Текст книги "Поляк. Роман первый"

VII

Бедная Роза Люксембург! Когда она кричала: «Немецкий пролетариат, ну где же ты?» – ей никто не ответил. Пролетариат ответил не ей – Гитлеру, потому что у того была рабочая партия Германии, а у Розы ничего, кроме лозунгов. А немцы – не русские, они практичные люди и кроме лозунгов требуют хлеба.

Национальный герой, полководец, генерал-фельдмаршал, рейхспрезидент Германии Пауль фон Гинденбург умирал. Ну и лучше бы умер.

Гинденбург, как человек военный, всю жизнь не переносил опозданий. Ни на одну минуту! Приведение к присяге нового правительства Германии во главе с Адольфом Гитлером было назначено на 11 часов 30 января 1933 года. Гитлер в 11 часов не появился. Гинденбург рассвирепел.

– Никакого правительства не будет! – заорал он. – Виданное ли дело, чтобы какой-то ефрейтор опаздывал к фельдмаршалу!

– Господин президент, да и пусть опаздывает этот ефрейтор, не в нем же дело. Дело в том, что он олицетворяет. А Гитлер – это война и восстановление великой германской империи. От Африки до Урала! Если мы его не приведем к власти, к власти могут прийти коммунисты, – заявил Франц фон Папен – председатель правительства.

– Не смеши меня, Франц. А то я умру раньше времени от смеха. Какие коммунисты – они, как их Розка Люксембург сдохла, никак не могут отойти от траура. Скажи правду, зачем вам этот ефрейтор? Вот и Людендорф за него. Уж кто-кто, а Эрих всегда кое-что для меня значил, но и он никогда не опаздывал!

– Этот тупой ефрейтор нам не нужен. Нам нужна война!

– Война – это хорошо. Германия должна отомстить за свое поражение в той войне. Жаль, я этого не увижу. Где этот ваш Гитлер? Скажи, Франц, только честно: ты кем при нем будешь? Что он тебе обещал? Говори.

– Вице-канцлером.

– А кто же будет рейхспрезидентом?

– Его не будет.

– Ты хочешь сказать, что я навсегда останусь последним рейхспрезидентом Германии?

– Да.

– Какое счастье быть первым и последним. Тащи своего ефрейтора. Пусть воюет. Правда, жаль, что он всего лишь ефрейтор. Боюсь, он наделает таких дел, что потом никто не расхлебает. Он же ничего не смыслит в войне, а второго Гинденбурга у Германии нет. Бедная Германия! Ну, давай его сюда.

Гитлер опоздал на целых два часа.

Когда Гинденбург с высоты своего роста взглянул на Гитлера, то скривился о смеха: маленький, худой, дерганный, косая челочка, свисающая на лоб, усики, бегающие глазки… «Боже! – подумал Гинденбург. – Да это же не немец! Как он мог получить три креста за храбрость? Его уровень – ефрейтор, а он станет канцлером? Германия, ты рехнулась! И это гов… будет править Германией? Да я сейчас умру… только бы не видеть этого».

Гитлер подошел, протянул вялую руку и сказал:

– Пауль, ты не переживай, я тебя пышно похороню, как героя нации. Ты будешь лежать на славном поле Танненберга!

Гинденбург чуть не задохнулся от такой наглости.

Опоздав на два часа, Гитлер стал канцлером Германии.

Только ошибочка вышла насчет тупого ефрейтора. Не так уж он был глуп! Он с такой легкостью захватил власть, что это очень напоминало захват власти большевиками в России. Впрочем, и у тех и у других был «социализм» в названиях партий и борьба за права рабочих в лозунгах – у Гитлера даже в названии было «рабочая партия Германии». Он издал Чрезвычайный декрет «О защите народа и государства», дополненный еще одним – «Против измены немецкому народу». Этих двух декретов хватило, чтобы держать немецкий народ в повиновении аж до мая 1945 года! Двенадцать лет! Какой народ!

Гитлер хвастался:

– Я не нуждаюсь в Варфоломеевской ночи. Чрезвычайным декретом «О защите народа и государства» мы создали особые суды, которые законным путем выдвинут обвинения против всех врагов государства и осудят их!

Надо же – а сам устроил «Ночь хрустальных ножей».

Как все знакомо! Ленин тоже, придя к власти, отменил всякие суды. Один закон – защита революции. Раз – и к стенке…

Поляки – храбрые люди! Наверно, самые храбрые на Земле. Им храбрость, перемешанная с бахвальством, застила глаза. Они в 1934-м заключили договор с Германией и напали на Чехословакию.

Даже когда Риббентроп полетел в Москву подписывать договор с Молотовым, польские власти считали, что Германия находится в отчаянном положении. Война на два фронта? Историю все немножко почитывали, знаем. В Польше боялись и тех и других. Маршал Рыдзл-Смиглы пророчествовал: «С немцами мы утратим нашу свободу. С русскими мы утратим нашу душу!»

И пока поляки хорохорились, вспоминая свою былую славу, Гитлер в рейхсканцелярии кричал:

– Данциг отнюдь не объект, из-за которого все предпринимается! Для нас идет речь о расширении жизненного пространства на Востоке. Таким образом, вопрос о том, чтобы пощадить Польшу, отпадает, и остается решение при первой подходящей возможности напасть на Польшу. Нам без войны не обойтись. Мы покончим и с Западом, и с Польшей. Отдельно или вместе – никакой разницы!

А в Польше все верили в свою исключительную храбрость. А во что еще им оставалось верить?!

Гитлеровский план «Вайс» был готов.

В Европе были лишь две державы, территориально ущемленные Версальским миром, – Германия и Россия. Но у Сталина никак не налаживались отношения с Германией. Может, министр иностранных дел Литвинов виноват? Чертов поклонник англичан. Немцы с ним не хотят разговаривать, и все тут! Сталин Литвинова заменил на «каменную жопу» – Молотова и запросил немцев: «Я, как вы хотели, еврея Финкельштейна убрал и крестьянина с Вятки Славку Скрябина поставил. В нем нет ни капли еврейской крови. Может, начнем переговоры?»

Переговоры начались.

23 августа 1939 года, за неделю до начала Второй мировой войны, Молотов и Риббентроп подписали договор о ненападении… и секретный протокол о разделе Восточной Европы, который стал известен только после войны, когда его подбросили немецкой защите на Нюрнбергском процессе! Правда, на том процессе многое можно было бы сказать, да не сказали – Советский Союз с Америкой договорились, что можно говорить, а что нет. Победители!..

Секретный протокол превращал пакт о ненападении в пакт о нападении.

В Кремле по случаю подписания договора был дан торжественный прием. Сталин, поднимая бокал, заявил:

– Я знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье!

– Я себя в этой дружественной обстановке, среди таких милых людей, как господин Сталин и господин Молотов, чувствую словно среди своих старых товарищей по партии, – вторил Риббентроп.

Не ошибался, сука!

А вожди-то друг друга стоили!

Сталин Гитлеру руки для нападения на Польшу развязал.

Брошенная своими союзниками Польша готова была воевать в одиночку. «Смерть была единственной идеей Польши».

Гитлер подписал Директиву № 1 о ведении войны. Директива начиналась словами: «Нападение на Польшу должно быть проведено в соответствии с приготовлениями, предусмотренными “Планом Вайс”. День наступления – 1.9.1939, время – 4.45…»

В 4.45 броненосец «Шлезвиг-Гольштейн» открыл из всех стволов огонь по Вестерплатте.

Объявления войны не было.

Началась Вторая мировая война.

Десятки миллионов людей еще спали и не знали, что это их последние сны…

VIII

Странная это была мобилизация.

Гитлер из Берлина крикнул полякам: «Верните нам Данциг и все побережье до Восточной Пруссии!» И было понятно: вернете, не вернете, решение будет одно – война!

В жаркий, солнечный день лета 1939 года правительство Польской Республики объявило мобилизацию. И тут закричали союзники по договору о военной помощи в Париже и Лондоне: «Вы что?! Не дразните Гитлера. У вас же с Германией договор о ненападении. Ну поговорите с ними – может, это все не так и страшно. Только не объявляйте мобилизацию!» И мобилизацию в тот же день и отменили. А Гитлер просто заявил: «А-а-а, так эти поляки хотят на нас, бедных немцев, напасть? Мы должны защитить себя!» Германские войска подошли к границе с Польшей и взялись за шлагбаум, а немецкие корабли подплыли к польским портам и поставили на прямую наводку свои огромные орудия. Поляки поняли, что помощи им ждать неоткуда, и на следующий день вновь объявили мобилизацию. Только слишком поздно! Солнце уходило за горизонт в тот последний день лета. А уже загоралась новая заря – кровавая!

Ничего не напоминает? 22 июня 1941 года!

И чего Гитлер хотел своим требованием, больше похожим на ультиматум? Правильно – чтобы вернули то, что забрали у Германии в результате Версальского договора: вольность (немецкую) Данцигу и открыть польский коридор вдоль моря в Восточную Пруссию. Германия в границах на 1 августа 1914 года! Так чего же удивляться, что Советский Союз захотел получить почти все земли, имевшиеся у царской России на эту же дату? И без войны! И никаких Тухачевских! Всего лишь «по просьбе трудящихся и угнетенных народов». Гений Сталина? Гений Гитлера? Очередной раздел Польши? Уже не сосчитать который. Бедная Польша!..

Так она и была бедная – аграрная страна с красивыми яблоневыми садами и красивыми людьми. И армия никакая – а какая может быть армия у бедной страны? Одна многовековая храбрость…

Германия начала войну против Польши – союзники молчали. Объявления войны-то не было! Гитлер Польшу уничтожил – вспомнили неохотно, что они союзники полякам, и выпустили ноту протеста; чихать на нее хотел усатенький ефрейтор после Австрии и Чехословакии. А когда Красная армия прошла без боя до Буга – испугались и стали вылезать из своих теплых постелек, да было уже поздно – Польши не стало…

И все пошло прахом – война. В дом Глеба Смирнитского в первый же день ужасающей бомбежки, от которой разрушен был почти весь город, попала бомба, и он сгорел. Глеба в доме не было. Польскую форму и погоны подполковника ему при отставке было запрещено носить, да он не особо и помнил, куда ее два года назад засунул; надев парадную форму капитана лейб-гвардии Семеновского полка, при всех орденах, он ушел в военное ведомство Польской армии, известное ему по многолетней службе, которое оказалось закрытым – и все министерства оказались закрытыми: благоразумно и заблаговременно эвакуировались из страны в Румынию. Бежали, бросив поляков умирать и приклеив на прощание на закрытую дверь бумажку с кривой, написанной дрожащей от страха рукой надписью, что не работают… временно! Глеб, вернувшись, вместо дома и красивого сада увидел воронку от бомбы и на пепелище нашел только старую фотографию, на которой два молоденьких поручика, он и Тухачевский, были запечатлены во время своей поездки в Москву. Фотографию при взрыве присыпало землей, и обгорел только краешек. Еще сохранились шашка и икона Казанской Божией Матери.

Глеб пошел к Еве и всю дорогу шептал слова молитв, и просил Бога сохранить Еву. Он шел по улице, а прохожие с недоумением и нескрываемым восторгом смотрели на офицера в необычной, очень красивой форме с множеством наград.

Дом Евы не был разрушен, она была дома, и родители, увидев военного, входящего в калитку, удивились, а когда тот спросил Еву, догадались, что этот необычный офицер с множеством орденов и есть ухажер их дочери.

– Здравствуйте пани Анна, здравствуйте пан Анжей. Меня зовут Глеб Смирнитский, я люблю вашу дочь и хотел просить у вас ее руки. Мы хотели пожениться в этом сентябре, но сейчас я вынужден отказаться – я ухожу на войну. Если я вернусь живой, то приду еще раз и попрошу вашего согласия на нашу свадьбу. Простите меня.

– Вы уходите воевать с немцами, пан Глеб? – заплакав, спросила пани Анна.

– Да, я ухожу защищать Варшаву. Иду на форты, где я дрался с немцами в четырнадцатом и пятнадцатом годах.

– Мы видим, что вы военный, пан Глеб, у вас так много орденов, и, как мы понимаем, не польских. Кто вы, пан Смирнитский?

– Я подполковник Польской армии в отставке. А в мировую войну я воевал в Русской императорской армии, потом воевал в России и затем защищал Польшу от большевиков.

– У вас странная форма – необычная и очень красивая. Тоже не польская?

– Это форма капитана лейб-гвардии Семеновского полка. Я потом все вам расскажу, но извините, мне надо уходить. Я пришел проститься с Евой.

– Пан Глеб, мы хотим, чтобы вы остались живы и вернулись к нашей дочери, и мы согласны на вашу свадьбу.

– Спасибо, пани Анна, спасибо, пан Анжей – я вернусь, я обязательно вернусь.

Ева пошла проводить своего жениха. Она молчала.

– Я ухожу на форты, Ева. Думаю, город мы не удержим. Прости меня и прощай. Вот, возьми на память фотографию, шашку и икону – это все, что осталось от моего дома… нашего с тобой дома. Я не знаю, увидимся ли мы еще, но знай – я очень тебя люблю и всегда буду любить.

Ева обхватила его руками и, крепко прижавшись, заплакала, а потом сквозь поцелуи и слезы прошептала:

– Я ношу твоего ребенка, Гли-иб! Сбереги себя и возвращайся. И я обещаю тебе, что он будет носить твою фамилию.

– Только не давай ему русского имени – не то время, – Смирнитский снял с себя золотую иконку и, повесив ее на шею Евы, сказал: – Эту иконку мне подарила русская царица, она меня оберегала всю жизнь. Пусть сейчас она оберегает тебя и нашего ребенка. Знай, Ева, я никогда и никого, кроме тебя, не любил. Ты у меня единственная… Прощай, Ева!..

Глеб отстранил рыдающую девушку и, не оборачиваясь, вышел за калитку дома…

По дороге на форты он дошел до домов, где жили его сестры, и узнал, что семьи обеих сестер – сами Златка и Ядвига, их дети и мужья погибли от германских бомб. Ни семей, ни домов сестер не было – одни дымящиеся воронки…

IX

На форты Глеб попал, встретив… Валериана Чуму. Они были знакомы еще по боям в шестнадцатом году, потом вместе воевали в Белой армии в Сибири и в Польше против советских войск в двадцатом. Правда, после отставки Глеба они не виделись, но Глеб знал, что Чума стал генералом и комендантом Пограничной охраны Польши. Чума проявил необыкновенную смелость: когда правительство Польши, при первых же выстрелах немцев, убежало из страны, он собрал семьдесят тысяч не знающих, что делать, солдат, офицеров и гражданских лиц, взломал склады с оружием и, вооружив людей, направил их защищать Варшаву.

– Смирнитский? Подполковник Смирнитский, что вы здесь делаете, еще и в форме капитана русской армии?

– А, пан Чума. Я бы надел форму польского офицера, но мне при отставке запретили ее носить. Впрочем, я не расстроен. Посмотри, Валериан, какая на мне прекрасная форма – лучшая форма в мире.

– Да, я помню то позорное пятно на нашем правительстве. Такого офицера, так много сделавшего для Польши, отправить в отставку без права ношения формы… И все-таки вы куда, капитан Смирнитский?

– Я, как бывший военный, ходил в военное ведомство; хотел, чтобы меня направили в бой, а там… закрыто!

– Все эти правительственные крысы разбежались, господин капитан. Как необычно, но до чего же приятно так обращаться к вам, пан Смирнитский. Если хотите помочь… вы же, мне помнится, дрались против немцев на фортах… Идите туда – там нет знающих, как воевать, боевых офицеров.

– Слушаюсь, пан генерал!

– Я рад, господин капитан, что город будут защищать такие храбрецы, как вы!

Офицеры пожали друг другу руки, обнялись и разошлись…

На разрушенных фортах появился странный военный: подтянутый, с сединой в волосах, в необычной военной форме и с такими же необычными погонами. На кителе этого военного было множество орденов: кресты, кресты, кресты…

– Глеб Смирнитский, – представился защитникам человек в форме. – Подполковник в отставке Польской армии, капитан лейб-гвардии Семеновского полка Русской императорской армии. Так что, если можно, обращайтесь ко мне «капитан».

Все присутствующие, и не только военные, уважительно подтянулись.

– Пан капитан, прошу вас принять командование над нашим отрядом, – вытянувшись и отдав честь, обратился к Смирнитскому офицер в чине хорунжего. – Мы, и военные, и гражданские, собрались здесь, чтобы защищать наш город, но у нас нет опытного боевого командира, а эти форты, пусть даже разрушенные, но все равно крепость.

– Пан хорунжий, я знаю эти форты, я воевал в них во время мировой войны. И если вы мне доверяете, я готов возглавить ваш отряд.

Курчавый, высокий, молодой еврей, представившись Яковом, достал фотоаппарат и сказал:

– Давайте, друзья, я сфотографирую всех вас вместе. Для истории, на память, чтобы наши потомки, посмотрев на эти снимки, сказали: «Они защищали нашу любимую Варшаву, нашу любимую Польшу!» Пан капитан, становитесь в центр!

– Давайте, друзья, я вам расскажу, как надо защищаться в этих фортах и… как надо отходить, – сказал Глеб.

– Как отходить, пан капитан? – спросил Яков. – Мы должны драться насмерть.

– Умереть, пусть даже героем, легко. Надо уметь драться как можно дольше, нанести врагу как можно больший урон и суметь остаться живым. Форты – это еще не вся Варшава и не вся Польша. Давайте учиться. Скажите, кто умеет хорошо стрелять? У нас есть две снайперские винтовки. А кто умеет стрелять из пулеметов? Мы их установим вот здесь, здесь и здесь. Подпоручик Ян Ковалевский в пятнадцатом году в уме рассчитал все углы стрельбы! Кто не боится крови и умеет перевязывать?

X

Генрих Штюрмер, полковник германской армии, рассматривал в бинокль форты или то, что от них осталось. Он помнил, как молодым лейтенантом в пятнадцатом году вот так же смотрел в бинокль на эти форты. Они тогда были почти целые, и их защищали русские. Ах, эти русские солдаты, они тогда здорово дрались. Он помнил, что, когда их разрушили артиллерией и его взвод ворвался в крепость, там не было ни одного раненого – русские унесли с собой всех! Но сейчас перед ним были уже развалины, и, главное, в них не было русских. В них не было и боевых солдат – одни гражданские с охотничьими ружьями. Такими были сведения, полученные от разведки. «Чего же тогда на эти развалины обращать внимание», – подумал Штюрмер и скомандовал:

– Вперед!

Немцы спокойно, закатав рукава, с винтовками в руках пошли к мостам через Вислу. Когда они минули молчащие форты и подошли к мостам, вдруг из развалин начался огонь пулеметов – точный, злой, от которого немцы падали, падали, падали. Немцы побежали назад.

– Что это значит? – закричал на командира полковой разведки Генрих Штюрмер. – Что это за пулеметы? Откуда там солдаты?

– Я не знаю, господин полковник, – залепетал, побелевший от страха лейтенант. – Никаких военных там не должно быть.

– А они есть! Видите, сколько моих солдат лежит убитыми перед этими чертовыми фортами? Берите свой взвод разведчиков и лично идите и уничтожьте всех. Вперед, лейтенант! И без победы не возвращайтесь. А я подожду.

От взвода разведки не осталось никого. Последним от выстрела снайпера погиб лейтенант. И форт опять замолчал.

– Кто там? Поляки, которые решили умереть? – закричал Штюрмер.

– Господин полковник, вас генерал, – связист протянул трубку полевого телефона.

– Генрих, я тебя знаю с пятнадцатого года. Почему ты еще не в городе?

– Так форты, господин генерал.

– Что форты? Их разнесли нашей артиллерией еще в пятнадцатом году.

– Я это помню и так и считал до сегодняшнего дня. А сейчас у меня уже триста убитых и раненых.

– Генрих, не впадай в панику, ты же старый вояка. Но я даю тебе ровно час, чтобы ты был на той стороне Вислы!

– Майор, – сказал своему заместителю полковник, – берите два батальона и перебейте всех поляков, засевших в развалинах. И чтобы через час ни о каких фортах я не вспоминал, а вы были на той стороне реки. Вперед!

Ни через час, ни через два, ни через сутки немцы на мосты зайти не смогли. Защитники дрались умело, храбро, сберегая каждый патрон.

– Полковник, считайте, что вы уже капитан! – кричал генерал Штюрмеру.

– А я и есть капитан, господин генерал. У меня осталась меньше половины полка и несколько офицеров. Все остальные погибли во славу Германии. Эти форты дерутся, как тогда, в пятнадцатом году.

– Сейчас не пятнадцатый, а тридцать девятый год, и перед вами поляки, капитан. Через час прибудет артиллерия, дайте им пострелять вволю, а потом берите эти форты голыми руками.

Когда через два часа, после того как снаряды сровняли остатки фортов с землей, немцы пошли в атаку, с ними в атаку пошел и полковник Генрих Штюрмер. Он был храбрый офицер. А что ему терять – теперь уже капитану! Форт молчал, и только когда немцы подошли почти в упор к развалинам, откуда-то из-за груды кирпича раздалась длинная пулеметная очередь. Полковник Штюрмер получил пулю в плечо и упал.

– Яков, собери всех, кто еще жив, и уходите, я прикрою ваш отход. Я приказываю, уходите! – прокричал Глеб Смирнитский, отрываясь от единственного оставшегося целым пулемета, – Уходите через подвалы. Я тебе показывал где. Вы еще очень будете нужны нашей любимой Польше! Живые! Прощайте!..

Глеб Смирнитский опять припал к пулемету и дал длинную очередь.

– А вы, капитан?

– Уходите, Яков!

– Мы не можем вас бросить, пан капитан.

– Я приказываю: уходите! Яков, ваше время умирать еще не пришло. А я ваш командир и русский офицер и с поля боя должен уходить последним. Так меня учили. Прощайте…

И Смирнитский больше уже не оборачивался – стрелял и стрелял из пулемета, пока снаряд не разорвался перед ним. Красная, жаркая волна отбросила его, и наступила темнота…

Когда немцы ворвались в развалины замолчавшего форта, то увидели одних убитых защитников. Почти все были в гражданской одежде, что немцев неприятно удивило. Они ожидали увидеть погибших военных – уж слишком грамотно и хорошо защитники отбивали их атаки.

У пулемета лицом вниз лежал человек, и когда немцы его перевернули, то от удивления ахнули: перед ними лежал с окровавленным лицом офицер с множеством наград на засыпанной кирпичной пылью необычной военной форме.

Немцы сгрудились над убитым и восхищенно зацокали языками. Подошедший фельдфебель крикнул куда-то в сторону:

– Господин майор, идите сюда, здесь убитый польский офицер. У него столько наград, что хватило бы всем нам.

Подошли два немецких офицера: майор и капитан. Увидев убитого, майор обрадовался – все-таки офицер. Стоявший рядом фельдфебель потянулся к одному из крестов на шее убитого – похож на немецкий железный крест, только намного красивее и отливал золотом и красной эмалью.

Убитый вдруг застонал.

– Не трогать! – рявкнул майор. Он понял, что перед ним какой-то большой офицерский чин.

Раненый прошептал:

– Ева, ты где?.. Ева, как мне больно!..

– Что он говорит? Кто знает польский? – спросил майор.

– Вилли, – сказал майору капитан, – это не по-польски. Он говорит по-русски. Я изучал русский язык в Берлинском университете.

– О! Так он – русский?! Смотри, Ганс, какая необычная форма и сколько орденов. У Сталина за храбрость дают в награду кресты?

– Вилли, ты, как всегда, шутишь. Все же знают, что Сталин дает в награду кресты, только березовые. А это, по-моему, награды русской царской армии.

– Не слишком ли он был молод для такого количества наград?

– Наши отцы, Вилли, тоже были мальчишками, когда в мировую войну дрались с русскими. Мне отец говорил, что русские – очень храбрые солдаты. Он рассказывал, что если бы не их революция и их Ленин, они бы были победителями, а так оказались, как и мы, побежденными. Наш раненый полковник тоже воевал против русских на той войне. Я думаю, Вилли, этот парень заслуживает того, чтобы мы отправили его в госпиталь и доложили о нем полковнику. Посмотри, сколько у него наград! Черт знает, в каком он звании, но, думаю, не меньше, чем майор… Фельдфебель пригласите сюда полковника Штюрмера.

Фельдфебель ушел и привел бледного от потери крови, с перевязанным плечом, командира полка.

Штюрмер посмотрел на лежащего офицера, выслушал майора и капитана.

– А это удача. Напишем в рапорте, что форты защищала элитная, хорошо вооруженная воинская часть и ею руководил русский офицер в звании полковника. Да нам вместо разжалования в фельдфебели дадут по Железному кресту. Генералу-то тоже несладко будет за гибель полка. И ему оправдания будут нужны.

– Вы правы, господин полковник, – сказал майор.

Полковник Штюрмер повернулся к фельдфебелю:

– Возьмите носилки и доставьте русского офицера в полковой госпиталь. И не вздумайте украсть хоть одну награду, я лично вас расстреляю. Понятно? А докторам в госпитале скажите, что если он умрет, они возьмут винтовки в руки и пойдут первыми в атаку! Пойдем, Вилли, сообщим генералу приятную весть, что форты нами взяты. И чем мы будем с тобой сейчас командовать, Вилли? Только Гансу хорошо – он капитан…