Текст книги "Русская идея и американская мечта"

Почему так происходит? Ведь все, в том числе, разумеется, американские политические и общественные деятели, волей-неволей участвуют в формировании не только собственного имиджа, но также имиджа организаций, к которым принадлежат, и страны, которую представляют. Тем самым они оказываются вольными или невольными участниками мифотворческого процесса, в который, как отмечают американские исследователи П. Тестер и Н. Корде, вовлечено множество людей, включая журналистов, деятелей искусства, представителей академической общины.

Почему же все-таки американские политики не увязывают напрямую решение проблем, стоящих перед Соединенными Штатами, с Американской мечтой? Быть может, недооценивают ее роль в жизни страны? Нет, дело не в этом. И личный их опыт – профессиональный и житейский, и элементарное знание истории подсказывают им, что при всей значимости ответов, которые способна дать Мечта, они неизбежно носят общий, абстрактный, неоперациональный характер и не могут служить руководством к практическому действию, как, скажем, та же национальная стратегия или планы национального развития. Чтобы найти решение жизненно важных для нации конкретных вопросов, надо искать не Мечту и не Идею – таков второй «урок», – а заниматься повседневным, рутинным исследованием происходящих в мире и стране процессов и прослеживающихся тенденций и на их основе «вычислять» возможные варианты и перспективы развития общества, формирования нового мирового порядка и т. п.

Конечно, абсолютное большинство американцев понятия не имеет, что конкретно представляют собой национальные интересы США или как строится национальная стратегия. Однако это «святое неведение» не волнует власти, ибо главная их линия в «работе с людьми» – не просвещение непросвещенных и даже не идеологическая индоктринация, а воспитание патриота, гордящегося тем, что он имеет счастье быть гражданином Соединенных Штатов²³; убежденного, что Америка – лучшая страна в мире, и уверенного в том, что, попади он за рубежом в беду, государство не бросит его на произвол судьбы.

Не служит ли этот, растущий снизу, но искусно подпитываемый сверху патриотизм одной из самых мощных национальных «скреп», превосходящих по интегрирующей силе набор абстрактных идеологических догм, вроде бы и усваиваемых (под нажимом государства) миллионами граждан, но не трогающих их сердца?

Вопрос риторический. Но тем не менее вполне уместный, ибо в нынешней России сложилась странная, мягко говоря, ситуация, когда патриотизм сплошь и рядом отождествляется с национализмом и традиционализмом. Вытащили на свет и растиражировали высказывание английского писателя ХVIII в. Сэмюэля Джонсона, что «патриотизм – последнее прибежище негодяя», дав ему при этом совершенно неадекватное, антипатриотическое толкование. Вот и получается, что многие россияне, особенно те, кто по-прежнему придерживаются демократической ориентации (хотя и понятие «демократ» у нас тоже успели опошлить), просто стесняются называть себя патриотами: опасаются прослыть ретроградами, противниками «открытого общества» и идеи сближения между народами.

А между тем истинный патриотизм (прошу прощения за повторение прописей) не имеет ничего общего ни с национализмом, ни с государственным конформизмом. Он вовсе не исключает ни публичного разоблачения и осуждения пороков своего общества, ни критики по адресу своего правительства и иных социальных и политических сил, ни признания собственных слабостей, ошибок и просчетов. Патриотизм – это любовь к родине «с открытыми глазами», если воспользоваться замечательными словами Петра Чаадаева, который, будучи патриотом России, являлся вместе с тем одним из самых жестких (чтобы не сказать жестоких) ее критиков.

Конечно, быть или не быть патриотом России – вопрос интимный, каждый из россиян решает его самостоятельно, оставаясь наедине с собой. Но можно с уверенностью утверждать: если и пока патриотизм не утвердится в нашей стране в качестве одной из базовых массовых ценностей, никакие другие «скрепы» не дадут желаемого эффекта в деле интеграции российского общества. Именно патриотизм сопрягает частные, индивидуальные ориентации и интересы с ориентациями и интересами общенациональными, отражаемыми как в формируемых государством и обществом элементах идеосферы, так и в национальной социальной мифологии. А все вместе образует ту многомерную, многоуровневую силу, которая сплачивает нацию (народ), дает ей самоощущение единого целого, имеющего определенную историческую задачу, цель и занимающего определенное место среди народов Земли.

Еще раз: только совокупность всех элементов, образующих национальную идеосферу, способна всесторонне решить проблему национальной самоидентификации и исторической самоориентации, к чему Россия так стремится все последние годы, но чего многие рассчитывают добиться с помощью некоей палочки-выручалочки типа Национальной идеи или государственной идеологии. Таков, думается, еще один из «уроков», который мы могли бы получить от американцев.

Впрочем, это даже и не уроки (потому они и взяты в кавычки). Все это или почти все мы прекрасно знаем как по собственному опыту, так и по опыту других стран, более близких нам идейно и духовно, нежели Америка. Но когда собственный полузабытый или поставленный под вопрос опыт подтверждается живым опытом в общем-то благополучной страны с относительно устойчивыми, работающими демократическими традициями, то разве это не «уроки» – пусть и в кавычках?

Друзья? Соперники? Партнеры?

Сопоставление Русской идеи и Американской мечты помогает лучше представить себе возможные перспективы взаимодействия России и Америки на международной арене и эволюции российско-американских отношений в обозримом будущем. Дело в том, что общенациональные идентификационные мифы – это еще и своеобразные «коды» взаимодействия субъектов мифосознания – в данном случае России и Соединенных Штатов – с внешней средой, а значит, и друг с другом: эти «коды» фиксируют их ориентацию (не всегда отчетливо осознаваемую) на определенные типы внешнеполитической перцепции и модели внешнеполитического поведения.

Конечно, Русская идея и Американская мечта не могут служить теоретической базой для построения конкретных сценариев внешней политики двух стран, включая их отношения друг с другом. Речь идет не более чем о культурно-психологической, закрепляемой в поведенческих стереотипах (назовем ее образно «генетической») предрасположенности к определенного типа восприятию и практическому действию, более или менее отчетливо проявляющейся в пределах относительно длительных исторических периодов. Предрасположенности, которая находит воплощение в деятельности даже тех представителей элит, которые, будучи вовлечены в процесс выработки внешнеполитической стратегии и формирования внешнеполитического курса на отдельных направлениях, ориентированы в целом на целерациональный и ценностнорациональный (если воспользоваться терминологией Макса Вебера) типы социально-политического действия.

Русская идея ориентирует государство и общество на проведение внешней политики, пронизанной духом мессианизма и идентифицируемой нередко как политика имперского типа. Такая политика, как уже говорилось, противоречит изначальной религиозно-духовной природе русского мессианизма. Однако перетолкование чисто религиозного, церковного призвания России как призвания светского, государственного, политического нельзя считать случайным. В этом перетолковании есть внутренняя логика, и заключается она в том, что выполнение религиозной миссии оказывалось обусловленным наличием мощной материальной силы, способной обеспечить осуществление этой миссии. Иначе говоря, чтобы православное царство существовало, а тем более распространяло свое влияние в мире, его необходимо было укреплять и защищать, а сделать это в условиях России могло только сильное государство. Но, как это нередко случается, средство со временем выдвинулось на передний план, оттеснив в тень цель, которой должно было служить. И хотя Вл. Соловьев и некоторые другие русские философы (далеко не все!) протестовали против политизации миссии России, это не изменило наметившейся тенденции: политические обертоны с более или менее отчетливо выраженным силовым оттенком звучали все сильнее. «С наступлением раскола начался раскол самой русской идентичности: сознание чисто духовного призвания, бывшее у старообрядцев, стало заменяться мессианизмом, понимаемым как провиденциальная политическая миссия. Такова была суть убеждений царя Александра I после наполеоновских войн и основное содержание обещаний большевиков осуществить рай на земле»²⁴.

На проведение имперской политики, сопряженной с применением силы, ориентировала, как мы видели, и Американская мечта, что тоже противоречило ее изначальной религиозной природе (о которой шла речь выше). Здесь была та же историческая логика: для реализации миссии требуется сила. И хотя дух этатизма (как ориентации на построение сильного государства) и милитаризма в течение долгого времени оставался чуждым американскому обществу, ситуация в начале XX в. изменилась.

Генри Киссинджер как-то заметил, что существуют две модели выполнения Соединенными Штатами своей миссии: «маяк» и «крестоносец». В первом случае предполагается, что Америка сосредоточивается на решении своих внутренних дел и, добиваясь зримых успехов, становится для других примером для подражания, вдохновляющим остальной мир и указывающим ему путь к счастью. В другом случае предполагается, что «ценности, присущие Америке, накладывают на нее обязательство организовать крестовый поход во имя их распространения в мире»²⁵. С начала XX в. Америка все активнее выступала в роли хорошо вооруженного и беззастенчивого крестоносца, целью которого была прежде всего защита ее собственных интересов как внутри страны, так и на международной арене²⁶.

Последнее обстоятельство следует подчеркнуть особо. Любой политический мессианизм, какими бы идеями он ни вдохновлялся, заключает в себе эгоистические мотивы и направлен на защиту собственных интересов мессии. Но в одних случаях забота о собственном интересе сопровождается заботой об интересах других и их гармонизации с собственными интересами. Россия, а потом и Советский Союз с его «интернациональным долгом», проводя внешнюю политику, диктуемую мессианской идеей и далеко не всегда отвечавшую их реальному национальному интересу, нередко жертвовали собой (как, впрочем, и другими тоже) во имя «общего дела», будь то объединение славян, победа всемирной революции или сплочение антиимпериалистических сил. При этом они далеко не всегда достигали успеха сами и не приводили к успеху тех, кого хотели осчастливить.

В других случаях – и тут Америка на первых ролях – мессианизм носит более эгоистический и эгоцентрический характер: забота о человечестве, широко и активно декларируемая заокеанскими политиками, выливается в заботу о самой Америке, ибо последняя твердо убеждена (или делает вид, что убеждена): все, что хорошо для Соединенных Штатов, хорошо и для остального мира.

Обращая свой взор в недавнее прошлое, мы видим: холодная война была не только противоборством двух социально-политических систем и двух военно-политических блоков, ведомых супердержавами. В известном смысле она была противоборством двух мессианизмов, двух мессий, мнивших себя одна – «Градом на Холме», другая – «Третьим Римом». И различие в стратегиях борьбы этих сил зависело в определенной степени от их национальной самоидентификации.

Будут ли Соединенные Штаты и дальше проводить политику, основанную на представлении о своей богоизбранности, «явном предначертании» и «миссии»? Еще совсем недавно казалось, что «американский век» исчерпан и наступает конец «американской исключительности»²⁷. «1970-е и 1980-е годы, – писал политический аналитик Северин Биалер, – знаменуют конец американской исключительности в осуществлении внешней политики. Эра неоспоримого американского превосходства на международной арене – позади»²⁸. Но сегодня ситуация изменилась коренным образом. Соединенные Штаты вновь чувствуют себя на коне. Вернулся в американскую риторику (и не только в риторику) мотив «американской исключительности» как выражения превосходства США над другими странами²⁹. Вернулась идея Pax Americana³⁰. Вернулась и идея Американского века³¹, получившая яркое воплощение в программном документе «Проект Нового Американского Века. Заявление о принципах», опубликованном летом 1997 г. и подписанном известными политиками и политическими аналитиками неоконсервативного толка (в том числе Полом Вулфовицем, Доналдом Рамсфелдом, Стивеном Форбсом, Фрэнсисом Фукуямой³²), – документе, по сути дела обосновывающем новый американский мессианизм³³.

Было ли «возрождение» в США представлений о глобальной политической миссии Америки случайным и кратковременным? Конечно, нет. И кавычки, в которые мы взяли слово «возрождение», тут вовсе не случайны, ибо идентификационные мифы, глубоко укорененные в национальных культурах, быстро не умирают – они порой «засыпают», переходят в латентное состояние, чтобы затем снова заявить о себе в полный голос.

Убедительным подтверждением того, что «единственная супердержава» (как любит называть Америку Збигнев Бжезинский) не остановится ни перед чем для реализации своей внешнеполитической мечты, стало вторжение Соединенных Штатов в Ирак, провозглашенное ими, с одной стороны, как один из шагов в глобальной «войне» против терроризма, а с другой – как воплощение амбициозной стратегии «демократизации» «Большого Ближнего Востока». Конечно, утверждать, что Америка пытается создать новую империю классического типа, оснований нет³⁴. Зато есть все основания говорить о том, что ее внешняя политика сохраняет отчетливо выраженный мессианистский характер, а сам этот мессианизм пронизан имперским духом.

Резонно допустить, что с приходом в Белый дом президента-демократа или даже нового республиканского президента Соединенные Штаты изменят тактику и стратегию своих действий на Ближнем Востоке. Но будет ли это означать избавление Соединенных Штатов от мессианских амбиций? Думается, нет, ибо наивно полагать, что амбиции эти лежат в основе стратегии какой-то одной группировки американской политической элиты. Судя по словам и делам республиканцев и демократов, консерваторов и либералов, их объединяет то, что можно было бы назвать мессианским консенсусом, прочно укоренившимся в национальной психологии и политической культуре и находящим воплощение в представлениях и позициях, фиксирующих отношение американцев к самим себе и к остальному миру и получающих прямое или косвенное отражение во внешней политике США. К их числу относятся:

– представление об Америке как о своеобразном политическом, экономическом и военном «центре мира» и об американцах как «богоизбранном» народе, миссия которого – утвердить демократические идеалы во всем мире;

– твердая вера в «американскую исключительность» не только по отношению к прошлому, но также по отношению к настоящему и будущему;

– отсутствие сомнений в том, что едва ли не любые внешнеполитические акции Америки (как страны, по словам Вудро Вильсона, с «возвышенными идеалами» и как глобального лидера) благотворны для остального мира и потому исторически оправданны;

– твердая уверенность в том, что при наличии политической воли и точного расчета можно скорректировать в желаемом направлении ход политического развития, в том числе мирового, и добиться поставленной цели;

– завышенная оценка роли силы, особенно военной, в решении сложных международных проблем.

Так что, какая бы партия ни доминировала в начале XXI в. на Капитолийском холме, лидеры какой бы ориентации ни поселялись чаще других в белом особняке на Пенсильвания-авеню, глубинная предрасположенность к мессианству будет, по всей вероятности, находить отчетливое и, возможно, демонстративное проявление во внешней политике США, как это и происходит сегодня у нас на глазах.

А что же Россия? Как обстоит дело с русским мессианизмом? Сегодня история предоставила нашей стране возможность хотя бы на время отрешиться от мессианской идеи, заняться плотнее своими внутренними проблемами. И было бы, как говорится, грех не воспользоваться этим шансом. Нынешнюю внешнюю политику России, при всех ее недочетах и просчетах, никак не назовешь «имперской» или «неоимперской», и никто из ее государственных деятелей не говорит и, похоже, даже не помышляет о вселенской миссии новой России, об осчастливливании других народов.

Но значит ли это, что вместе с распадом Российской империи (последним воплощением которой был Советский Союз) умер и русский мессианизм? Или же он, лишенный материальных оснований для своего воплощения в жизнь, просто погрузился на время в глубокий сон? Некоторые отечественные аналитики убеждены, что последний вариант ближе к истине. «…Пресловутый «имперский», «мессианский» дух не оставил Россию. Он терпит временные унижения (как это было в свое время с японским, германским, американским духом), но никак не поражение. И, слава богу, ибо только он, засевший в генах каждого россиянина (независимо от паспортной национальности, вероисповедания, образования, местожительства и пр.), не позволяет до конца смириться с развалом СССР и делает нестерпимой мысль о распаде России»³⁵.

И в самом деле, глубоко укорененный в русской ментальности и русской культуре, поддерживаемый ее геополитическим положением, мессианизм не может вовсе покинуть Россию, как не смог бы он покинуть Соединенные Штаты, окажись они волей судеб в ее положении. Сегодня русский мессианизм пребывает в латентном состоянии. Однако по мере того, как Россия будет наращивать свою материальную, духовную и интеллектуальную силу и укреплять свои позиции на международной арене, будет, вероятнее всего, просыпаться и русский мессианизм.

Конечно, сегодняшняя Россия – не ровня нынешним Соединенным Штатам и долго еще будет уступать им по многим показателям. Об этом говорят, не стесняясь, все американские аналитики, а некоторые из них (вроде Збигнева Бжезинского), предсказывают ей на долгие годы судьбу периферийной страны, не представляющей для Америки слишком большого интереса и уж никак не годящейся ей в соперники. Но время летит быстро, и история движется по трудно предсказуемой кривой. Еще десять лет назад никто не считал энергетический потенциал России фактором стратегического воздействия на мир. Сегодня на этот счет сомнений нет ни у кого. А лет через пятнадцать соотношение сил в мире и мировой порядок могут существенно измениться в пользу России³⁶ и внести серьезные коррективы в отношения между некогда соперничавшими друг с другом супердержавами.

Важно при этом отметить, что «воскресение» (а лучше сказать, «пробуждение») русского мессианизма совсем не обязательно должно сопровождаться возрождением имперских амбиций и толкать страну на путь имперской политики. Новый русский мессианизм может проявляться и в иных формах – например, в форме заботы о формировании альтерглобалистских (т. е. альтернативных ныне существующим глобалистским и нуждающимся в корректировке) моделей мирового развития; распространении ценностей культуры, духовных ценностей, заботы об укреплении мира во всем мире, избавлении человечества от голода, болезней, предотвращении войн и т. п. Проблем, встающих перед человечеством, много, и число их, видимо, будет нарастать. Значит, кто-то должен будет брать на себя инициативу в деле поиска моделей и путей их решения и идти в авангарде движения.

При этом не исключено, что новый русский мессианизм сохранит типичную для него эсхатологическую окраску. Как напоминают некоторые отечественные философы, абсолютный общечеловеческий идеал, на реализацию которого всегда была нацелена Русская идея, представал в разные эпохи то как объединение православных церквей, то как коммунистический интернационал, то как всемирный союз социалистических республик. В каком виде явится он нашему взору завтра, не знает никто. Однако в любом случае «новая русская идея будет структурной модификацией все того же русского желания осчастливить весь мир»³⁷.

Очевидно, что мессианизм, внутренне присущий как Русской идее, так и Американской мечте и, повторю, глубоко укорененный в национальной психологии и культуре обоих народов, не может, как это уже имело место в недавнем прошлом, не сказываться на отношениях между двумя странами и народами, не может не драматизировать их. Ведь истинный Мессия, истинный Спаситель «может быть только один»³⁸. Два Спасителя – бессмыслица. Но значит ли это, что отношения между двумя великими державами³⁹ с мессианистскими амбициями изначально заключают в себе возможность или даже неизбежность противоборства и сопровождающих его противоречий и конфликтов, а то и вражды, доходящей; возможно, до войны между ними?

Нет сомнений: наличие двух Мессий создает, если можно так сказать, онтологическое основание для соперничества между ними. А значит, и для противоборства. Это основание может получать или не получать в тот или иной момент истории свое феноменологическое проявление, но оно задает сохраняющиеся во всех ситуациях объективные пределы взаимодействия двух сторон – их сближения и расхождения.

Отсюда, конечно, вовсе не следует, что России и Америке «на роду написано» быть противниками, а тем более врагами. Вражда – предельная и совсем не обязательная форма соперничества и противоборства. Две соперничающие страны могут сотрудничать друг с другом по более или менее широкому кругу вопросов и выступать в роли партнеров. Так было даже в годы холодной войны, когда между СССР и США сложились ограниченные партнерские отношения – прежде всего в области ограничения и сокращения вооружений, причем – момент немаловажный – партнерство это было в целом равноправным.

После окончания холодной войны ситуация изменилась, и не только в лучшую сторону. Согласно многим официальным документам и заявлениям, касающимся российско-американских отношений, две страны поддерживают равноправные партнерские отношения. На деле это не так: реальное партнерство двух стран носит во многом не только ограниченный и неустойчивый, но и напряженный, прерывистый характер, причем многие в США (наиболее четко и последовательно эту позицию выражают люди типа Бжезинского) полагают, что слабость России не дает Америке оснований строить с ней отношения на основе равноправного партнерства.

Однако ситуация эта вполне может быть изменена к лучшему, и между двумя странами могут сложиться действительно равноправные партнерские отношения. Это будет зависеть во многом от того, как скоро Россия станет представлять объективный интерес для Америки (она и сегодня представляет такой интерес, но ограниченный) и как скоро последняя осознает, что в современном мире она не способна, не взаимодействуя с Россией, обеспечить надежным образом безопасность собственной страны и защитить свой национальный интерес.

Больше того, Россия и Америка могут, оставаясь соперниками, выступать в качестве союзников, как это было во время Второй мировой войны: для этого необходимо наличие либо общего врага, либо общей стратегической цели, во имя достижения которой стороны были бы готовы договориться об объединении сил, ресурсов, направления деятельности. Другой вопрос, насколько прочным и долговечным может оказаться союз двух Мессий⁴⁰.

Противоборство и конфликты в политике, в том числе между великими державами, – явление нормальное и, как утверждает современная конфликтология, до известной степени (и в известных формах) даже продуктивное. Тут главное – не переходить границ допустимого в данной ситуации и на конкретные «вызовы» предлагать адекватные им (соизмеримые с ними) «ответы». Тем более что современное глобальное сообщество отличается беспрецедентной и все возрастающей хрупкостью: одно неосторожное движение – и может начаться цепная военно-политическая реакция, чреватая колоссальными разрушениями глобального масштаба, если не гибелью мировой цивилизации.

Гораздо опаснее, чем противоборство двух сдерживающих друг друга мощных держав-мессий, такая геополитическая ситуация, когда в мире остается одна держава, обуреваемая мессианскими притязаниями и не имеющая равновеликих ей по мощи конкурентов. Самонадеянность такого мессии (невольно вспоминаются слова американского сенатора Фулбрайта о «самонадеянности силы») способна сыграть злую шутку и с миром, и с самим мессией. В этом смысле наступивший ныне после-холодно-военный мир опаснее закончившейся холодной войны.

Отмечая это обстоятельство, мы в то же время должны констатировать и другое: державы-мессии, как свидетельствует всемирная история, приходят и уходят (хотя порой задерживаются в мире на многие годы), а политический и культурный мессианизм остается – как «позиция» и политическая «установка» той или иной державы. Ибо это не столько результат произвольного выбора, сколько задаваемое внутренней логикой исторической эволюции условие функционирования определенных политических образований – в первую очередь пассионарных национально-государственных систем (к ним принадлежат и пока еще процветающая Америка, и пока еще слабая Россия) и мира в целом.

Мессианизм играл и играет двойственную, противоречивую роль в истории, развертывавшейся на ряде этапов как «гонка за лидером», который, взяв на себя роль «спасителя» мира, одновременно и тянул за собой остальных, и пытался подчинить их своей воле и своим интересам. Для народа страны-мессии ее мессианизм – это почти всегда тяжкий крест, какие бы материальные блага он при этом ни давал.

Говоря о внешнеполитической установке, «запрограммированной» Русской идеей, невозможно обойти вниманием и еще одно обстоятельство. Россия всегда смотрела на Запад, включая США, с двойственным чувством. Она жаждала – явно либо тайно – видеть себя органической частью этого самого Запада и пыталась – порой очень настойчиво – подражать своим западным соседям (Голландии, Германии, Англии, Франции, позднее – Соединенным Штатам) в том или ином отношении, а то и просто копировать какие-то образцы западной цивилизации и культуры. Однако раньше или позже, усвоив в переработанном (подчас до неузнаваемости) виде некоторые из зарубежных образцов или убедившись в их непригодности для России, стремилась «вернуться на круги своя», давая при этом понять – порой с вызовом! – что пойдет в истории собственным путем. Неудивительно, что Запад, в том числе и Америка, воспринимал (и воспринимает) Россию не просто как нечто странное и непонятное, но порой и как чуждую, а то и враждебную силу⁴¹.

Уместно в этой связи заметить, что Россия и Америка всегда были друг для друга едва ли не антиподами, а их взаимные восприятия в основе своей всегда были и остаются асимметричными. Это вовсе не значит, что не существовало и не существует (о чем уже шла речь) определенных совпадений и точек соприкосновения, сближающих обе страны, оба общества: речь идет о доминирующем типе общего восприятия и порождаемых им доминирующих образах (имиджах) друг друга.

Для Америки Россия всегда – даже когда между нами существовали хорошие (как в годы Второй мировой войны) отношения на государственном уровне – была страной рабства, стадного существования, деспотизма и народной нищеты⁴². Для России Америка была страной свободы, демократии и высокого уровня народного благосостояния. Существовали, конечно, и иные точки зрения. К тому же далеко не всем россиянам были по сердцу американские ценности и порядки – особенно американский индивидуализм. Но в целом Америка воспринималась Россией как страна, достигшая высокого уровня развития во многих областях, включая политику, экономику и науку, – словом, как великая страна, великое общество. Мы тянулись к Америке, хотели в чем-то быть похожими на нее, нам всегда хотелось, чтобы она нас полюбила и публично похвалила, пусть мы и не говорили об этом открыто.

Иным было отношение к России со стороны Америки. Даже признавая паритет Советского Союза в области вооружений и некоторых других, а проще говоря, силовой паритет, как это было в годы холодной войны, Америка никогда не воспринимала Россию как великое общество. Она никогда не тянулась к России и никогда не хотела быть на нее похожей, хотя бы в некоторых отношениях. Американцы никогда не хотели жить, как в России, и никогда нам не завидовали.

Ситуация, впрочем, смягчается тем обстоятельством, что в Русской идее совершенно отсутствует ориентация на враждебное отношение к другим народам и странам, а тем более на их подавление и порабощение. Напротив, в ней отчетливо звучит – повторю это еще раз – тема вселенского братства, единения, осуществление которого и составляет одну из граней миссии России.

Этот мотив – мотив враждебности к другим странам – отсутствует и в Американской мечте. Зато последняя пронизана духом прагматизма, который, с одной стороны, подталкивает к испытательным, подчас авантюрным «пробам», но с другой – при обнаружении «ошибки» (методом проб и ошибок) выступает во многих случаях в качестве тормоза, удерживающего государство и общество от бесполезных, разрушительных действий.

В итоге напрашивается вывод: несмотря на то, что Русская идея и Американская мечта не создают прочных оснований для устойчивой дружбы двух стран, они в то же время и не подталкивают их на путь вражды, чреватой взаимным уничтожением. Благо, что историческая память обоих народов не отягощена тяжелыми воспоминаниями о глубоких травмах, нанесенных другой стороной⁴³.

Америка и Россия – стратегические конкуренты и соперники. От этого никуда не уйти, что бы там ни говорилось на саммитах и дипломатических переговорах. Но, повторю еще раз: конкуренция и соперничество вовсе не исключают совпадения тактических и даже стратегических интересов (прежде всего в рамках обостряющихся глобальных проблем, включая ставшую актуальной в последние годы борьбу против международного терроризма), а следовательно, партнерских и даже союзнических уз. Так что спектр возможных вариантов развития отношений между Россией и Америкой достаточно широк. Каким именно окажется выбор – покажет время. Важно только не ошибиться, как это уже не раз случалось на протяжении последних двух десятилетий. А для этого необходимо исходить из верных посылок. И прежде всего помнить простую вещь: Америке и России друг друга не переделать, не победить и не отодвинуть локтем на периферию исторического процесса… По крайней мере, в обозримом будущим.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Наивно полагать, как это делают сегодня многие американские политики и аналитики, поддерживающие стратегию односторонних действий (так называемого унилатерализма) США, что отсутствие равного им по мощи конкурента позволит Америке в одиночку в течение длительного времени решать встающие перед человечеством проблемы. В условиях XXI в. ни унилатерализм, ни изоляционизм, к которому не раз прибегала Америка в прошлом, не имеют перспективы. Как не имеет перспективы и так называемый однополюсный (а правильнее сказать – «моноцентрический») мировой порядок.