Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

– Не надо было про сумасшедшего, – произнес Саша, но опять ничего не стал исправлять – слишком тяжело давалось каждое слово, выведенное гусиным пером, отчаян но скрипевшим, рассыпавшим веером мелкие чернильные брызги.

«Пушкин точно решит, что я круглый двоечник, – подумал он, но успокоил себя: Что ж, мы царскосельских лицеев не оканчивали».

И он продолжил: «Я родился в конце двадцатого века, да-да, я не ошибся – я человек из будущего. Пожалуйста, не откладывайте со скукой этот листок в сторону!..»

«Вот чем я смогу его убедить», – догадался он и написал: «Согласитесь, что если я прибыл из будущего, то легко меня проверить, спросив о том, что произойдет с Вами завтра, через неделю, через год… Начну с событий нынешнего, 1833 года, уже произошедших, но до провинции, вполне возможно, не дошедших: в двадцатых числах марта в издательстве Смирдина вышел в свет роман в стихах „Евгений Онегин“, событие небывалое и величайшее в русской словесности. Скажете, что это многим уже известно, но я назову Вам даже сумму полученного гонорара – 1200 рублей. В июле у Вас родился сын, назвали Сашей… А теперь о том, что еще только должно произойти: Вы не планировали ехать в Уральск, собрались нежданно для самого себя, а я Вас уже здесь поджидаю с этой бумагой. Согласитесь, что это по меньшей мере странно? Пойдем дальше: в Уральске Вы пробудете два с половиной дня, покинете город 23 сентября, по пути в Болдино заедете к братьям Языковым, которые все трое – вот удача! – окажутся дома. В Болдино приедете 1 октября, а уже 14 закончите „Сказку о Золотой рыбке“, что даст повод нашим литературоведам в будущем говорить о том, что сказка эта навеяна в том числе и впечатлениями от поездки в Уральск, где местный народ величает Урал не иначе чем речкой с „золоченым донышком…“» – Саша изо всех сил напрягал память. Вот когда пригодились знания, запасаемые впрок в школе космонавтов.

«А еще в четыре дня будет написан „Анджело“, удастся закончить „Историю Пугачевского бунта“, а также написать „Сказку о мертвой царевне и семи богатырях“… И, наконец, в конце октября будут написаны вступление, первая и вторая части „Медного всадника“… Мне даже известно содержание Вашего письма из Оренбурга Наталье Николаевне от 19 сентября, то, где Вы пишете: „Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дни три – и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу…“. Там же Вы жалуетесь на своего человека – это Гаврила, верно? – который пьет Вашу мадеру и закусывает Вашими же холодными дорожными рябчиками… Разве Вам не хочется спросить, откуда я все это знаю?»

Саша прервался, взглянул на Анюту. Она смотрела на него почти с благоговением.

– Ты тоже, небось, сочинитель, – сказала она. – Как это у тебя ловко выходит, словечко к словечку складываешь, настоящий письменник…

И вдруг какая-то неясная тревога отразилась на ее лице, она не стала скрывать этой тревоги:

– Однако такие люди на дороге не валяются… А ты валялся… Ох, нечисто тут, ох, нечисто… Откудова ты все-таки, откудова?.. Скажешь али нет?..

– Погоди с новым допросом, – попросил он ее, – вот допишу письмо и попытаюсь тебе все объяснить. Попытка – не пытка, может, и поверишь мне… А вдруг и поймешь?..

И он продолжил: «Господин Пушкин! Поверьте! Я попал сюда из двадцать первого века. Участвовал в экспериментальном межгалактическом броске и вместо своего две тысячи десятого года угодил в девятнадцатый век. Огромной важности информацию должен я донести да своего времени, да и Вашим современникам это знание не помешало бы. Она, эта информация, умещается буквально в трех словах: мы не одиноки! Во Вселенной мы не одиноки, полно галактик битком набитых планетами, заселенными разумными существами. И они ждут контакта с ними и готовы поделиться своими знаниями, технологиями. Но в дальнем космосе полно и недругов, только и мечтающих поработить и уничтожить человечество. Чего стоят Непонятые миры и их злобные разведчики – Ку-Эн-Зимы…

Александр Сергеевич! Извините за некоторую сумбурность письма, вполне, думаю, простительную, – не каждый день мне приходится общаться с классиками. В полном смысле этого слова Вы – человек будущего, Вас любят и ценят в нашем веке, в нашем даже, пожалуй, больше, чем в Вашем. Поэтому я к Вам и обращаюсь. От Вас не требуется никаких особых хлопот, я просто прошу это мое письмо сохранить в Вашем архиве, уверяю Вас, так оно наверняка дойдет до потомков. Но если мое послание заинтересует Ваших современников, то лучшего я и пожелать не могу.

Вот, пожалуй, и все, хотя хочется сказать Вам очень многое, очень! Вы даже не представляете, как волнует меня сама возможность увидеть Вас. Одно это, наверное, оправдывает мое запредельное путешествие.

Александр Сергеевич! Знаю, что вмешательством в прошлое не изменишь будущее, и, тем не менее, решаюсь дать Вам один совет: держитесь подальше от одного блестящего офицера – Жоржа Дантеса, который или только что появился в Санкт-Петербурге, или появится в столице нынешней осенью.

Заранее благодарен Вам за все!»

Саша на минуту задумался: не подогрел ли он своим предостережением заранее интерес поэта к Дантесу? Станет ли задира Пушкин держаться подальше от красавчика?

Затруднился Саша и в том, как подписывать эту непонятную бумагу? Просто поставить имя и фамилию или предварить подпись каким-нибудь витиеватым титулом, например, «первый в мире межгалактический летчик»? Или «пионер-галактонавт»?..

Решил поставить только свою фамилию и число – 3 сентября 1833 года. Пусть это будет для тутошних людей еще одним доказательством его правоты.

«Тутошних!» – отметил он про себя: «Казачий говор как бы сам по себе проникает в душу… Поживи тут год-другой – и оказачишься!..»

Он поставил точку, смахнул со лба капли пота – что ни говорите, а нелегко писать послание гению русской литературы.

Анюта не отрывала от него изумленного взгляда. Вот так находка! Вот какие голые мужики попадаются ныне в лесу… Погодь, погодь, не леший ли часом затесался в ее дом, они мастера на такие проделки. Они известные безобразники!.. В позапрошлом годе к Серебряковым постучал в ворота человек, с виду приличный, хоть и музлан, попросил напиться. Воды, конешено, не жалко, полный Урал воды, но ведь не понятно, с каким умыслом человек стучится в дом, если в трех шагах речка течет? Да и колодец общественный стоит близехонько. «Мил-человек, – спросили у него, – нешто это не вода – пей на здравие?..»

– Из рук человечьих-то вода слаже, не только жажду утоляет, но и усталость снимает, как рукой.

Странный человек.

Серебряковская девка-то, Грунька, не стала расспрашивать прохожего, поднесла ему ковш с колодезной, холодной, ажник зубы ломит. Он выпил все до капли, поклонился, сказал:

– Славно-то как!..

И ушел. Никто даже вслед ему не поглядел.

В аккурат на Петра и Павла Грунька пропала. И прежде девки пропадали, не часто, но случалось – девки-то, они, как румяное яблочко, не углядишь– надкусят. У казаков, конечно, строго, не забалуешь, но человек слаб, а баба так и подавно, грех душу подтачивает, как ржа, исподволь. Не успеешь оглянуться, а уж лукавый у плеча стоит, нашептывает, а посулы у него сахарные: только разочек, только мизинчик, вроде как понарошку, только нынче – пока папаня с маманей в Требухи уехали, только на полчасика, и никто не проведает, а уж сладко будет – словами не высказать! Легко люди попадают в тенета греха, Анютина родня об этом все уши прожужжала.

А с Грунькой особый случай вышел. Обычно вместе с девкой что пропадает? – узелок с пожитками нехитрыми, гребешок какой-нибудь, рождественская картинка – что еще она может прихватить с собой? Да и сама девка вскорости находится на каком-нибудь форфосе (так казаки произносили слово «форпост»). А Грунька исчезла в чем была, в домашнем. Вышла коров доить и пропала. И кричали, и искали, и свечки за нее ставили, и молитвы шептали – и ничего. Пропала. И тут вспомнили, как она воды подала прохожему. Знать, подальше нужно держаться от прохожих, что у них на уме, кто знает?

А она, Анюта, притащила в избу чужака, да еще голого. Что люди скажут, если откроется это дело? Да и братья – Мартьян и Прокопий – по головке, небось, не погладят? Она из сердоболия, как лучше, как человечнее хотела, о дурном не думала… А вообче-то, он симпатичный, даже оченно, хотя и не казачьих кровей.

«Дуреха! – одернула она себя. – Вот он бесовский соблазн, его даже в мысли пускать не след… Гони его взашей!..»

«Кого гнать-то? – лукаво спросила у самой себя – мужика энтого или соблазн?»

Вслух же произнесла:

– Ну, сказывай все как есть, раз пообещал…

Саша вздохнул – ох, и нелегкое предстоит ему испытание, но делать нечего.

И он все ей рассказал. О галактиках и крабовидных туманностях, о Непонятых мирах и коварных разведчиках – Ку-Эн-Зимах, о цивилизации кентавров и космическом антагонизме, о Даше, которая осталась ждать его в доме на окраине леса, о бросках во времени и пространстве…

Анюта слушала его завороженно, подперев кулачком веснушчатую щеку, время от времени даже смахивала непрошеную слезу. Когда Саша завершил свой рассказ, она всхлипнула, сказала:

Бедная, бедная… одна осталась. Ты не дури, не Пушкина своего карауль, а беги бегом к ней, болезной. И галактики эти самые твои подождут, никуда не денутся, и важные сообчения – их, важных-то, по жизни без счета бывает. А любовь, которая настоящая, что ни говори, одна… Одна… А кому и одной не достается… Так что беги к ней…

Далеко бежать, – сказал он. – И дороги не знаю…

Сердце подскажет… Вот коня тебе нужно доброго, без коня как без рук. Что-нить придумаем!..

Глава тринадцатая
Золотая рыбка

Ежик, ежик, чудачок,

Сшил колючий пиджачок.

Встал в кружок и ну считать —

Нам водилку выбирать!

Гаврила дремал вполглаза, барина побаивался, помнил, как однажды тот высадил его посреди дороги – за пустяк какой-то, за стаканчик мадеры, а от мадеры этой веселья никакого, только в сон бросает. Вообще, не поспишь шибко на этой дороге. Не зря ее называют здесь Старой Уральской, рытвины, ухабы, колея, нарезанная колесами телег, – всего этого вдоволь; добрый человек давно бы вернулся, не выматывал бы душу и тело этой тряской, но только не этот. Терпеливый, как будто ничего не замечает, иногда даже, когда дорога идет в горку и кони тащатся еле-еле или колея особенно глубокая, выходит из коляски, идет рядом и жадно смотрит по сторонам. На что тут глазеть? – степь-матушка, она и есть степь – в какую сторону ни посмотришь – глазу зацепиться не за что. Барин время от времени что-то записывал карандашом, от скуки, должно быть.

Гаврила поглядывал на него: не генерал, а встречали его в том Оренбурхе чище генерала. Гостевал на даче у самого губернатора, но не сиделось ему на месте, где шампанское, барышни, а все мотался по деревенькам, городишкам степным, то с беззубой старухой разговаривал, то везли к нему старика какого-нибудь замшелого – и что за интерес такой – со стариками балясы разводить? У них известно что, у стариков-то: вот в наше время и соль была солонее, и трава по пояс, и бабы уступчивее!.. Врут они все по немощи своей. А было все так же точно, как и теперь, – и недороды, и война ни разу не кончалась, и управляющий завсегда в зубы норовил дать. Вот, может, на волю тогда сильнее хотелось – на Дон или вот сюда, на Яик?..

А что она есть, воля эта? Пить и жрать от пуза? Тогда и Гаврила волен, даже хозяйские рябчики ему перепадают, а мяса-то в них с гулькин нос… Воля – это когда не надо сено косить, а спать до полудня? Ляксандр Сергеевич иногда до темна из постели не выбирается, а подневолен он, еще как подневолен!..

Скольких она, воля эта, поблазнила, а обернулась чем? – колодками, рваными ноздрями, иссеченным топором колбаном, который пришлось обнимать в последнюю свою минуту… Да ну ее, волю эту! Если есть добрый кусок хлеба, то простой человек вспоминает о ней с трудом. Эх…

Гаврила с раздражением вспомнил, как в Оренбурхе – в Бердах – барин одарил одну старуху – кажись, фамилие ее Бунтова, за ее рассказы и песни – целым червонцем. И ведь не пошло впрок, не сгодилось. Ни к чему старухе деньги! Накинулись на нее тамошние бабы, говоря, что она самому Антихристу угождала своими рассказами. А может, и верно это? Здешние казаки старообрядческого достоинства, у них все строго. А у барина и впрямь на руках ногти лопаточками, ну чисто когти. На пальцах – перстни, а сам черный, бойкий – такого любой испугается! Вот бабку на другой день и притянули в Оренбурх из Берд разбираться, уверяя, что в Писании будто бы сказано об Антихристе, что он будет любить старух и дарить их золотом. Не он ли это в обличье Пушкина?

Ляксандр Сергеевич хотя и смеялся над этим, хватался за бока, кричал «ой, не могу», но какая-то тревожная искорка мелькнула в его глазах. Может, Гавриле показалось?

В Оренбурхе этом самом с ними повсюду ездил их благородие Владимир Иванович, с чудной фамилией – Даль, небось, из немчинов будет. Так вот, он много чего о Пугаче рассказывал, такие страсти! Не приведи Господь! А потом смешное поведал, как в Бердах Пугач зашел в церковь, где было полно людей, прошел в алтарь и развалился на престоле, сказав: «Как давно я не сидел на престоле!». Пушкин назвал Пугача за это свиньей, но тоже смеялся над его невежеством.

Гаврила осенил себя крестным знамением, не приведи Господь, чтобы бунт повторился! Столько в этих краях кровушки пролилось, по большей части безвинной. Береги нас Бог!

От Оренбурха в Уральск с барином увязался Карелин, человек подозрительный, ученый. Гаврила слышал в Оренбурхе, что тот оказался в этих пустых краях не своей волей. Лет десять назад его сослали сюда будто бы за предерзкий стишок на самого графа Аракчеева. Он и сейчас не угомонился, легкий человек, такие готовы все на смех поднять. А что хорошего в этом смехе, пустом? Ну ладно смеются от радости, а чего просто так надрываться?.. Пушкин быстро с ним сошелся, сам позубоскалить горазд.

Еще Карелин рассказывал, как в прошлом годе ходил на лодках по морю, чтоб крепость поставить на берегу, крепить, значит, державу и с этой стороны. Море здешнее – Каспийское прозывается, оно только за свои размеры морем наречено, а на самом деле оно наподобие озера, как пруд большой, в окиян из него на корабле не попадешь.

– Представляете, Александр Сергеевич, – говорил Карелин, – люди на этих берегах селились еще много веков назад, найденным следам древних поселений на Каспии – десятки тысяч лет! Каспий – удивительный мир. Здесь только видов рыбы обитает до ста… Живет каспийский тюлень…

– Вы, Григорий Силыч, просто кладезь познаний! – восторгался Пушкин.

– Для меня высокая честь быть рядом с вами! – отвечал Карелин.

Пушкин погрузился в молчание, потом опять что-то записал в тетрадь.

Слева от дороги, сначала вдали, а потом совсем рядом, потянулась лента леса, уже тронутого осенней ржавчиной. После голой сентябрьской степи, глаз отдыхал на лесном разноцветье. Сосна, черный тополь, вяз, изредка березки, заросли краснотала, терна – лес был светлый, не густой, с птичьим гомоном; хорошо, должно быть, перевести дух в таком месте усталому путнику. В просветах между деревьями мелькала вода.

– Зараз Кирсановская станица, а за ней Генварцевский форфос, – подал голос кучер.

– А потом станицы Рубежинская, Трекинская, – откликнулся Александр Сергеевич, – я в подорожной смотрел; говорящие названия… Особенно Требухи, Дьяково, Гнилое…

Желтый суглинок дороги сменился прикатанным песком, коляска побежала резвее. И покатила вдоль высокого речного обрыва.

– Кирсановская старица, – сказал кучер.

– Удильщик! – показал рукой Александр Сергеевич. Внизу под песчаным осыпающимся яром сидел человек с вязовым удилищем в руках, напряженно смотрел на застывший поплавок.

– Остановимся, братец! – попросил Пушкин. – Удильщики тут в редкость в такое время. Мне рассказывали, что у казаков с рыболовством строго, в любой час не отправишься с удой на реку, а только по заведенному порядку. Зимой у них случается… как его… багренье – по выстрелу из пушки начинается – и ни на минуту раньше! Уж тогда баграми из-подо льда выхватывают осетров да белуг. А весной и осенью у них плавни бывают, тогда рыбачат с лодок своих – будар…

Пушкин выбрался из коляски, за ним Карелин. Гаврила с неодобрением смотрел им вслед: не барское это занятие – глазеть на то, как какой-то мужик себе на ушицу ершей добывает.

Мужик оказался подростком лет тринадцати-четырнадцати. Увидев, что к берегу подъехала коляска и из нее вышли два господина в городской одежде, он положил удилище на деревянную рогатку, ополоснул руки в воде старицы, спокойно стал ждать, когда неведомые гости подойдут. Один из них был вполне диковинного обличья: черный, но не из персиян, персиянское обличье среди казаков – не редкость. Глаза у него блестящие, быстрые, и сам движениями скор, резок. Если б не одежа барская – чисто разбойник – с усами, бородой, в измятой шляпе. Того и гляди – бросится, убивец!..

Но так показалось только издалека, а когда подошли – в глазах чернявого не холод, не барская заносчивость, а что-то доброе, прямо-таки свойское.

– Доброго здоровья! – по-взрослому поклонился мальчишка.

– Ловится рыбка-то? – спросил Александр Сергеевич.

– Маненько берется, – ответил подросток, и в это время поплавок, сделанный из сухого камыша – куги, буквально заплясал на воде. Мальчишка, как бы извиняясь, развел руками, дескать, поговорить не дает эта рыба, поднял удилище, выждал с минуту, когда поплавок почти целиком погрузился в воду, и только потом резко подсек – и тут же гибкий кончик удилища выгнулся, как туго натянутый лук.

– Есть! – негромко сказал мальчишка, словно опасаясь спугнуть удачу. Он оглянулся на Пушкина и Карелина, как будто приглашая их присутствовать при его удаче. Александр Сергеевич сразу загорелся.

– Можно, я вытащу эту рыбку? – протянул он руку к удилищу. Мальчишка, будто ожидая этой просьбы – кому не охота порыбалить-то? – передал ему гибкий вязовый прут, и петербургский гость тотчас почувствовал на противоположном конце снасти живую, упирающуюся, пульсирующую тяжесть.

Александр Сергеевич понадеялся на крепость снасти и резко потянул удилище на себя. Кончик вязового прута согнулся еще больше, того и гляди сломается.

– Ослобони чуток! – закричал мальчишка, и Пушкин с готовностью подчинился, хоть и крепка леса из конского волоса, но и она может не выдержать напора обитателя речных глубин.

– Щас, я сак подведу! – сказал юный рыболов и взялся за ручку большущего сачка. – Хорошо, что захватил его, а Гринька, неразумный, смеялся, мол, вся старица суды влезет!.. Ан сгодился.

Минут пять – десять пришлось повозиться Пушкину, пока с помощью мальчишки он вытащил на берег крупного язя, с алым оперением, золотистым отливом. Он взял рыбину в руки:

– Хороша!.. Как хороша! Фунта четыре, не меньше!..

– Не думал, что вы подвержены охотничьей страсти, – сказал Карелин.

– Она, наверное, сродни любой страсти, – ответил Александр Сергеевич. – Как от нее убережешься, друг мой?

Он положил рыбину на траву к ногам подростка, сказал:

– А ведь истинно золотая рыбка…

– Не зря Яикушка наш зовется золоченым донышком, – совсем по-взрослому добавил мальчишка.

– Как зовут тебя, малец? – спросил Александр Сергеевич. – Да не такой уж ты и малец.

– Никиткой прозывают меня, – все также чинно ответил он. Чувствовалось, серьезный человек. – Родители в городе проживают, а меня на лето к баушке отправили, на форфос… Савичевы мы…

В это время из-за зарослей тальника показался странный человек. В руках у него был свернутый в трубку лист бумаги. По обличью как будто не казачьего корня, но на коне добром прискакал. Никитка его давно приметил, с самого утра. Он как будто торон (терн) собирал, но какой тарновник станет его собирать у самой дороги? Да в этом году и не уродился он, вот в прошлом годе ветки так прямо-таки были усыпаны ягодой. После первых заморозков торон – быдто сахарный! А ныне одно название – не торон. Хотя зимой за милу душу уплетать его станешь, когда он моченый.

Человек этот явно кого-то дожидался, терн его не интересовал. А кого в эту осеннюю пору можно дождаться на Старой Уральской дороге? Ну казаки остатное сено повезут из лугов, старик какой-нибудь по своим стариковским делам проедет в Рубежинскую, и все… Этих кто станет поджидать?.. А вот если из Оренбурха тройку ждать, то она аккурат в эту пору проходит. Никитка так и подумал: незнакомец, как попало одетый, ждет гона из Оренбурха. Может, известие какое должно быть, а может, человека какого-то ждет…

– Похож на челобитчика, – сказал Карелин, – может, полагает, что Даль едет, как никак, а чиновником по особым поручениям при Перовском состоит. Но почему челобитчик в присутствие не едет, если нужда какая, а на дороге начальство поджидает? Странно…

– И одежда у него совсем плохонькая, – заметил Пушкин, глядя на приближающегося незнакомца. – Однако, он явно принимает нас не за тех, кого ему хотелось бы видеть и кто помог бы ему.

Незнакомец подошел совсем близко, шагов двадцать, не более, разделяли их с поэтом, и Пушкин с Карелиным разглядели, что он совсем еще молод. Но не только это бросалось в глаза. Была в нем какая-то непонятная стать, нездешинка, что ли, которую и объяснить нельзя было, только почувствовать. Обликом человек бледен, и это в конце лета? Да в этих степных краях человек за три дня прокаливается насквозь солнцем и жгучими ветрами.

– Здравствуйте, господа! – не доходя шагов десяти, на чал Саша, а это был, конечно, он. Произнес приветствие и почувствовал его фальшь: мальчишка удильщик тоже выходит «господин»? Или его он вообще не приветствует, только тех, кто в шляпе или цилиндре?

Пушкин округлил глаза: откуда знает его этот странный человек?

– Александр Сергеевич! – продолжил Саша. – Простите, Христа ради, дело вот у меня какое… С первого раза оно может показаться странным, непонятным…

Ему оставалось пройти еще пару шагов, он уже протянул ладонь для рукопожатия, внутренне сомневаясь: в ходу ли были тогда рукопожатия, может, достаточно было поклонов? Но поздороваться за руку с Пушкиным не пришлось – на дороге показались два всадника. Они шли не быстрым аллюром, но, увидев коляску, людей на берегу, повернули коней в их сторону.

С раннего утра от самой Трекинской гонялись за Сашей эти двое. Скорее всего, разъезд казачий какой-то. Они окликнули его, может, за малостью какой, а он пустился от них вскачь, решив не испытывать судьбу. Вознамерился он уйти от казаков, природных наездников! Но ему повезло, у одного из казаков что-то произошло с амуницией, он спешился, за ним остановился и другой. Это позволило Саше оторваться от преследователей, да они не очень и торопились, понимая, что он от них никуда не денется, больно приметный музлан.

И вот все-таки настигли! Как быть – попытаться выяснить, что им угодно, но тогда он, чужак, рискует попасть в кутузку, и тогда уж точно – ни Пушкин, ни кто-нибудь другой не узнает о его галактическом открытии, или все-таки драпать?.. Ноги сами подсказали решение, они сорвались с места и понесли Сашу к зарослям тальника, где он оставил коня.

Казаки же опять задержались, потому что к ним обратились с вопросами проезжие господа.

– Вам известен этот человек, почему он от вас убегает? – спросил у всадников Пушкин.

– Обличьем больно странен, но, видать, не воровского племени, – ответил один.

– Он побежал, а мы за ним, – добавил другой. – Оченно антиресно стало – кто таков?..

Саша тем временем торопился в Уральск – теперь осталась только одна возможность передать его послание Пушкину, когда тот приедет в город. А пока нужно опять отсидеться в доме, смотрящем окнами на остров Буян, в котором приютила его Анюта, сначала тайком от братьев – от Мартьяна и Прокопия, а потом – не прятать же его вечно от них – представила его как обобранного разбойниками русского купца, шедшего в Казанку и теперь ожидающего помощи от родни. Братья, конечно, не поверили, мало ли тут народу дурного шляется, каждого не пригреешь, да и пришлый не больно похож на купца. Братья стали гнать его взашей, но Анютка вступилась, дескать, человек безобидный, грамотный, ест мало, по хозяйству может помочь, а там, глядишь, и вправду родня его приедет, еще пайда немалая может получиться. Братья сначала слышать ничего не хотели – пусть идет со двора, и дело с концом! Но Анютка настырна, если закобызится, то не скопятишь ее с места – характерность у ней такая, прям беда! Набирючилась: останется здесь чужак – и разговору больше нет!

Не любили бы братья сестру, то вылетел бы Саша с казачьего подворья, так еще бы и отмочалили его, что не возрадуешься. Но братья души не чаяли в Анюте, рассудили меж собой и решили: пусть этот пришлый поживет пока у них в доме, а там видно будет. Лишние руки в хозяйстве никогда не помешают. Но глаз с него не спускать. И чтоб соседям на глаза не показывался лишний раз, мало ли чего могут люди подумать?..

Так остался он в этом доме, удивляясь своему везению, ведь он легко мог сгинуть в негостеприимном веке, в неулыбчивом краю, среди простых и суровых законов здешней жизни. Но пока не сгинул… И принялся придумывать, как же ему передать свое послание поэту? Нужно предусмотреть не одну, а несколько таких возможностей, ну хотя бы две. Одна – поджидать Пушкина у атаманского дома, где он остановится. Там, если сработает «теория пыли», он сможет воспользоваться тем, что Александр Сергеевич сойдет из коляски с правой стороны по ходу движения, так как невесомая и густая уральская пыль, согласно розе ветров, будет вероятно снесена ветром влево от коляски. Вторая возможность – передать письмо еще на дороге, ведь маршрут движения столичного гостя известен. Но для этого нужно иметь доброго коня. И уметь держаться на этом коне. Он с благодарностью вспомнил занятия по верховой езде в галактической школе.

Саша решил: лучше всего перехватить Пушкина между Кирсановской станицей и Генварцевским форпостом, в котором, весьма вероятно, тот и остановится на ночлег. В любом случае, Пушкину не миновать этого места. Да, это правильное решение!.. Коня – Орлика – разрешили взять Мартьян с Прокопием, пообещав калган снести, если что. И все шло хорошо!..

Эх, если бы не окликнули его эти два казака!.. Он оглянулся: погони видно не было… Видимо, казаки увлеклись разговором с Пушкиным. Да, неудача!.. Хотя с какой стороны посмотреть – он разговаривал с великим поэтом!.. Кроме того, он теперь точно знает, что Пушкин едет не один, и с ним нет Даля, и завтра его нужно поджидать у дома наказного атамана. Пушкин наверняка приметил Сашу, что может облегчить задачу. Или, наоборот, усложнить?..