Текст книги "Русская идея и американская мечта"

Четвертый. Признание права расово-этнических групп на автономное культурное существование в рамках американского общества.

Пятый. Признание права расово-этнических общностей на пропаганду своих культурных ценностей как в рамках соответствующих групп, так и за их пределами. Особое значение придается праву на такую корректировку школьных программ и учебников, которые обеспечили бы социализацию молодого поколения американцев на основе принципа многокультурности.

Само собой разумеется, что нежелание сторонников мультикультурализма и культурного плюрализма признать существование в Америке общенациональной культуры и пропаганда партикулярных культурных ценностей влекут за собой острейшие споры по широкому кругу социально-политических вопросов, многие из которых и прежде были предметом идейных столкновений. Это, в частности, вопросы о роли права и морали в обществе, о семье, о правах и роли женщин, о свободе и порядке, о роли СМИ и государства в общественной жизни и т. п.

Однако претензии на культурную автономию предъявляют не только расово-этнические общности, проживающие в Соединенных Штатах. За право на признание их культурной самобытности и уважительное отношение к последней ведут борьбу представители женских организаций и сексуальных меньшинств. Но и это не все. «Не только чернокожие, феминисты и гомосексуалисты провозглашают, что их достоинство покоится на отличии от других. Подобным же образом – каждый на свой манер – действуют белые южные баптисты, флоридские евреи, орегонские скинхеды… Разница лишь в том, что люди, которые любят свою Америку как белую Америку и которые хорошо вооружены, претендуют на то, чтобы говорить от имени «нормальных американцев». Они с гордостью провозглашают, что «традиционные ценности» на их стороне. Их партикуляризм часто закамуфлирован, по крайней мере в настоящее время, под универсализм»⁴⁷.

Начало «культурных войн», полагают многие аналитики, не случайно совпало с окончанием холодной войны. «В холодной войне, – пишет М. Герсон, – Соединенные Штаты имели одну общую цель: сокрушить коммунизм. У каждого были свои представления о том, как этого лучше добиться, но тогда, по крайней мере, существовал широкий общий консенсус относительно конечной цели»⁴⁸. Теперь эта цель исчезла, а вместе с ней исчез не только консенсус, порожденный общей «угрозой», но и напряженность, которая не давала вырваться в полной мере наружу внутренним противоречиям. Теперь американцы могут «позволить себе» «внутренние разборки», не опасаясь, что это фатальным образом разомкнет их ряды и приведет к утрате позиций на международной арене. (Это, разумеется, не логика осознанной мотивации, а логика спонтанного развертывания событий. Но она налицо.)

Не случайной представляется и связь «культурных войн» с успехами в деле расово-этнической интеграции. Цена этих успехов, достигнутых во многом за счет проводимой государством политики «позитивных действий», оказалась, по мнению многих американцев, слишком высокой. И это не могло не вызвать негативную реакцию с их стороны, которая спровоцировала столь же естественную ответную реакцию со стороны расово-этнических и других культурных меньшинств. В этом плане «культурные войны» можно рассматривать одновременно и как проявление, и как отражение этой цепной реакции.

Есть и существенный психологический момент. Многие члены расово-этнических меньшинств убеждены, что, завоевав формально равные с «настоящими американцами» права и даже добившись некоторых привилегий, они тем не менее все еще не получили достаточной культурной и психологической «компенсации» за некогда нанесенный им ущерб, за былые притеснения и унижения со стороны этих самых «настоящих американцев». С этой точки зрения «война» за признание собственной культурной значимости – очередная стадия борьбы за свои права. И наступить эта стадия могла лишь после признания культуры расово-этнических меньшинств в качестве органической части американской культуры, а их самих – в качестве органической части американского общества. Требование признания особого культурного статуса – это уже не требование изгоев, но (ситуация качественно иная) требование полноправных американцев.

К концу 90-х годов на американском культурном фронте вроде бы наступило затишье⁴⁹. Но говорить о том, что наметилось устойчивое движение к культурному единению, американцы не спешили, отдавая себе отчет в том, что центробежные тенденции, питающие «мультикультурализм», продолжают действовать⁵⁰; что опасность надрыва или даже разрыва культурно-политической ткани американского общества, которую несет с собой культурное противоборство, сохраняется и что позитивные сдвиги, фиксируемые «мультикультурализмом»⁵¹, не могут полностью компенсировать порождаемые им негативные последствия. Впрочем, были (в большом числе) и оптимисты, уверенные в том, что (как говорил Збигнев Бжезинский) «Соединенные Штаты не развалятся, не распадутся на фрагменты по этническим линиям. Они будут оставаться в течение достаточно долгого времени работающей социальной и политической системой, равно как и единственной в мире супердержавой»⁵². И одну из главных сил сцепления нации многие видели как раз в Американской мечте.

Ее консолидирующую силу связывали, в частности, с тем, что основные идеи и принципы, выраженные в Мечте, разделяют и противники «позитивных действий» (ибо она ориентирует на индивидуальные усилия и частную инициативу) и их сторонники (ибо она провозглашает равное право каждого на счастье). В ней черпают вдохновение и белые, и черные, и желтые, и краснокожие американцы. Она привлекает – пусть в неодинаковой мере – протестантов и католиков, мужчин и женщин, лесбиянок и гомосексуалистов, республиканцев и демократов, рабочих и миллионеров – словом, если и не всех, то абсолютное большинство граждан Соединенных Штатов. Именно Мечта позволяет американцам, находящимся по разные стороны культурных «баррикад» и в разных политических лагерях, испытывать чувство, которое выразил в заголовке своей книги американский социолог А. Вулф: «One Nation, After All» – «Мы, в конце концов, единая нация».

Уместно в этой связи напомнить, что в советской литературе, посвященной идеологии и культуре Соединенных Штатов, упорно проводилась мысль о том, что в Америке есть две Мечты: Мечта буржуа, угнетателей, эксплуататоров и Мечта трудящихся, угнетенных, эксплуатируемых. Этот тезис, в основе которого лежал известный ленинский постулат о «двух культурах», существующих в буржуазном обществе, переводил на политический язык давно известную истину: во «дворцах» мыслят иначе, чем в «хижинах». В известном смысле это справедливо и по отношению к Америке. В американских «хижинах», сильно, впрочем, изменившихся со времен «дяди Тома», думают не совсем о том, а порой и совсем не о том, о чем думают во «дворцах». Но к Американской мечте это не имеет отношения. Ее, как общенациональный миф, разделяют представители всех социальных групп, всех рас и этносов, – живущих на земле Соединенных Штатов Америки.

Конечно, у них могут быть разные взгляды на успех, разное представление о свободе, равенстве и т. п. Но все мечтают о том, чтобы возможность осуществления Американской мечты открылась и для них. Именно об этом говорил в своей знаменитой речи «У меня есть мечта» известный афро-американский лидер 60-х годов Мартин Лютер Кинг.

«Я говорю вам сегодня, друзья мои, что, несмотря на трудности и разочарования, у меня есть мечта. Это мечта, глубоко укоренившаяся в Американской мечте.

У меня есть мечта, что настанет день, когда наша нация воспрянет и доживет до истинного смысла своего девиза: «Мы считаем самоочевидным, что все люди созданы равными».

У меня есть мечта, что на красных холмах Джорджии настанет день, когда сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут усесться вместе за столом братства.

У меня есть мечта, что настанет день, когда даже штат Миссисипи, пустынный штат, изнемогающий от накала несправедливости и угнетения, будет превращен в оазис свободы и справедливости.

У меня есть мечта, что настанет день, когда четверо моих детей будут жить в стране, где о них будут судить не по цвету их кожи, а по тому, что они собой представляют…

И если Америке предстоит стать великой страной, это должно произойти»⁵³.

С тех пор как проповедник Кинг произнес эти слова (28 августа 1963 г.), прошло сорок с лишним лет. Нельзя сказать, что грезы чернокожего гражданина США вполне стали явью. Но можно утверждать, что у значительной части бывших изгоев появились основания считать Американскую мечту своей Мечтой и вместе с другими соотечественниками верить в ее осуществимость.

Интегрирующая способность Мечты связана – помимо непосредственного содержания – и с таким ее важным качеством, как социологическая нейтральность. Мечта в принципе «слепа» к цвету кожи, национальности, вероисповеданию и т. п., и словом, ко всему, что разделяет современных американцев. И хотя, как уже говорилось, Американская мечта изначально проецировалась на совершенно определенную категорию переселенцев и прежде всего белых протестантов с англосаксонскими корнями, это в итоге осталось «за кадром», ибо в последние десятилетия XX в. ситуация изменилась по существу: все граждане США получили равный «доступ» к Мечте. Не к социальным благам, не к богатству, не к шикарным яхтам и лимузинам, а к мечте о том, что если они сильно постараются, то будет у них и дом, и яхта, и лимузин… Это позволяет им не только считать ее «своей», но и предлагать собственную интерпретацию Мечты, наполняя ее таким конкретным содержанием, какое отражало бы их потребности и интересы.

Неистребимый оптимизм янки

Кризисные ситуации, через которые прошло американское общество во второй половине XX в., лишний раз подтвердили, что оно не является воплощением Американской мечты. Во всяком случае, не является полным ее воплощением. Тем не менее никто из тех, кто выписал «свидетельство» о ее смерти, не представил веских свидетельств исчезновения или существенного ослабления влияния этого массового социального мифа. И это естественно, ибо у мифов собственная судьба: они, повторю, живут самостоятельной жизнью и при всей своей виртуальности оказывают на общественное сознание – а через него и на социальную реальность – подчас более значимое воздействие, чем политические и экономические институты и процессы.

О жизнеспособности Американской мечты свидетельствовали, в частности, опросы общественного мнения и другие социологические исследования, проводившиеся в США в 90-е годы. Особый интерес представляет для нас опубликованное в 1994 г. исследование Гудзоновского института, которое так и называлось: «Американская мечта»⁵⁴.

Живым было, как выяснилось, представление об Америке как стране равных и неограниченных возможностей, которая, говоря словами С. Липсета, «вознаграждает за целостность личности», открывает перед американцами «широкие возможности и обеспечивает им экономическую безопасность»⁵⁵. Граждане США, как и прежде, были убеждены, что «живут в лучшем из обществ, существующих в мире». А около двух третей американцев (64 %), согласно этому исследованию, «с оптимизмом смотрят на будущее Америки»⁵⁶.

Живым оставалось представление о том, что не государство и не общество, а только сам индивид является кузнецом своего счастья. Конечно, многолетняя практика деятельности государства на социальной ниве не могла не наложить печать на американское общественное сознание и даже на американский менталитет, заронив в них, как мы видели, идею о некоторой ответственности государства перед гражданином за его экономическое и социальное благополучие. И все же абсолютное большинство американцев критически оценивало зависимость необеспеченной части населения от государства и по-прежнему было твердо убеждено, что в конечном счете каждый человек является хозяином собственной судьбы, и все зависит от его целеустремленности, воли и упорного труда⁵⁷. Согласно докладу Гудзоновского института, 74 процента американцев полагали, что «в Америке, если вы упорно трудитесь, можете стать, кем захотите». А почти 72 процента считали, что «как американцы мы всегда найдем путь к решению наших проблем и добьемся, чего захотим»⁵⁸. Примечательно, что, когда респондентам было предложено высказаться в пользу одной из двух позиций – «иметь возможность добиться успеха» и «быть застрахованным от неудач», предпочтение было отдано первой позиции. Свыше трех четвертей опрошенных (76 процентов) выразили готовность пойти на риск ради возможности добиться успеха. И лишь 20 процентов предпочли не рисковать, довольствуясь «синицей в руках»⁵⁹. Так что жив был и предпринимательский дух, и вера в американскую нацию.

Сохранял свою силу и индивидуалистический оптимизм, столь присущий Американской мечте. Как выяснилось, 81 процент граждан США «с оптимизмом смотрят на свое личное будущее»⁶⁰. Если сравнить это число с упомянутыми выше 64 процентами, которые питают оптимизм в отношении Соединенных Штатов, то получается любопытная картина: 17 процентов американцев, не веря в лучшее будущее страны, в которой живут, верят в лучшее личное будущее. Это не просто индивидуализм в его чистом виде, связанный с расчетом исключительно на собственные силы, удачу и судьбу. Это еще и, как ни парадоксально, вера в то, что Америка – страна уникальная: даже когда дела в обществе в целом идут не лучшим образом, она тем не менее предоставляет шансы на частный успех, и проблема, следовательно, в том, чтобы умело им воспользоваться.

О жизнеспособности Американской мечты свидетельствовало и еще одно любопытное обстоятельство: возрождались и получали общественную поддержку некоторые из ее элементов, которые всего несколько десятилетий назад казались окончательно утратившими силу. Речь идет прежде всего о «прайвеси» (privacy), по поводу исчезновения которого, как мы помним, так сокрушался Фолкнер. Но вот минуло полвека, и, по крайней мере, какая-то часть американцев пришла к заключению, что «массированное вторжение» в «приватность», в частную жизнь граждан представляет, как резонно замечает российский правовед М. Петросян, «серьезную угрозу не только в политическом плане, но и для самих общественных устоев»⁶¹.

Это изменение отношения американской общественности к «прайвеси» выявилось в ходе известного скандала, связанного с попытками отстранить президента США Клинтона от должности. Пока трудно сказать, можно ли говорить об устойчивой тенденции к возрождению этой традиционной ценности. Тем более в условиях, когда под предлогом борьбы с международным терроризмом американские власти фактически узаконили постоянную слежку за своими гражданами. Но тот факт, что копание правоохранительных органов в «грязном белье» (тут, пожалуй, кавычки излишни) президента страны вызвало неодобрение со стороны значительной части американской общественности⁶², по-своему достаточно красноречив.

Факт этот любопытен и в том отношении, что стремление защитить право частного лица на «приватность», как проявление его права на свободу⁶³, шло рука об руку с повышением значимости в общественном сознании таких ценностей, как «семья» («дом»), «мораль», «вера». Правда, протагонисты Американской мечты делали на них меньший акцент, чем на «свободе» или «успехе», ибо само собой подразумевалось: «настоящий американец» – человек верующий, придерживающийся более или менее строгих моральных правил и строящий личную жизнь вокруг семейного очага.

60-70-е годы, прошедшие в США (как, впрочем, во многих других странах Запада) под знаменем сексуальной революции и морального экспериментирования, разрушили традиционную, выдержанную, в общем и целом, в пуританском духе связь между свободой и моралью. Однако к концу 90-х годов связь эта, похоже, стала восстанавливаться. Как полагает, например, Фрэнсис Фукуяма, в стране начался процесс «ре-морализации»⁶⁴. А Дж. Гэллап и Т. Джонс в недавно опубликованной ими книге «Будущая американская духовность» предрекают дальнейший рост религиозных настроений в Америке⁶⁵.

Вряд ли, конечно, можно ожидать, что и в отношении к «прайвеси», и в отношении к семье, и даже в отношении к религии американцы вернутся на позиции 40-50-х годов. История, допуская ремейки (в том числе в виде фарса), никогда еще не допускала полных повторов – не только в чисто ситуативном, но и в ценностном плане. Что же касается тенденции к возврату отдельных аспектов прежнего культурного бытия, то она, как мы видели, налицо.

Ну а как с точки зрения императивов Американской мечты выглядела внешняя политика, проводившаяся США после крушения Ялтинско-Потсдамского миропорядка? И как они влияли друг на друга? Принципиально новая ситуация, начавшая складываться в мире с конца 80-х годов, требовала от Соединенных Штатов, как и от других стран, заново определить свои национальные интересы и внешнеполитические приоритеты. Сделать это, казалось, было тем проще, что главный соперник Америки в лице Советского Союза был повержен, а сама она предстала перед миром в качестве единственной супердержавы с хорошо обеспеченными экономическими тылами. Однако реальная ситуация оказалась сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Как писала в 2000 г. Кондолизза Райс, «Соединенным Штатам оказалось крайне трудно определить свои основные национальные интересы в отсутствие фактора советской мощи. У нас нет ясного представления о том, что же пришло на смену советско-американской конфронтации. Об этом свидетельствует даже терминология: мы постоянно говорим о «периоде, наступившем после окончания холодной войны». Однако такие переходные периоды открывают широчайшие стратегические возможности. Именно в эпохи неустойчивости и перемен можно оказать решающее влияние на конструкцию будущего мира»⁶⁶.

Райс и ее единомышленники (а их было немало и в самих Штатах, и за их пределами), несомненно, правы в том, что у Америки, как, впрочем, и у России, не было однозначного и четкого ответа на вопрос о том, как будет выглядеть мир в начале XXI в. Это, однако, не мешало американцам еще активнее, чем прежде, пропагандировать свои идеалы (теперь и в России⁶⁷) и по-прежнему верить в исключительность и богоизбранность своей страны и ее превосходство над другими странами. Правда, в последние годы лишь немногие из крупных заокеанских политических деятелей решались открыто говорить об этом. Однако контекст и подтекст многих официальных и полуофициальных заявлений, делавшихся представителями «единственной супердержавы», подтверждали веру американцев в свою исключительность. «…Мы любопытны, неугомонны и смелы. Это у нас наследственное. Это начертано в душе американцев. Не случайно наша нация упорно расширяла границы (frontiers) демократии, религиозной терпимости, расовой справедливости, всеобщего равенства, защиты окружающей среды и технологии и конечно же космоса. Ибо добиваться свершений – у нас в крови, и эти свершения служат не только нам, но и всему миру»⁶⁸. Примечательно, что эти слова президента Клинтона, относящиеся еще к 1993 г., были произнесены им в обоснование призыва «снова устремиться к осуществлению… Американской мечты».

Америка, как и прежде, сохраняла ориентацию на проведение мессианистской внешней политики. Более того, по мнению некоторых из крупных ее политиков, распад прежнего миропорядка и необходимость стабилизировать транзиторный мир накладывают на Соединенные Штаты как единственную супердержаву дополнительные обязательства по руководству человечеством⁶⁹ и просвещению его в духе либеральной демократии. Как писал некоторое время назад С. Хантингтон, и либералы, и неоконсерваторы «хотят использовать мощь Америки для продвижения Американской мечты за пределы страны»⁷⁰. Правда, добавлял он, либералы и консерваторы делают упор «на разных элементах мечты». Консерваторы «отдают предпочтение утверждению рыночных отношений и частного предпринимательства», в то время как либералы – «демократии и выборам». «Неоконсерваторы подчеркивают роль Соединенных Штатов как мирового полицейского, а либералы – мирового социального работника. Однако они едины в приписывании Соединенным Штатам всемирной миссии продвижения добра за рубеж в противоположность классическому консервативному упору на сохранение добра в пределах дома»⁷¹.

Надо при этом заметить, что, способствуя утверждению Американской мечты, американских ценностей за рубежом, заокеанские политики вовсе но стремились превратить другие страны в новые «Америки». Все было гораздо прозаичнее и проще. Как объяснял в свое время помощник Клинтона по вопросам национальной безопасности Энтони Лэйк, «чем большее развитие получат демократия и рыночная экономика в других странах, тем более защищенной, процветающей и влиятельной будет наша нация… Появление новых демократий сделает нас более защищенными, поскольку демократиям не свойственно воевать друг с другом или поддерживать терроризм»⁷².

Трагедия 11 сентября 2001 г. и последовавшие за ней события всколыхнули Соединенные Штаты и, как показалось на первых порах, породили стремление переоценить устоявшиеся и нашедшие отражение в Мечте представления американцев о своей стране как земле обетованной, об американской исключительности и американской миссии. Однако сегодня, по прошествии шести с лишним лет со времени 9/11 (как именуют за океаном события 11 сентября), мы видим, что, как свидетельствуют многочисленные опросы общественного мнения (проведенные службами Гэллапа и других), несмотря на происшедшие в мире изменения, существенной переоценки ценностей в стране не произошло. Американцам, правда, пришлось согласиться на расширение вмешательства государства – во имя обеспечения безопасности, как было официально объяснено, – в их частную жизнь. И критики политики администрации Дж. У. Буша стали даже поговаривать, что пресловутый Большой Брат (всевидящий и всеслышащий диктатор из романа Джорджа Оруэлла «1984») «переселился из Москвы в Вашингтон». Однако молчаливое «согласие» (которого у них, кстати сказать, никто и не спрашивал) американцев на усиление контроля государства за их частной жизнью вовсе не означает, что они – подчеркну это еще раз – перестали дорожить «приватностью» как одной из главных составляющих Американской мечты.

Колоссальное военное и огромное экономическое превосходство Америки над другими странами и готовность многих членов мирового сообщества подчиняться «советам», «рекомендациям», а то и прямым приказам Вашингтона, отчетливо обозначившиеся в первые годы XXI в., укрепили представление американцев о своей стране как самой могущественной и влиятельной силе в мире. И хотя страх перед терроризмом по-прежнему живет в душах граждан США, он, судя по результатам различного рода опросов общественного мнения, публикациям в прессе и моделям массового поведения американцев, не поколебал их веры ни в самих себя, ни в свою страну, ни в ее великую историческую миссию, равно как и в способность американского государства защитить своих граждан лучше, чем какое-либо другое государство в мире. Одним словом, Американская мечта выжила и на этот раз.

Что же обусловливает историческую устойчивость и социальную живучесть этого массового социального мифа? Каковы его онтологические основания? Ведь уже элементарный рациональный анализ приводит к простому, но суровому выводу: ограниченность в каждый данный момент числа существующих в обществе социальных, в первую очередь профессиональных и статусных, ролей (будь то предприниматель, торговец или даже простой рабочий) делает невозможным всеобщее осуществление Мечты. «Игра» имеет нулевую сумму: выигрыш одного оборачивается проигрышем другого. Как говаривал известный герой О. Генри, «Боливар не вывезет двоих». Так что пресловутый тезис, что «в Америке каждый может стать миллионером», совсем не означал, что миллионерами могут стать все.

Но миф потому и миф, что он не терпит рационального подхода. С другой стороны, была поучительная житейская практика: хотя надежды миллионов и миллионов людей, переселившихся за океан из других стран или родившихся в самих Штатах «выбиться в люди», терпели крах (и это ни для кого не было секретом), тем не менее Америка давала больше шансов на успех большему числу людей, чем какая-либо другая страна мира. А это значит, что Мечта постоянно получала стихийную материальную подпитку. Но были и иные, тоже весьма существенные причины живучести Мечты.

Одна из таких причин – соответствие Мечты национальному американскому этосу а проще говоря, тому, что нередко называют «духом нации». Этот «дух» проявляется («прорывается»), принимая при этом рациональные и иррациональные, осознанные и неосознанные формы, и в массовых верованиях и представлениях, и в поведении людей, позволяя отличать одну нацию от другой. Порождаемый на начальных этапах своего становления общими условиями существования (выживания) социума и его коллективным историческим опытом, «национальный дух» становится со временем самостоятельной порождающей субстанцией, во многом определяющей психологию нации. Так было в Европе и Азии. Так было в России. Так было и в Америке.

Хотя постичь «национальный дух» как некую уникальную целостность можно, лишь почувствовав его, «схватив» его интуицией (а для этого лучше всего попасть внутрь соответствующей национальной среды), есть и такой путь, как рациональное его «рассечение», когда мысленно выделяются и анализируются базовые составляющие этоса.

На наш взгляд, «американский дух» зиждется на четырех «китах». В экономическом плане это капитализм, в политическом – демократия, в идейном – либерализм, в религиозном – протестантизм. Единство этих четырех оснований, каждое из которых достигло высокого уровня развития, как раз и находит воплощение в Американской мечте. Иными словами, последнюю можно охарактеризовать (ориентируясь на формулу Макса Вебера) как одновременное воплощение «духа капитализма», «духа демократии», «духа либерализма» и «духа протестантизма»⁷³. И пока Соединенные Штаты будут оставаться страной одновременно капиталистической, демократической, либеральной и протестантской, а мировая обстановка будет способствовать поддержанию высокого уровня материального благосостояния Америки, до тех пор будут сохраняться рациональные основания для существования Американской мечты в ее нынешнем или близком к нынешнему виде. Справедливо и обратное: до тех пор, пока последняя будет оставаться в силе, она будет «работать» одновременно на капитализм, демократию, либерализм и протестантизм.

Существенная причина жизнестойкости Американской мечты – ее укорененность в национальном менталитете. Менталитет нации складывается десятилетиями и даже веками (как это имеет место, в частности, в некоторых восточных обществах, например китайском). Но и разрушается он сравнительно медленно, хотя, по всей видимости, и быстрее, чем складывается. Можно сказать, что это идеальный (не-материальный) страховочный механизм, обеспечивающий защиту национальной идентичности от разлагающего воздействия внешней среды. Консервативность национальных социальных мифов тем и объясняется, что их глубинные корни уходят не в изменчивое общественное мнение, оперативно реагирующее на стимулы среды, но именно в менталитет, составляющий органическую часть национального облика.

Жизнестойкость Американской мечты связана еще и с тем, что она являет собой живое воплощение того, что Эрнст Блох, один из крупнейших философов XX в., называл «принципом надежды» (Das Prinzip Hoffnung). Экзистенциальная надежда – коллективная либо индивидуальная – мост между плохим или хорошим Настоящим, но непременно лучшим Будущим. Надежда – вера (без уверенности) в то, что жизнь станет лучше, немотивированное ожидание лучшего будущего⁷⁴. «Dum spiro, spero» («Пока дышу, надеюсь»), – говорили древние римляне. Но верно и обратное: пока надеюсь, дышу, т. е. живу. Ни одна разумная тварь, ни одна человеческая общность не могут жить без надежды. Тем более сильной должна быть надежда у представителей нации, которая не имеет глубоко уходящей в прошлое истории и постоянно пополняется за счет сторонних пришельцев. Такой нацией и являются американцы. Америка постоянно нацелена в будущее, она живет этим будущим, предстающим в форме надежды. Коллективная Мечта, вектор которой, по определению, обращен в будущее, есть наиболее полное, наиболее концентрированное выражение коллективной надежды.

И последнее, о чем нельзя не упомянуть, говоря о глубинных причинах устойчивости Мечты. Американцы оберегают свой общенациональный миф, заботятся о его постоянном массовом воспроизводстве. Порой эта забота проявляется во исполнение прямого идеологического заказа (как было в период празднования 200-летия образования США). Порой – с целью получения прибыли. Но нередко – как естественная творческая потребность, веление души.