф Виссарионович был прав: решение было заранее принято, и даже на записке, что лежала у Сталина на столе, были подписи товарищей Калинина и Кагановича о согласии на расстрел поляков. И Ворошилов с Молотовым были в курсе.

Проголосовали единогласно. Записали в решении: «Дела рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания – расстрела. Рассмотрение дела провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения… Рассмотрение дел и вынесение решения возложить на тройку в составе тт. Меркулова, Кобулова и Баштакова (начальник 1-го спецотдела НКВД СССР)». И еще решили: если будут спрашивать, куда делись пленные поляки, отвечать, что убежали в Среднюю Азию. Где в песках, наверное, пропали.

И разошлись – радостные оттого, что сами живы.

И еще ровно тринадцать лет, день в день, будут принимать решения о расстрелах и вздрагивать – слава богу, пронесло, не меня! И ровно через тринадцать лет те, кто доживет, будут смотреть на агонию обоср… вождя и радоваться, что дождались этого и что остались живы…

XVIII

У Глеба Смирнитского из простреленного легкого вначале шла кровь, потом легкое воспалилось, из него пошел гной – Глеб слабел, худел и умирал. Он почти не ел и становился слабым и худым. За ним, как за малым ребенком, ухаживал Збышек Войда. Войду в лагере уважали. Этот молоденький капитан в двух боях над Варшавой на своем одномоторном Р-11 сбил два лучших немецких самолета: истребитель «Мессершмитт-109» и бомбардировщик «Юнкерс-87», который своей приделанной под крыльями сиреной наводил ужас при бомбардировке. А Збышек сбил. И его сбили. Но он не выпрыгнул из самолета – немцы расстреливали парашютистов, – а дотянул до какого-то поля и посадил самолет. И прославился на всю Польскую армию. Остатки его полка, уже без самолетов, отошли за Львов и были интернированы вошедшими на территорию Западной Украины войсками Красной армии.

– Глеб, я их сбил! Веришь? На своем «П-11» я их сбил!

– Збышек, ты герой! И все поляки, что сражались и сражаются с немцами, герои. И не думай, что твой самолет плох. Я конструктора Зигмунда Пулавского знал. И если бы он не погиб, то, конечно, создал бы более современный самолет, и ты бы сбил еще больше врагов.

Двадцатипятилетнему Войде было очень приятно слышать похвалу от этого худого, кашляющего человека, про которого в бараке рассказывали легенды.

– Только не называй меня «пан Смирнитский», зови «Глеб». Я к этому привык еще в России. И мне нравится, когда меня так называют, – говорил Глеб, а про себя думал: «Так называла меня Ева».

– Вы же в отставке, Глеб, почему вас арестовали русские? Правда, и генерала Скерского тоже арестовали, хотя ему, говорят, семьдесят три года. И подполковник Берлинг был в отставке, и тоже арестовали.

– Меня не арестовали – меня немцы выдали. Я не знаю, зачем я понадобился Советам. Но меня держали и допрашивали на Лубянке – это их главная тюрьма, прямо в центре Москвы.

– Но мы же не пленные, мы интернированные, а нас не отпускают… Война же поляков с немцами закончилась, а с русскими мы не воевали. Почему, Глеб?

– Я не знаю, Збышек. Может, еще всех отпустят, – и тихо-тихо, почти шепотом: – Кроме меня.

Збышек был молод и быстро переходил с одной темы на другую:

– Правда, что в Москве девушки красивее, чем в Польше?

– Когда мы с моим другом Мишей Тухачевским бывали в Москве во время мировой войны, то да, там были очень красивые девушки. Думаю, и сейчас такие же.

– И где ваш друг?

– Он стал маршалом Советского Союза, а в тридцать седьмом по приказу Сталина его расстреляли. И всю его семью уничтожили.

– О, Боже!.. И все-таки, как вы думаете, Глеб, нас отпустят?

– Не знаю. Меня точно нет. Да я уже и не жилец.

– Почему вы не пишете писем?

– Это же у меня постоянно спрашивает подполковник Берлинг. Мне некому писать – у меня все погибли в Варшаве во время сентябрьских бомбардировок.

– А мне Берлинг не нравится. Он многим не нравится. Его часто вызывает к себе начальник лагеря, и он приходит от него довольный, и от него пахнет вином. Считают, что он продался коммунистам.

– Каждый выбирает свой путь, Збышек. Тухачевский дворянином был, а воевал за большевиков, и как воевал…

Глеб понимал, что за его выдачей немцами кроется какая-то тайна, но понять не мог – зачем? И писем не писал, говорил, что никого из родственников нет, – знал, что если он напишет Еве, то ее могут арестовать и передать большевикам. И был безмерно счастлив, что смог случайно увидеть Еву и знал, что она жива. Берлинг и ему все больше и больше не нравился – своей навязчивостью и угодничеством.

В один из дней на прогулке, когда Глеб сидел – он был слаб и очень быстро уставал, к нему подошел старый седой мужчина в генеральской форме и представился:

– Генерал Леонард Скерский.

Смирнитский встал.

– Сидите, сидите, подполковник. Я в курсе, что вы ранены. И даже знаю где – на фортах. Мы когда-то с вами воевали на одном, германском, фронте. Я о вас уже тогда слышал, капитан. А потом о вас много говорил генерал Владислав Сикорский. Я ведь командовал 4-й армией.

– Я знаю, пан генерал.

– Мы с вами оба в отставке. Ну, ваша отставка, подполковник, – это позор для армии. Мы с вами в лагере для военнопленных и будем честны – нас с вами живыми не выпустят. Это месть большевиков за поражение в двадцатом году.

– Я боюсь, генерал, что никого не отпустят.

– Вы так думаете?

– Мне очень жаль, но я воевал в гражданскую войну в России; это, как говорят большевики, «классовая война и классовая ненависть», и никаких норм морали здесь не предусмотрено.

– Вы об этом говорили офицерам?

– Никогда!

– Спасибо, пан подполковник.

– Если можно, называйте меня «господин капитан». Мне так больше нравится.

– Хорошо, господин капитан. Мы еще с вами встретимся. Я пришлю к вам доктора.

– Спасибо… Разрешите спросить, пан генерал…

– Да. Я буду рад в чем-нибудь вам помочь.

– Что происходит в Польше?

– Польша разрушена. Польши больше нет.

Офицеры пожали друг другу руки. За ними следили украдкой глаза Зигмунда Берлинга.

XIX

Польские офицеры не были врагами советской страны – они сами сдались в плен в сентябре 1939 года, не выстрелив ни разу по солдатам Красной армии. Таков был приказ главнокомандующего Польской армией маршала Рыдз-Смиглы. К тому же стороны не объявляли друг другу войны. Польские военные оказались на территориях Западной Украины и Западной Польши, куда вошли полки Красной армии, и на них распространялись все права как на интернированных граждан. Это-то и бесило Сталина. Советский вождь никогда не признавал никаких международных договоренностей. Странно, что при этом почему-то считал, что Гитлер будет соблюдать договоренности с Советским Союзом…

Постановлением Политбюро Центрального Комитета ВКП(б) от 5 сентября 1940 года четырнадцать тысяч польских офицеров и семь тысяч гражданских лиц – врачей, учителей, ксендзов – без суда были приговорены к расстрелу. Просто росчерком пера, волей, желанием одного человека тысячи людей были лишены жизни!

Тройка – Меркулов, Кобулов и Баштаков – трудилась день и ночь, подписывая расстрельные списки.

– Фу! Все? Сколько, Леонид Фокеич, получилось? – устало спросил заместитель наркома НКВД Меркулов. – Устал. Глаза болят и руки отваливаются.

– Двадцать одна тысяча восемьсот пятьдесят семь человек, Всеволод Николаевич.

– Ну что, Богдан Захарович, пойдем в ресторан или на конспиративной квартире стол накроем?

– Лучше бы, товарищ Меркулов, на квартире. Можно и сотрудниц пригласить. У меня новенькие появились – ох и хороши: кровь с молоком!

– Да-а, хорошо тебе, Захарыч, – в подвал начальство не заглядывает. А с тебя, Фокеич, вообще-то стол накрытый причитается за новую должность.

– С огромным удовольствием, товарищ Меркулов.

– Ну вот и хорошо! Заканчиваем, подписываем акт и идем.

– Один вопрос, товарищ Меркулов: что делать со Смирнитским? Это тот, что убил майора Ферапонтова. Товарищ Берия сказал, что по нему отдельный приказ будет. Да и форма его у меня в сейфе. Товарищ Берия приказал хранить, – спросил Кобулов.

– А мы его куда включили?

– Там, где и сидит, – Старобельский лагерь.

– Леонид Фокеич, найди в списке по Старобельскому лагерю Смирнитского, поставь знак вопроса и напиши: «Отдельное распоряжение». А ты, Богдан Захарович, выясни у Лаврентия Павловича, что с ним делать. Все. Больше никого не забыли?

– Кажись, всех учли, товарищ Меркулов.

– Тогда поехали! Девок не забудь.

– Не забуду. Сейчас и прикажу.

XX

Весь Старобельский лагерь, четыре тысячи человек, были доставлены под Харьков и расстреляны под селами Дергачи, Пятихатка, Безлюдовка. Первыми упали в огромные ямы генералы, следом 56 полковников.

Глеба Смирнитского вместе с товарищем, капитаном Збышеком Войдой, уже повели к яме, когда начальник лагеря Бережков вдруг вспомнил и закричал:

– Эй! Стой, стой! Этого, Смирнитского, в сторону! По нему отдельный приказ есть. Его казнят в другом месте. Отведите его вон к той машине. Наручники не снимать!

Глеб успел крикнуть:

– Прощай, Збышек!

– Прощай, Глеб! – услышал ответ и выстрел.

Зигмунда Берлинга среди расстреливаемых офицеров не было. Он, когда его товарищи по лагерю падали мертвыми в яму, сидел в теплом уютном купе поезда «Харьков – Москва», пил с соседом хорошее грузинское вино и закусывал бутербродами с красной и черной икрой. Сосед был в гражданском костюме с орденом на лацкане пиджака, и в кармане у него лежало удостоверение капитана НКВД.

Не все поляки храбрецы.

Что поделаешь – все люди, и все хотят жить. И герои, и трусы. Все!

Смирнитского, одного из всего лагеря, вновь посадили в клетку в поезде и повезли за сотни километров в неприметное местечко под Смоленском – Катынь. Сопровождал его капитан, заместитель начальника Старобельского лагеря. Перед посадкой капитану устно передали приказ о Смирнитском, вручили плотно замотанный шпагатом сверток и сказали: «На месте развернешь…» В Смоленске Глеба перегрузили из клетки в одну из машин, везущих пленных поляков из Козельского лагеря. Сопровождавший его заместитель Бережкова, капитан, сел в кабину машины и положил на колени сверток.

Добродушный солдат-водитель спросил:

– А чего он у вас в наручниках-то? А наши вот нет.

– А он зверь. Он пальцем может человека убить!

– О, Господи! – солдатик нажал на газ.

А по дороге ехали крытые машины, сотни машин – весь Козельский лагерь везли.

Пленные офицеры в душном пространстве железного кузова удивленно потеснились, когда к ним втолкнули человека в рваной гражданской одежде, тяжело кашляющего и с наручниками на руках.

Сидевший в углу майор в очках что-то писал карандашом в маленькой записной книжке.

– Вы откуда? – спросили Глеба.

– Из Старобельского лагеря.

– Да вы что? Как там?

– Всех расстреляли.

Масса людей выдохнула в ужасе: «Ах!» – и волной отстранилась от Глеба.

– А вас почему?.. – спросил кто-то дрожащим голосом. – Нам сказали, что нас везут к границе, домой – передавать будут. Мы же не пленные – интернированные. Существует же Гаагская договоренность по интернированным пленным.

– Меня точно не будут передавать. Мне сказали: казнят в другом месте. Может, вас и отпустят.

– Вы военный?

– Да, подполковник в отставке, Глеб Смирнитский.

– Подождите, а вы не тот капитан лейб-гвардии Смирнитский, что в шестнадцатом на германском фронте договорился с немцами и помог раненых с поля боя вынести? Я поручиком тогда был в Польском легионе, у капитана Валериана Чумы. Он о вас рассказывал. Это вы?

– Это было так давно, что я уже и не верю, что это было со мной.

– Про вас потом многое рассказывали. Говорят, что вы Верховного главнокомандующего спасли, а в семнадцатом царицу с семьей. Сколько же вам лет?

– Сорок шесть.

– Не скажешь.

Майор в очках записал в дневнике: «К нам в машину посадили мужчину, в наручниках. Кто-то его узнал и сказал, что это капитан русской армии, который спас русскую царицу. А я думал, что царскую семью всю расстреляли. Так что врут, наверное, про этого офицера. Он из Старобельского лагеря и говорит, что там всех поляков расстреляли. Неужели и с нами то же будет? Господи, спаси и защити…»

Машина остановилась. Майор спрятал блокнотик под рубаху за пояс и снял очки. Дверь открылась – яркий солнечный свет ворвался и всех ослепил. Раздалась команда:

– Выходи по одному! Смирнитский первый.

Машины стояли в лесу, и был запах весны… А впереди была огромная яма.

Сопровождавший Глеба капитан развернул сверток и вытащил… форму капитана лейб-гвардии Семеновского полка с орденами. Немцы постарались – все сверкало, как новенькое.

– Надевайте, ваше благородие, свой сюртук. Что там, в кармане? – В кармане лежали крест Святого Георгия третьей степени и Золотой крест ордена Станислава. – Куда их? На шею? Давай застегну. Так приказано. Почему – не знаю.

– Офицера царского оставьте напоследок. Поставьте его на колени сбоку ямы, и пусть смотрит, как мы расправляемся со своими врагами. Это тот, что Ферапонтова на Лубянке пальцем убил. Так приказали с самого верха, – сказал руководивший расстрелом польских офицеров майор госбезопасности и показал пальцем в небо.

Смирнитскому надели на грязную нательную рубаху китель с погонами и орденами, связали руки за спиной и поставили на колени сбоку ямы так, чтобы он видел, как расстреливают польских офицеров, и чтобы офицеры перед смертью видели его, стоящего на коленях, в мундире и в блеске орденов.

Их выводили из машин по одному. Так, чтобы от солнечных лучей они зажмуривались и, вдыхая чистый лесной весенний воздух, делали несколько шагов к яме, где и встречали смерть. Некоторые успевали оглянуться по сторонам.

– Точно-точно, – крикнул кто-то из офицеров – это капитан Смирнитский. Я его знаю! – Крикнувший так и не успел понять, зачем его сюда привезли. Он просто радостно крикнул, оттого что оказался прав и от этого был счастлив. Ему закинули сзади на голову шинель и выстрелили в затылок.

Майор в очках Адам Сольский ничего не успел крикнуть, только посмотрел удивленно голубыми глазами на безоблачное небо. Раздался выстрел, и он вместе со спрятанным дневником упал в яму.

Смирнитский мог закрыть глаза и ничего не видеть, только слышать звонкие выстрелы, вскрики, предсмертные хрипы и падение тел, но он стоял на коленях и смотрел, смотрел, и слезы бежали и бежали из его глаз… Он задыхался от кашля, и из-за рта текла струйка крови.

Вдруг один из охранявших его солдат воскликнул:

– Смотри-ка, баба!

К яме подвели девушку в летной форме. Она, увидев стоящего на коленях седого офицера с множеством наград на необычном мундире, улыбнулась и кивнула ему головой, как старому знакомому, как родному – темно-русые волосы колыхнулись. У нее не было шинели, и мешок ей на голову не набрасывали. Солдат поднял пистолет и… опустил. Подошел майор и, крикнув: «Дай сюда. Смотри, как надо с врагами расправляться!» – выхватил у солдата пистолет и выстрелил девушке в затылок.

«Господи! Господи! – шептал Глеб. – Да лиши ты меня разума! Убей! Не дай мне досмотреть все это до конца!.. – Глеб плакал. – Господи, сжалься – лиши меня разума!..»

Девушкой была Янина Левандовска. Дочь русского и польского генерала Иосифа Довбор-Мусицкого. Гражданская летчица, желавшая защищать свою родину от немцев и попавшая в советский плен, в лагерь, где ей офицеры присвоили воинское звание подпоручика. Великая дочь польского народа упала в яму в Катыни.

Стреляли целый день. Офицерам скручивали колючей проволокой руки за спиной, подводили к яме, чтобы не забрызгаться кровью, надевали мешок на голову, а тем, которые были в шинелях, забрасывали полы сзади на голову и стреляли в затылок из немецких пистолетов, как будто подсознательно боялись, что когда-нибудь это злодеяние против человечества вскроется, и кем – гитлеровцами! Польские офицеры падали и падали в ров. К вечеру ров был полон.

Все эти тысячи офицеров – цвет и гордость польской нации – были убиты!..

К начальнику расстрельной команды подошел, весь белый, заместитель начальника Старобельского лагеря и что-то стал говорить, а потом протянул пистолет.

– Слабак! – донеслось. А заместитель побежал в кусты – его рвало. Майор подошел к Смирнитскому.

– Встать! Ну вот, холуй царский, наконец-то и твой черед настал. Устал, наверное, ждать? Ишь, как изменился… совсем старик… а говорят, сорок лет? Становись… Страшно? Глаза завязать? А погоны-то у тебя какие-то чудные… Непонятно, какое у тебя и звание – звездочки одни да вензеля. Твой-то капитан из Старобельского лагеря, смотри, каким слабаком оказался – не может в тебя выстрелить. Ну да ладно, отправим куда надо на него бумагу, и все – сам к яме станет… И этот, начальник Козельского лагеря, тоже слабак, не стал стрелять… А для тебя целая команда выстроилась из желающих пострелять.

Перед майором стоял седой старик с выцветшими, сухими глазами.

– Ты, майор, трус. Ты убиваешь женщин, – тихо и хрипло сказал Смирнитский. – А звание мое – капитан лейб-гвардии Семеновского полка Русской императорской армии. Запомни! И для меня, русского офицера и поляка по крови, великое счастье погибнуть рядом с лучшими сыновьями Польши на родной для меня русской земле! И тебе этого не понять.

– Да куда уж нам, сиволапым, вас, буржуев, понять. Вишь, весь висюльками-то обвесился, аж в глазах рябит. Я бы тебя раздел догола да и шлепнул из этой штучки. Узнаешь? – майор показал на зажатый в руке браунинг. – Твой, сказали. Так ведь нет – приказали расстрелять перед строем как героя и даже какого-то там кавалера. Название какое-то бабское. Да у нас генералы с маршалами такой чести не удосуживаются. Ползают в обоср… штанах, рыдают, о пощаде просят, а сами, падаль, родину, народ трудовой предали… Так что становись, ваша благородь… И за что же тебе такой почет? Врагу! Не знаешь?

– Не знаю.

– Ну и ладно. Вот видишь, ты сейчас будешь там, – майор показал браунингом на полную мертвых тел яму, – а я здесь.

– Кто знает? Может, за свои грехи ты тоже туда ляжешь…

– Не лягу! – крикнул майор. – Не лягу!

Смирнитскому не стреляли в затылок. Согласно присланному из Москвы устному приказу, из уважения к его храбрости его поставили перед строем солдат с винтовками. Ему даже отдали форму с красивыми погонами и со всеми его орденами. Таков был приказ. И он стоял с отсвечивающими серебром, золотом и эмалью многочисленными орденами бывшей Великой Российской Империи.

– Смотри, совсем старик, белый, как лунь. Как в такого стрелять-то? – тихо сказал один из солдат.

– Этот старик – генерал, говорят, в Москве, на Лубянке, какого-то майора пальцем убил.

– Пальцем?! Вот это старикан. А куда стрелять-то? С теми-то все было просто: мешок на голову и пулю в затылок, – все-таки тебе в лицо не смотрят, а тут сплошные кресты.

– Так по крестам и стреляй.

– Боязно. Вроде как по Богу!

– Ты еще об этом майору скажи, враз со стариком рядом поставит.

– Разговорчики! – крикнул майор. – Целься!..

Солдаты вскинули винтовки.

Глеб посмотрел на небо – оно было голубым-голубым, каким бывает весной в Польше, когда цветут яблоневые деревья в садах. Небо цвета глаз Евы. Губы прошептали: «Прощай, Ева…»

– Пли! – скомандовал майор.

Пули разбивали эмаль и пробивали столь ненавистные стрелявшим солдатам кресты на груди Смирнитского…

Ошалевшее за целый день от выстрелов воронье, испуганно крича, еще раз взлетело с деревьев…

Майор посмотрел с сожалением на браунинг, а потом выбросил его в громадную, наполненную до краев тысячами мертвых тел яму. Сказано же – никаких следов…

Один из солдат, пока майор не видел, перекрестился и прошептал: «Прости, Господи, прими их души…»

Так закончил свое существование древний польский род Смирнитских…

А начальник Козельского лагеря стоял в стороне, прижавшись лицом к дереву, и плакал, не замечая, что плачет. Он не верил своим глазам, тому, что это он привез тысячи людей сюда на расстрел, а думал, что везет их на свободу. За месяцы службы начальником лагеря он к ним привык, он с ними, пусть в душе, но стал чем-то единым. Ему даже казалось, что он сам стал другим человеком благодаря им… И вот теперь эти, казалось бы, близкие ему люди лежали мертвые, а он был живой, пусть старый и больной, но живой, – он стоял и плакал. И проклинал тот день и час, когда случайно встретил своего бывшего ординарца Архипа Ферапонтова, который был уже майором НКВД и который предложил ему стать начальником лагеря для интернированных поляков. Он влачил жалкое существование, работая охранником на проходной одного из московских заводов, и был рад новой работе. Ферапонтов помог ему занять эту должность, правда, предупредил, чтобы он не говорил, что дворянин, и он это скрыл. И теперь он видел результат своей службы и плакал. А этот поляк в орденах! Боже, сколько у него орденов! Начальник лагеря сам имел один из таких орденов, который он спрятал далеко и иногда, изредка, доставал его – только ночью, закрыв на замок дверь своей маленькой комнаты в большой коммунальной квартире и обязательно притушив свет. И всегда, когда он доставал свой орден, то вспоминал своего отца и своего сына, и каждый раз тихо плакал. И когда увидел одетого в такую знакомую и родную ему форму Русской императорской армии офицера, он вспомнил, что видел его несколько раз, тогда, во время прошедшей войны, и вспомнил, как тот своими словами спас его от полного падения в грязную алкогольную яму забвения. Он видел, как погибал этот офицер с такими, как ему показалось, знакомыми, как у отца и у сына, глазами, и плакал. И радовался только одному: все, больше он не будет служить этой власти, если только на его страну не нападет враг… Но какой враг посмеет напасть на его родину? Он стоял, прижавшись лицом к твердой шершавой коре высокой стройной сосны, и плакал, и видел, как упал этот поляк в красивой форме русского офицера, и вдруг поймал себя на мысли, что он завидует этому погибшему офицеру, которого он так давно знает, завидует такой его славной гибели, гибели, достойной офицера… Он плакал.