Текст книги "Русская идея и американская мечта"

Глава VI. ДВА МИФА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ВРЕМЕН

Американская мечта в новом веке

Встает естественный вопрос: а что может ожидать Американскую мечту в обозримом будущем? Многие в США, да и за их пределами склонны полагать, что в наступившем веке ей уготована славная судьба. Эти надежды связывают прежде всего с изменением соотношения и конфигурации сил в мире, в результате которого Соединенные Штаты фактически обрели статус глобального гегемона. А это, как полагают, будет работать прямым и косвенным образом на реализацию идеалов Мечты, а значит, и на укрепление ее позиций в американском общественном сознании.

Другой фактор, порождающий оптимистические представления о будущем великого мифа, – устойчивость американской цивилизации¹. Если на протяжении XX столетия ведущие национальные цивилизации – германская, французская, российская, китайская и другие – пережили глубокий кризис, вызванный революциями, войнами, острой социальной борьбой и разрухой, то американскую цивилизацию чаша сия миновала, и континуальность ее развития не была нарушена за истекший век ни разу. А это не могло не способствовать стабильности национальной социально-политической мифологии.

Американская мечта, как говорилось выше, – это выражение «духа нации», который в свою очередь можно рассматривать как воплощение констант американской цивилизации, существенно отличающихся от констант других современных цивилизаций, в том числе европейских.

Первая из этих констант характеризует пространственную локализацию страны в мире. Соединенные Штаты Америки – страна-изолят, огромный остров в Мировом океане, рождающий не только морское, но еще и островное сознание (в отличие от Континентального сознания, порождаемого и воспроизводимого Россией). Отделенная двумя океанами от остальных континентов: Тихим – от Евразии и Австралии, Атлантическим – от Европы и Африки, Америка даже при наличии современных средств транспорта и связи сохраняет особое положение в мире, определяющее ее геополитические, а в конечном счете и цивилизационные особенности. Что уж тогда говорить о XIX, а тем более XVIII или XVII вв., когда добраться из Европы или Азии в Новый Свет было событием жизни. Такая изолированность Соединенных Штатов оказала огромное воздействие на формирование американского общества, его сознания и самосознания².

Развиваясь в пространственном отдалении от мировых очагов цивилизации, Соединенные Штаты были отдалены на безопасное расстояние и от мировых очагов войн и международных конфликтов, каковыми всегда были Европа и Азия. Они могли позволить себе то, чего не могла позволить ни одна из европейских стран: выбирать между активной включенностью в мировой процесс («интернационализмом», как они сами его называют) и относительной выключенностью из этого процесса («изоляционизмом»). Это также позволяло им сосредоточивать силы и средства на решении внутренних проблем, не беспокоиться на протяжении долгого времени о создании сильной армии для обеспечения национальной безопасности (о чем, например, всегда приходилось думать России)³ и т. п.

Естественно, что это положение страны-изолята, отчетливо проявлявшееся в период формирования Американской мечты, не могло не подкреплять представление об «американской исключительности», «избранности» Америки, а значит, и превосходстве над другими и вытекающей из этого превосходства особой исторической миссии. Не могло это не способствовать и формированию такой черты, как эгоцентризм (америкоцентризм), отмечаемой практически всеми серьезными исследователями США.

Другая константа американской цивилизации характеризует исторически сложившуюся функцию (роль) Соединенных Штатов в мире, органически связанную с ее геополитическим положением, способами освоения континента и путями формирования американского общества. Америка (как и Россия – скажем это, несколько забегая вперед) – страна-собиратель, страна-интегратор. Но в отличие от России сами Соединенные Штаты явились на свет (это признают и американские исследователи, в частности С. Хантингтон⁴) как «искусственное образование», «продукт» «сборки». И процесс этот продолжается до сих пор.

Можно спорить о том, хорошо ли работал пресловутый «плавильный тигель» и что за «продукт» был получен «на выходе». Но неоспорим тот исторический факт, что Америка не только предоставила убежище людям, не находившим себе (достойного) места в других странах, но и за сравнительно короткий по историческим меркам срок сформировала новый социальный характер (ряд исследователей говорит о новом типе личности), новую нацию, наконец. «Тигель» еще бурлит, и в него подбрасывается все новое и новое «сырье». Не исключены опасные «выбросы», но «сплав», который уже получен, качественно отличается от всего того, что до сих пор было сформировано историей человечества.

Вопрос о собственной идентичности – расовой, этнической, но прежде всего национальной, – которым постоянно терзают себя американцы⁵, вызван не отсутствием этой идентичности как таковой (американца видно за версту, да и сам он чувствует себя именно американцем – особенно за пределами США), а тем, что процесс самоидентификации нации – живой процесс⁶. Тем более когда речь идет о молодой нации, пребывающей (по историческим меркам) в подростковом или юношеском возрасте, когда самомнение уживается, а иной раз и чередуется с сомнением и когда одна модель отношений Америки с внешним миром быстро сменяется другой.

Одним словом, за несколько сот лет в Новом Свете была «синтезирована» новая, а именно североамериканская, цивилизация, первичные ингредиенты которой имели разные географические, расово-этнические и национальные истоки. Цивилизация, которую с полным основанием можно назвать гибридной, И процесс ее формирования, повторю, еще не завершен, хотя основные параметры этой цивилизации уже основательно устоялись.

Еще одна константа американской цивилизации характеризует доминирующую идейно-культурную ориентацию: США как никакая другая страна, пропитаны духом либерализма. Американские историки, представляющие так называемую школу консенсуса и прогрессистскую школу, наиболее популярные в стране, уже много лет спорят: развивались Соединенные Штаты как общество либерального единомыслия (идея, которую наиболее последовательно проводил в своих трудах, и прежде всего в книге «Либеральная традиция в Америке», историк Луис Харц), или же им, как и европейским странам, были присущи внутренние, в том числе идейные, конфликты.

Америка никогда не была страной либерального единомыслия, как не была она и социально однородным обществом. В русле консерватизма, левого и правого радикализма на американской земле в разное время появлялись идеи и концепции, которые вступали в спор с локковским либерализмом, получившим распространение в американском обществе и предлагали нелиберальные и антилиберальные альтернативы⁷.

Но своя правда стоит и за Харцем: влияние либеральной традиции в США всегда было преобладающим, а зона консенсуса относительно либеральных ценностей (индивидуализм; личная свобода; ориентация на рыночные принципы организации экономической и общественной жизни; ограниченное государство и т. п.) неизменно оставалась достаточно широкой и распространявшейся в той или иной мере на все социальные группы.

Либерализм стал в Америке своеобразной национальной религией, и произошло это во многом благодаря тому, что он укоренился на этой «свободной от феодальных развалин» почве не столько в теоретической, сколько в обыденно-практической форме, а именно в форме «образа жизни». Он нашел воплощение и в национальном бытии⁸, и в национальной психологии. А то и другое получило отражение в Американской мечте.

Наконец, последняя – по счету, но не по значимости – константа американской цивилизации, важная для понимания будущего этого мифа, характеризует культурно-религиозную ориентацию: Соединенные Штаты – страна с устойчивой протестантской традицией всегда занимавшей господствующее положение среди множества религий, получивших распространение в североамериканской республике. А протестантизм, существующий в США в виде различного рода «нонконформистских» конгрегационистских сект, удачно сочетается (как это показал много лет назад – кстати сказать, на примере Соединенных Штатов – Макс Вебер) с «духом капитализма»⁹.

Эти константы устойчиво воспроизводили на протяжении предшествующей истории США Американскую мечту, и нет, казалось бы, никаких оснований усомниться в том, что так будет и впредь. Однако события последних лет наводят на мысль о том, что великому мифу придется пройти через нелегкие испытания.

Социально-политическая жизнь Соединенных Штатов протекает ныне в контексте двух мощных трансформационных процессов планетарного масштаба, оказывающих двойственное воздействие и на общественное сознание, и на американскую цивилизацию. Это, во-первых, так называемая глобализация. Процесс противоречивый и многомерный, характеризующийся, в частности, такими чертами, как «разрушение административных барьеров между странами, планетарное объединение региональных финансовых рынков, приобретение финансовыми потоками, конкуренцией, информацией и технологиями глобального, мирового характера. Важнейшей чертой глобализации является формирование в масштабах всего мира не просто финансового или информационного рынка, но финансово-информационного пространства, в котором во все большей степени осуществляется не только коммерческая, но и вся деятельность человечества»¹⁰.

Совершенно очевидно, что глобализация, в которой США играют лидирующую роль¹¹, разрушает жесткие, в том числе культурные, границы между странами и регионами мира, сжимает планетарное пространство-время. Она стимулирует расширение и динамизацию миграционных потоков, ведет к расширению международных контактов и более интенсивному обмену ценностями, создаваемыми в рамках разных культур и цивилизаций. Одновременно происходит демократизация информационного процесса: благодаря глобальным «сетям» для жителей самых отдаленных окраин мира и практически всех социальных групп становится доступной информация, которая еще десять-пятнадцать лет назад была «заказана» для них.

Все эти изменения подрывают культурный провинциализм и изоляционизм, расширяют и обогащают представления людей о себе, о других, о мире. Тем самым неотвратимо сужаются, а отчасти и разрушаются гносеологическая и социальная основы воспроизводства старых и формирования новых массовых мифов, строящихся на ограниченной информационной базе и односторонней интерпретации фактов.

Налицо, однако, и другая, органически связанная с первой и неотделимая от нее сторона глобализации, которая работает уже не на разрушение, а на созидание материальных и духовных предпосылок социального мифотворчества. Связывая различные страны и культуры воедино, глобализация одновременно ранжирует их, фактически подразделяя на «авангард», пользующийся всеми благами глобализации, и «арьергард», за счет которого процветает «авангард»¹².

Это, конечно, упрощенная, «выпрямленная» схема, но она достаточно четко фиксирует унаследованную от прежних эпох и не подвластную никаким техническим новациям тенденцию к неравномерному социальному, экономическому, политическому, культурному и духовному развитию стран и регионов мира, сохранению его структурной неоднородности и неизбежно проистекающему отсюда неравноправию членов международного сообщества, росту противоречий между ними.

Подобное положение вещей не может не способствовать поискам – стихийным и целенаправленным – национальными (национально-государственными) общностями средств защиты и оправдания отвечающего их интересам международного статуса, равно как и самих национальных интересов этих общностей. Это реализуемая задача, ибо современные информационные технологии существенно расширяют возможность конструирования образов виртуальных миров, используемых политтехнологами как для фабрикации новых социально-политических мифов, так и для воспроизводства давно существующих мифологем, и в первую очередь Американской мечты.

Таким образом, процесс глобализации и тормозит социальное мифотворчество, и стимулирует его. Иначе говоря, он работает и pro, и contra Американской мечты, и какое из этих двух воздействий окажется преобладающим, сказать заранее невозможно. Тут многое будет зависеть от другого, протекающего синхронно глобального трансформационного процесса.

Второй планетарный процесс, в который включена Америка и который оказывает на нее (как, впрочем, и на другие страны) ощутимое воздействие, – это становление нового мирового порядка. К началу XXI столетия Соединенные Штаты заняли в мире такие позиции и стали играть на международной арене такую роль, о которых еще пятнадцать-двадцать лет назад могли только мечтать: единственная супердержава, обладающая беспрецедентной военной мощью; отсутствие соизмеримых по влиянию политических конкурентов и оппонентов; огромный экономический потенциал; господство на мировом рынке массовой культуры… Все это ставит Америку в исключительное положение и работает на укрепление ее имиджа как «исключительной» страны, способной более чем когда-либо и кто-либо осуществить свою «историческую миссию», стать «маяком» для других народов и т. п. Ситуация, благоприятствующая воспроизводству Мечты в американском массовом сознании.

Но это скорее потенция, объективная возможность, исторический шанс, который надо еще реализовать в процессе конкретного социально-политического творчества. А тут у Соединенных Штатов серьезные проблемы, ибо они допускают крупные стратегические просчеты, работающие в долгосрочном плане против американского общества и Американской мечты.

Внешнеполитическая стратегия США, выдержанная в откровенно гегемонистском (а по мнению некоторых аналитиков, даже в неоимперском) духе¹³, питающая по всему миру антиамериканские настроения и поневоле стимулирующая международный терроризм (направленный в том числе, а в некоторых отношениях главным образом против Соединенных Штатов), не может быть оценена иначе, как деструктивная, работающая против Америки и ее Мечты. Наглядное тому подтверждение – провал американской стратегии насильственной демократизации Ирака. Провал, все последствия которого сегодня трудно предвидеть, но за который Соединенным Штатам придется заплатить дорогую цену.

Серьезные опасения высказываются в последние годы относительно прочности социально-экономических оснований Американской мечты. Великий миф базируется на представлении, что американское общество развивается в направлении дальнейшего экономического роста, возрастающей социальной мобильности и еще большего социального равенства. Между тем реальность, как утверждают некоторые аналитики, дает все меньше и меньше оснований для оптимистических прогнозов. «Перспектива скорее роста, нежели уменьшения неравенства, открывающаяся перед грядущими поколениями, ставит под вопрос центральный миф нашей культуры и не может не бросать вызов нашей демократии, – утверждает Вильям Хадсон. – Этот вызов тем более значителен, что он появляется в конце тридцатилетнего периода, последовавшего за Второй мировой войной, когда реальности американской жизни создавали впечатление, что вот-вот Американская мечта станет достижимой для всех»¹⁴.

Нет также никаких гарантий, что расово-этнические противоречия, которые никогда не угасали в Америке (принимая на какое-то время латентный характер), не получат нового обострения – особенно при возникновении социально-экономических трудностей – и не приведут к раздроблению единой Американской мечты (чего, как мы видели, так опасается Дж. Хохшилд).

Не застрахована Америка, входящая в «золотой миллиард» и составляющая его ядро, и от серьезных экономических потрясений, связанных, в частности, с ее нежеланием ограничить собственные аппетиты. Она остается «обществом потребления», нещадно истощающим мировые жизненные ресурсы (в том числе невозобновляемые), а в новых условиях такого рода общество утрачивает свою релевантность.

Нависает угроза после трагических событий 11 сентября 2001 г. и над традиционными либеральными ценностями – прежде всего личной свободой граждан. Ссылаясь на возможность получения удара в спину со стороны террористов, власти прибегают к таким мерам обеспечения безопасности, которые многими оцениваются как драконовские, способные в перспективе привести – если примут устойчивый характер – к перерождению «открытого общества» (образцом которого многие прежде всего, конечно, в самих Соединенных Штатах, но также и за их пределами считали Америку) в «закрытое общество» оруэллианского типа.

Не следовало бы упускать из виду и то обстоятельство, что новый мировой порядок, в котором «единственная супердержава» выступает одновременно в роли дирижера и первой скрипки всемирного «оркестра наций», может оказаться не таким долговечным, как это представляется некоторым заокеанским политикам и политическим аналитикам.

Одним словом, весьма вероятно, что в долгосрочной перспективе американское общество, а значит, и Американскую мечту ждут нелегкие испытания¹⁵. Вряд ли они уничтожат этот великий миф, но они могут подорвать его влияние и ослабить, по крайней мере на некоторое время, его притягательную силу. Но это – возможное и совсем не обязательное «завтра». А пока Американская мечта, что бы там ни говорили ее критики, воодушевляет миллионы и миллионы людей как в самих Соединенных Штатах, так и за их пределами.

Русская идея в век модернизации

А что может ждать в обозримом будущем Русскую идею? Как будет складываться ее дальнейшая судьба? Современная Россия подвергается мощному воздействию тех же планетарных трансформационных процессов, которые влияют на Америку, Европу, другие страны и континенты. Но есть и серьезные различия. Процесс глобализации затронул Россию в меньшей степени, чем Соединенные Штаты, а переход от индустриального общества к постиндустриальному (со всеми вытекающими отсюда социальными и политическими последствиями) идет в ней более медленными темпами. При этом распад старого мирового порядка ударил по России куда больнее, чем по какой-либо другой стране, а возможности реального влияния на формирование основных параметров нового мирового порядка, которыми располагает Россия, довольно скромны и пока не идут ни в какое сравнение с возможностями современной Америки.

И все же воздействие вышеназванных глобальных процессов на Россию очевидно. Больше того. Одновременно с глобализацией и врастанием в новый мировой порядок Россия переживает – вместе с некоторыми из бывших социалистических стран – процесс, который Америка давно уже миновала. Речь идет о завершающей стадии модернизации, накладывающейся на процесс перехода от «современного» общества к «постсовременному». Именно в русле «догоняющей» модернизации и построения «постмодерных» нормативных, ценностных и институциональных систем происходит как либерализация российского общества, следствием которой является формирование свободного рынка, так и его демократизация, обеспечивающая доступ граждан к политической власти. Процессы противоречивые, ибо, стимулируя экономический рост и политическое развитие страны, они одновременно – на то и модернизация – способствуют рационализации общественного сознания и поведения и ведут к разрушению традиционных систем и ценностей.

Распад Советского Союза, утрата Россией статуса сверхдержавы, ослабление ее позиций (как преемницы СССР) в мире не только нанесли тяжелый удар по ее имперским амбициям – они подорвали материальную основу российского мессианизма (не только политического, но также культурного и идеологического). Расшатывают происходящие в стране процессы и материальную базу соборности (в форме традиционного коллективизма) и нестяжательства. Развитие рыночных отношений, переход от социализма к капитализму, сколь бы половинчатыми, непоследовательными, уродливыми они ни были, меняют характер отношений между индивидом и обществом, ведут к переносу центра тяжести с коммунитарных структур (в самых разных формах) на индивидуального, частного «агента».

И тем не менее – об этом свидетельствуют и дискуссия о Национальной идее, и события внутренней жизни, и внешняя политика России – Русская идея жива. Ибо, размывая материальную основу традиционного сознания, модернизация и глобализация не могли за столь короткий срок разрушить национальный менталитет, одним из проявлений которого и является национальное мифосознание. Тем более не могли они разрушить основные константы российской цивилизации, породившей и воспроизводящей этот менталитет, а в конечном счете и Русскую идею¹⁶.

Первая из этих констант характеризует пространственную локализацию страны в мире или, как говорили евразийцы, ее «месторазвитие»: Россия есть уникальная евро-азиатская, западновосточная общность, что, как не раз подчеркивали, например, Бердяев¹⁷ и евразийцы, определяет многое в облике страны и живущего в ней народа. Ибо евро-азиатский статус России¹⁸ – это не только географическая и геополитическая, но еще и экономическая, социальная, этническая, культурная реальность, порождающая через целую цепь опосредований особенный тип адаптации и позиции в глобальном социуме, особенный тип мышления, мировосприятия и поведения и как итог – особенный тип выживания нации (народа) в непрерывном (хотя зачастую и скрытом) противоборстве с другими нациями (народами).

Евро-азиатский статус России оказал огромное влияние на формирование того, что именуют «русской национальной спецификой» и «русским характером»¹⁹, как, впрочем, и на структуру народного хозяйства и тип хозяйствования. Этот статус – одна из главных причин наших национальных трагедий и радостей, взлетов и падений²⁰. Но он и один из основных ресурсов нашего выживания и, если угодно, поддержания российской державности.

Вторая из цивилизационных констант характеризует исторически сложившуюся функцию (роль) России в мире, органически связанную с ее евро-азиатским статусом: Россия – страна-посредник, страна-собиратель, страна-интегратор. В ней идет непрерывный процесс переработки и органического соединения продуктов деятельности многих народов, как, впрочем, и сближения этих народов, их собирания в уникальную функциональную этносистему. Россия не столько «плавильный котел», которым принято считать (тоже, на мой взгляд, не вполне справедливо) Соединенные Штаты – хотя какая-то переплавка идет в обеих странах, – сколько ткацкая мастерская, в которой создается огромный многоцветный ковер с оригинальным узором.

Именно из этого посредничества и собирательства, о котором так ярко говорил Ф. Достоевский и которое было, по сути, предметом спора между западниками и славянофилами, волновало Н. Данилевского, Ф. Тютчева, К. Леонтьева, других крупных отечественных мыслителей, – из этого посредничества и собирательства и вытекает, в частности, пресловутая историческая «неопределенность» России («Россия еще не определилась как страна с собственным лицом: это произойдет в третьем тысячелетии»), ее двойственно-противоречивое отношение (любовь-ненависть) к Западу, ее вечное ученичество, равно как и «догоняющий» тип развития, напоминающий со стороны гонку Ахиллеса за черепахой из классической апории Зенона.

Еще одна цивилизационная константа характеризует доминантную социокультурную ориентацию: российское общество традиционно держалось на этатизме, окрашенном преимущественно в антилиберальные (антирыночные, антииндивидуалистические) тона. История «собирания» Российской империи; геополитический статус России как евро-азиатской державы, вынужденной постоянно отбиваться от врагов, наседавших на нее слева и справа; специфика геоклиматических условий, порождавших некоторые из элементов так называемого азиатского способа производства, – все это способствовало укоренению в России института тотального (всеохватывающего) государства, регулирующего общественную жизнь едва ли не на всех основных направлениях.

Приоритетная роль государства не могла не найти отражение и в национальной психологии. Для россиян оно всегда было чем-то большим, нежели административно-политическим аппаратом, продуктом социального контракта. Любая, но прежде всего государственная власть воспринималась как данная Богом, то есть одновременно и как политическая, и как отеческая. Отсюда и воспроизводившиеся от эпохи к эпохе патерналистские ориентации со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Справедливости ради нельзя не заметить, что российские государственники из числа либералов (а были и таковые, как, например, крупный русский политический мыслитель Борис Чичерин или философ Владимир Соловьев), отводя государству важную, а в чем-то и главенствующую роль в общественной жизни²¹, были далеки от его обоготворения, да и говорили они не столько о существовавшем Российском государстве, сколько о его идеальной модели, приблизиться к которой это государство могло, только пройдя через горнило радикальных реформ, на чем, собственно, и настаивали либералы. Однако при отсутствии гражданского общества, способного не только содействовать государству в выполнении им своих функций, но одновременно способствовать его преобразованию, контролировать его и удерживать от экспансионистских поползновений и неоправданного применения силы, государство оказывалось далеким от идеала и выступало не только в качестве главного инициатора и движущей силы, но и тормоза общественных преобразований (включая так называемые революции сверху²²). И тем не менее, повторю, государство в России всегда играло особую роль, что и нашло закрепление в российской цивилизации и российском менталитете.

Наконец, последняя константа, о которой здесь пойдет речь, характеризует культурно-религиозную ориентацию: Россия – страна с устойчивой православной традицией. Вся наша культура зримо и незримо пропитана духом православия, который, как убеждает тысячелетняя история, не может быть искоренен никакими наскоками большевистского типа, а может умереть только вместе с русской культурой как таковой.

При этом важно иметь в виду, что, характеризуя православие как силу, формировавшую русскую цивилизацию, мы подразумеваем не столько доктринальную и обрядовую его стороны, сколько социально-психологические установки и общекультурные ориентации, которые любая, тем более мировая, религия формирует и у ее адептов, и у всех людей, проживающих в ареале данной религии; те устойчивые массовые способы восприятия окружающего мира (видения и слышания), нормы поведения, которые закладываются и самими догматами веры, и формой организации церкви, и нормами религиозной жизни.

Именно это обстоятельство позволяет говорить об огромной роли православия в стране, где бок о бок живут христиане, мусульмане, иудеи, буддисты, представители других конфессий. Оставаясь верными своей религии, они неизбежно испытывают воздействие православия как мощной социокультурной силы. Уместно в этой связи напомнить о научных изысканиях Макса Вебера: он знал, что делал, когда пытался выявить корреляции между протестантизмом и «духом капитализма». Таковые, как показал немецкий социолог, действительно существуют. Резонно предположить, что Американская мечта имела бы иной вид, окажись Северная Америка православным или католическим (как Южная Америка) регионом. Равным образом Русская идея была бы чем-то другим, сделай тысячу лет назад князь Владимир иной выбор.

Таким образом, независимо от того, что написано сегодня и будет написано завтра в Конституции Российской Федерации или в бумагах, рождающихся в недрах Совета безопасности или ФСБ, граждане нашей страны имеют веские основания говорить о себе примерно следующее: «Мы, россияне, – европейцы, ибо наша страна расположена частично в Европе; мы исповедуем христианство (православие); мы усвоили и развили европейскую культуру; мы связаны с Европой множеством духовных и материальных уз, и Европа без России – не Европа, как и Россия без Европы – не Россия. Но верно и то, что мы, россияне, будучи европейцами, являемся одновременно и азиатами, ибо наша страна расположена частично в Азии; многие народы, проживающие испокон веков на территории России, исповедуют восточные (азиатские) религии; мы связаны с Азией множеством материальных и духовных уз, а монголо-татарское владычество наложило неизгладимую печать на российскую культуру и менталитет²³. И Азия без России – не Азия, как Россия без Азии – не Россия».

Но Россия, будучи одновременно Европой и Азией, не является их суммой, она являет собой их сплав. И потому более корректной в историческом и культурном отношении была бы идентификация России именно как Евразии, а ее граждан – как евроазиатов, которые уже в этом качестве могли бы сказать о себе следующее: «Мы – дети Евразии, народ, культура и государственность которого сложились и развивались под сильным влиянием православия²⁴, проявлявшего терпимость по отношению к исламу, который исповедуют многие миллионы россиян и который внес свой вклад в развитие российской культуры и государственности. Мы – народ-собиратель, интегрирующий (уже в силу того, что Россия соединяет Восток с Западом, Север с Югом) в свою культуру, общественную жизнь, политику, быт продукты деятельности других народов (чтобы потом возвратить их в преобразованном, синтезированном виде в большой мир), и в этом плане мы являемся не только оригинальными творцами, но и в известном смысле вечными учениками остального человечества».

Таковы, на мой взгляд, базовые константы российской цивилизации, породившей и воспроизводившей от века к веку национальный менталитет и национальную культуру, включая представления (в том числе и мифологические) о национальной идентичности России, ее месте в мире и роли в нем. Они существовали позавчера, при императоре; вчера, при большевиках; существуют и сегодня, в условиях адаптации России к новой глобальной реальности. И трудно представить себе, чтобы названные константы могли быть устранены в обозримом будущем. Повторю: размывая какие-то элементы материальной основы Русской идеи как традиционного национально-идентификационного мифа, а вместе с ними и сам этот миф, модернизация, глобализация и другие трансформационные процессы, переживаемые Россией, не настолько мощны, чтобы блокировать воспроизводство – пусть в меньших масштабах по сравнению с прошлым – констант российской цивилизации, а значит, и материальной базы национальной социально-политической мифологии.

В самом деле, что бы ни происходило в мире, как бы ни сжимался он в пространстве и времени, как бы ни менялись границы и отношения между государствами и народами, Россия (пусть она занимает сегодня меньшую территорию, нежели Советский Союз или Российская империя), будет в обозримом будущем (катастрофические сценарии глобальной эволюции не в счет) оставаться тем, чем она была на протяжении последних столетий: евро-азиатским западно-восточным обществом со всеми вытекающими отсюда последствиями. На это обстоятельство тем более стоит обратить внимание, что, как мы могли видеть, ряд участников дискуссий 90-х годов о Национальной идее связывает перспективы возрождения и дальнейшего развития России именно с ее геополитическим статусом. (Примечательно, что геополитики, ищущие ключи к контролю над миром, обращают свой взор прежде всего именно к Евразии, внутриконтинентальные территории которой – так называемый Heartland – один из основателей геополитики, сэр Хэлфорд Макиндер, рассматривал как «осевой ареал»²⁵).