Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

– И не с пустыми руками, – добавил Онучин.

Коридор оказался короче, чем представлялось наверху, и он уперся в массивную деревянную дверь.

– Вот! – торжественно сказал Онучин. – Здесь!.. Треня пнул дверь ногой, хохотнул зло:

Этой двери от силы десяток-другой лет, любая другая давно бы уже сгнила в этой воде.

– Что ты мелешь! – прошипел Пальчиков.

– Открываем дверь! – Онучин не захотел даже вдумываться в то, что сказал Треня.

Дверь оказалась запертой на чугунный засов, на котором висел небольшой ржавый замок. Кладоискатели сбили замок ударами лопаты и не без труда отворили дверь. Просунули в дверной проем факел. Колеблющийся огонь осветил совсем небольшое помещение и, как показалось на первый взгляд, совершенно пустое.

– Облом! – сказал Онучин. – Полный, полнее даже не бывает. Поверили девке с ее дурацкой жемчужиной, не по смотрели даже на карту, кинулись сломя голову…

– Вам некуда и смотреть, – сказал Треня, – карта – у меня, и я еще утром сверился с ней – все сходилось точно…

– Тогда где золото? Где изумруды, где алмазы?..

– А может, она отворотное заклятье неверно прочитала? – гадал Треня.

– Да она сама его придумала! – закричал Пальчиков, да так громко, что с потолка посыпалась мокрая глина. – Какое заклятье!

– Может, всего одно слово лишнее сказала или, наоборот, не договорила? – гнул свое упрямый потомок атамана. – Что она прокричала, когда жемчужину бросала в реку? «Перламутровый зрачок, отведи от нас старинное проклятье, черную беду, сделай явным то, что было тайным!» – вспомнил он слова девушки. – И еще: «Возвращаем тебя в родную стихию!» Может, всего-то надо добавить «спасибо»? А?..

Его спутники смотрели на него как на блаженного. Тогда он набрал в легкие воздуху и крикнул что есть мочи:

– Спасибо, перламутровый зрачок!

И в ту же секунду до них донесся звук обвала. Что-то обрушилось в помещении за деревянной дверью. Они опять просунули в дверь факел, он шипел, как пригорающее масло на плите, чадил, но и в его свете им удалось разглядеть, что обвалилась глина с трех стен помещения и открылись каменные плиты – не то с какими-то надписями, не то отпечатками.

Треня достал электрический фонарик, яркий круг пополз по плитам.

– Плиты эти явно прикрывают лазы, – сказал Треня, – так что поиски продолжаются!..

Свет фонарика остановился на первой надписи. «Казна», – прочитали все.

– Наконец-то! – сказал Пальчиков.

Треня посветил на вторую плиту. Слово «Казна» было и на нем. На третьем камне – то же самое. Онучин присвистнул:

– Во сколько золотища!

– Или кто-то следы путает, – предположил Треня. – А вот, кажется, и они сами… следы эти…

Он протиснулся в помещение, направил фонарь себе под ноги и поднял тяжеленный ком глины, может быть, единственный сухой в этом мрачном подземелье. И тут же где-то совсем рядом послышался короткий хриплый смешок, или послышалось? На глине был явно различим пятипалый когтистый след неведомой птицы. След огромный, жуткий, нереальный.

– Хорошая птичка свила здесь себе гнездышко, – сказал Треня. – Этому следу явно не четыреста лет…

Чего тут рассуждать, надо копать, – раздраженно сказал Онучин. Ему было страшно, и он прятал свой страх за ворчливостью. Ему и копать не хотелось, но сознание, что найдут сокровище без него, было для него непереносимо. – Чего время тянуть? Нас трое, вот каждый и займется одним лазом.

– Только отправим наверх этот след, – согласился Треня.

Динозавр и Аристарх подняли на веревках комок глины на поверхность, и Лизавета сразу узнала когтистую лапу; только теперь она предстала перед ней в натуральную величину.

– Как успехи, рудознатцы? – крикнула она вниз.

– Пока особо похвастать нечем, – откликнулся Треня. Рудознатцы взялись за лопаты. Сначала отвалили от стен плиты, и на самом деле за плитами оказались довольно тесные лазы, впрочем, других лазов не бывает, иначе они назывались бы коридорами, проходами. В лазах поэтому нужно лазать.

Треня перекрестился и протиснулся в свой подземный ход. Стало еще темнее, перехватило дыхание и он посочувствовал разбойникам, у которых не было фонарика – только чадящие факелы.

Лаз то делался шире, то сужался, и двигаться почти все время приходилось ползком.

В голову назойливо лезла мысль: «Вот завалит сейчас, засыплет мокрой глиной, будешь, как червяк извиваться, пока дух не испустишь!..»

Пальчикову и Онучину действительно приходилось труднее. Факел мог погаснуть в любую минуту, и ледяной ужас вползал в души потомков стрелецких голов.

Внезапно лаз, по которому пробирался Треня, резко повернул влево, стал просторнее, лодочник даже встал в полный рост. Пальчиков тоже заметил, что проход стал просторнее, изменил направление. Онучин неожиданно оказался в небольшой квадратной комнатке и вдруг заметил, что в комнатку эту откуда-то пробивается тусклый свет. Что это? Выход из подземелья? Но тогда где же бриллианты и золото? Или ему только померещился этот свет?

Он протянул факел вперед: глиняные осклизлые стены, на полу лужи воды и непроглядная чернота, прячущаяся в углах комнаты. Наверное, все-таки померещилось…

Но вот опять мелькнул лучик света, и еще один. Что это? Пальчиков принялся руками исследовать стены комнаты и обнаружил, что под мокрой глиной скрываются еще как минимум три лаза, не считая того, через который он сам сюда проник.

Откуда же пробивается свет? Сверху? Он поднял голову к потолку, и тут же тот обрушился – в одном месте, другом – и как на санках сверху скатились, с криком и чертыханьями, сначала Треня, потом Онучин. Кладоискатели свалились друг на дружку, мокрые, грязные.

Они еще не успели прийти в себя от такого внезапного воссоединения, как раздался страшный треск, ходуном заходила земля под ногами, расступился глиняный пол, и кладоискатели провалились, как показалось им, в преисподнюю. Но оказались на ярком свету, на самом берегу реки. Когда глаза привыкли к солнечным лучам, оказалось, что над ними нависает карнизом огромный яр, а на самом его краю кренится к воде черный тополь, и его переплетенные корни достают до воды, и кажется, что гигантское дерево шагает в реку; где-то в путанице корней остался вход в подземный лаз, откуда они скатились кубарем.

Они принялись отряхиваться, прокашливаться, умываться из реки и не сразу заметили, что неподалеку от них у самой кромки воды стоит женщина и смотрит на реку. Да так пристально, так отрешенно, что не замечает троих мужчин, свалившихся откуда-то сверху.

– Здравствуйте! – наконец увидел женщину Треня. – Рыбачите?..

Она кивнула ему, спросила:

– Ищете что-то?

Тут только он рассмотрел ее: невысокого роста, тонкая, в длинном плаще с капюшоном, из-под которого пробивались темные волосы. Сразу бросились в глаза строго сжатые тонкие губы, узкий подбородок, сверкающие черные глаза. Ее лицо можно было назвать красивым, но проглядывалось во всем ее облике что-то чрезмерно строгое, даже сухое. И мелькала во взоре непонятная хитринка. Она была не стара, скорее всего, менее тридцати, но трудно было предположить, что в ней есть все, что бывает у молодости, что она способна улыбаться во весь рот, танцевать, до рассвета гулять с ребятами.

«Монашка, точно монашка! – подумал он. – Да и наряд какой-то монашеский. Может, монастырь где-то рядом?»

Увидели наконец ее и Пальчиков с Онучиным, подошли ближе.

– Здорово, мать! – сказал Онучин. Он выглядел старше «матери» лет на пятнадцать.

Она поклонилась.

– Девушка, отсюда до поселка далеко? – спросил Пальчиков.

– Поселков тут много, – ответила она, – Харкин, Кулагин, Гребенщиков… Вам какой? Или все-таки Медвежий городок?..

– Да, городок, – быстро сказал Треня.

Она едва заметно улыбнулась, спросила:

– Или Медвежий остров?..

– И остров тоже, – опять поторопился Треня.

– Не смейтесь надо мной, панове! И городок, и остров – перед вами, разве вам очи запорошило?..

Кладоискатели огляделись, Пальчиков даже вскарабкался на высоченный яр: домишки Кулагинского поселка были видны, но никакого острова, тем более городка не было и в помине.

– Подозрительная бабенка, – шепнул Пальчиков Онучину. – Что-то вынюхивает здесь. Чует мое сердце, не белье она сюда ходит полоскать.

– Да у нее и нет ничего, – согласился Онучин. – А ты обратил внимание, что в последней комнатушке – в подземелье – еще три новых лаза было?.. Как будто лабиринт какой-то?

– Ночью надо посмотреть, – предложил Пальчиков, – пока эти бродяги ушами хлопают…

– Посмотрим, – пообещал Онучин. А обращаясь к женщине, спросил с ехидством:

– А вы, случайно, не в этом городке живете? Там ваш дом?

– Мой дом в другом месте, – ответила она. – Вы тоже не здешние… И если городка Медвежьего не можете рассмотреть, то как вы найдете то, что ищете?.. Ведь вы ищете, верно?

– Ищем, да, – ответил за всех Треня. – Да и не только мы… Кто ищет самоцветы, кто потерянных невест, кто города и даже целые царства…

Чего бы вы ни искали, найти это можно только когда веришь, что найдешь…

– Тоже мне истину открыла, – пробурчал негромко Онучин, – когда веришь… Если бы я не верил, то ползал бы тут по глиняным норам?

И в эту секунду на яру прозвучал рожок. Игравшего не было видно, скорее всего, он был как раз над тем местом, откуда скатились незадачливые кладоискатели. Женщина встрепенулась, надвинула капюшон на глаза, при этом в разрезе ворота мелькнули белые кружева, и быстро, привычно стала подниматься на яр. На самом верху обернулась, пристально взглянула на Урал, как будто действительно увидела остров, махнула рукой, сказала внятно, но негромко:

– Прощайте!..

И, решительно шагая, скрылась из глаз.

– Послушайте! – бросился ей вслед Треня. Он хотел спросить, как ее зовут, но когда вскарабкался на яр, ее уже не было.

– Интеллигенция деревенская! – бросил ей вслед Онучин. – Учетчица какая-нибудь…

– Или из колхозной самодеятельности, – предположил Пальчиков.

– Все! – сказал Треня. – На сегодня археологические работы завершаются, возвращаемся в лагерь.

Лизавета, Тамара, Динозавр, Аристарх и мужик без примет с нетерпением ждали кладоискателей у входа в подземелье и очень удивились, что те пришли откуда-то из-под яра, который тянулся в этом месте километра на три.

Подземные искальцы хмуро рассказывали о неудаче, которая постигла их.

– Если и было тут сокровище, то давным-давно его нет, – говорил Треня. – Откуда там, под землей, «свежие» двери? Откуда следы пятипалой птицы?

– Это следы Ку-Эн-Зима, и наверняка его проделки, – Лизавета рассказала все, что знала, о ненавистнике человечества, о злобном посланце далеких галактик, а знала она очень много, как тайный член ОРГБОРЧУДа. – Он может заинтересоваться самоцветами и золотом, только если заметит наш неумеренный интерес к ним… Все для него только средство борьбы с нашей цивилизацией.

– Мы уже второй день на Земле, – напомнил Динозавр. – Не пора ли в путь?

– Может, взаправду пора закончить поиски золота? – предложила Лизавета. – Наш дирижабль готов к старту. Завтра в восемь утра отправляемся дальше…

Еще одну ночь провели путешественники под звездами на берегу Урала. Все так же над ними сияли бессчетные звезды, притягивало, как вечность, бездонное черное небо, потрескивал костер, и никто из них не знал, что они – самые счастливые на Земле – сейчас, сегодня, всегда, как все, кто живет в родном краю…

Утром обнаружилось, что пропали Онучин и Пальчиков. Бросились их разыскивать. Решили, что, скорее всего, кладоискатели отправились к тому месту под яром, откуда они вчера скатились кувырком, наверное, что-то все-таки рассмотрели при свете факелов. Но оказалось, что за ночь часть яра обрушилась в реку, вместе с огромным осокорем, чьи корни еще вчера черными космами свисали над водой. Путешественники напрасно искали вход в обсыпавшийся лаз, Урал надежно скрыл его.

– Боюсь, что пропали они под землей, если решились опять спуститься в ненадежный подземный ход, – сказала сердобольная Тамара.

– Думаю, что они невредимы и даже счастливы, – сказала Лизавета и подняла из-под ног массивную золотую цепь. Красное старинное золото тускло блеснуло в лучах рассветного солнца.

– Нашли! – взмахнул руками Треня. – Эх, и крапивное же стрелецкое семя! Теперь с кладом за границу утекут. Как пить дать, утекут, пракудники!

– Может быть, останутся, – сказала Лизавета, которая рассмотрела с высокого берега, как у следующего яра – Харкинского, за крутым поворотом – километрах в пяти отсюда, – распускает свой прямой парус неизвестно откуда взявшийся струг, а в нем неулыбчивые мужчины – яицкая удаль, да гребцы с натруженными ладонями, да женщина в плаще с капюшоном, в которой Треня легко узнал бы вчерашнюю незнакомку. У ног женщины сундуки с крышками, обитыми кованой медью, а в сундуках… понятно, что бывает в старинных сундуках. А на берегу рвутся из пут связанные Гордей и Севостьян, но лучше им посидеть пока смирно, потому, что спутники женщины в плаще шутить не любят. И откуда они только взялись?

Лизавете даже немного стало жалко Онучина с Пальчиковым, так старались они, так надеялись… А теперь…

Еще до рассвета путешественники распрощались с Треней, который сел за весла своей будары:

– Может, еще повезет?

Ровно в восемь дирижабль мягко оторвался от земли. Скитальцам отчего-то стало грустно.

У штурвала стояла Тамара, бережно направляемая Динозавром:

– Так, так, Тамара Михайловна… У вас отлично получается!

Зеленая летняя земля, перепоясанная речками, проплывала внизу. И вдруг что-то еще рассмотрела Лизавета. Нечто похожее на сброшенную кожу. Только кто носит серебристую кожу?

«Что, что это? – спросила она у себя. – То самое давешнее светящееся яйцо?.. Плацента?.. Точно, точно, это детское место… Значит, кто-то родился?»

Не могла она знать, что завершился межзвездный путь первого галактического космонавта, что судьба, наверное, навсегда оставила его в далеком далеке, да таком далеком, что ниоткуда не видно, заперла в городе, израненном страшными боями, окружила чужими людьми.

Бывает, что так заканчиваются походы за счастьем.

Глава двадцать шестая
Смерть Ку-Эн-Зима

Раз, два, три, четыре, пять,

Букой вздумали пугать.

Три, четыре, пять и шесть,

Вы не верьте, что он есть.

Пять и шесть, а дальше семь,

Буки, братцы, нет совсем.

Не мог он тосковать, да и повода для тоски никакого, но тосковал. Удалось взорвать шхуну, повредить самолет этой безумной компании, сделать много других гадостей – увеличить в четыре раза число саранчи на Земле, разбудить потухшие вулканы, напустить на беззащитные прибрежные страны гигантские волны. А уж по мелочам – бессчетно: подножки, да не простые, а от которых летят кувырком в лужу или сточную канаву; доносы – не безобидные, а самые грязные, без малой капли правды, но похожие на всю правду…

А как любил он брать в долг, пусть немного, всего трояк, но потом никогда не возвращать, читать в глазах кредиторов немой вопрос: когда, сука, отдашь? – но не смущаться, а хохотать во все горло – нагло, торжествующе; царапина к царапине, а вот уже сна нет, равновесия жизненного нет, а только злоба душит, как ночной сухой кашель.

А каким он мастером был на розыгрыши, когда кажется, что это шутка безобидная – подумаешь, лошадь на шляпу нагадила, с кем не бывает, но как она исхитрилась? (Она – лошадь или шляпа?)

А как виртуозно умел поддакивать, когда, случалось, человек перед ним душу выворачивал, а потом все переврать, искривить – и всем, по секрету будто бы, раззвонить. А каким другом-товарищем считался он у пьяниц – всегда-то у него в запасе была чекушка, а за ней и вторая, и третья. Он в любой час дня и ночи готов был сбегать в ларек за самопалом, а если что, знал, где тройняшка имеется в продаже. Он охотно подливал какому-нибудь парнишке, а потом приходил к его старушке-матери, говорил с презрением: «Ваш-то Руслан у меня в сарае валяется, опять надрался, как зюзя, будете забирать его или пусть замерзает?» Старушка-мать, конечно, торопилась забрать сына, а Ку-Эн-Зим над ними насмехался. Больному он любил намекнуть о безнадежности его положения, здоровому наврать, что тот скоро заболеет…

В общем, было о чем рапортовать в Непонятые миры, рассчитывая даже на награду. В прежние годы он мечтал об ордене Жабы с бриллиантами посмертно, но сейчас довольствовался бы медалью «За выслугу лет» и скромной квартиркой за границей непримиримых галактик.

Он был виртуозом вражды, войн разжег столько, что со счета сбился, а одна так и тлеет уж который век; скольким мужьям рассказал об их женах, а женам намекнул про мужей – из-за этого больше всего и случилось войн.

Есть чем гордиться. Но не спешил он отправлять итоговый отчет. Из центра тоже не торопили, словно давали понять, что поработал он, слов нет, плодотворно, смело сражался на поприще установления вечной гармонии, но…

Не давало покоя это крошечное «но», всегда мешающее поставить завершающее восклицание – едва заметная соринка в сияющем чистотой хрустальном бокале, одна-единственная опечатка в огромном томе… Как ни назови, а существовало нечто, что проникало в его нанокристаллическую душу тягучей тоской. Что его тяготило? – улыбка Лизаветы, стихи Тамары, независимость Грига, любовь Даши, ворчливая строгость Ксении Павловны, немереная сила Динозавра, отвага Харитона Харитоновича, непонятные миссии таких разных и таких похожих мужиков – заскорузлого, Фиолетового и того, который без всяких примет, начитанность Бочарова, конструкторский талант Игната, проницательность писателя Иванова… – этого он не знал, но на всякий случай ненавидел все это и все другое.

Едва ли не больше всего раздражали его эти никчемные поиски никогда не существовавшего острова, государства, которого быть не может, их тупая вера в то, что стоит только поискать хорошенько – и все это найдется. Путешественники знать не хотели, думать не думали, что глупо искать счастливые земли, если все обречено, если всего-то остался планете – миг. Он запускал сверхчувствительные сканеры, которые обшарили каждый уголок Земли – и Америку, и Австралию, и Тибет – и добрались до Талдыкудука и даже Семиглавого Мара, проникли на остров Пасхи, нашли остров Медвежий – и нигде не обнаружили тайной страны. Нет ее и никогда не было! Он напечатал в газетах умные статьи о том, что Беловодье – вредный вымысел, что посреди океана зла не может быть капельки добра; он проник в кинематограф и стал основателем нового увлекательного жанра – фильмов-катастроф – особенно полюбился зрителям фильм, в котором Антарктида на самом деле оказывается одним огромным айсбергом и этот айсберг отправляется в плаванье, утюжа на пути острова и архипелаги; купил с дюжину академиков, профессоров и членов-корреспондентов, которые внедрились на телевидение и доказывали скорую неизбежность конца света, но эти безумцы как будто ничего не слышали, как будто никому не верили – упорно искали свое Беловодье. Не потому ли накатывали на него приступы неведомой прежде тоски?

Он должен с этим покончить. Решено!

В израненном самолете он прятался по темным углам, ждал, когда или заклинят подпорченные им еще на острове Агриппины элероны, или лопнут подпиленные тяги, или начнет кусками рваться порезанный перкаль. И тогда он успеет покинуть машину на единственном исправном парашюте (у остальных он давно перерезал стропы), а славный экипаж – Вася, Валя и Ваня – вместе с ненавистными пассажирами повалится на землю, как подбитая из рогатки ворона.

Но велик был запас прочности у этого летательного аппарата, крылатая машина уверенно парила в воздушном океане, и не страшны были ей ни сверкающие порой за иллюминаторами молнии, ни пониженное атмосферное давление, ни даже нисходящие воздушные потоки. Хотя упала крейсерская скорость, появилась болтанка, и все чаще теперь проваливался самолет в воздушные ямы, но он неостановимо двигался к цели, как будто цель эта существовала на самом деле.

Ку-Эн-Зим спрашивал себя: может, эти несовершенные создания поражены какой-то таинственной болезнью, которая заставляет их перемещаться с места на место, и все время чего-то хотеть и чего-то искать? Тогда это настоящая эпидемия, потому что планета опутана тысячами дорог, пробито миллион тропинок, а они норовят по бездорожью, по кочкам, по горам – и обязательно суют нос в то, что и сама планета позабыла, и их становится все больше и больше. А это прямой вызов гармонии.

Он дождался, когда неугомонная ватага Ксении Павловны все-таки угомонилась: уснул Игнат; задремал первый пилот Вася, убаюканный четкой работой автопилота; смежили глаза уставшие писатель Иванов, Григ, Харитон Харитонович, заскорузлый – все в ревущей двигателями машине погрузились в сон, быстрый, коллективный, природу которого мог бы объяснить Ку-Эн-Зим, но он ничего не объяснил. Он осторожно пробрался к кабине, в которой боролись со сном штурман и второй пилот, нашарил маленький медный краник, которым перекрывалось поступление топлива, и решительно повернул его.

Ничего не произошло. Ку-Эн-Зим не растерялся, он знал, что моторы могут заглохнуть не раньше, чем через пять – десять минут. Он принялся обшаривать тесное пространство летательного аппарата. Засунул к себе за пазуху рукописные листки только что начатого романа Иванова, которые тот беспечно разложил перед собой на полу, на всякий случай захватил бинокль Грига, вытащил маузер из деревянной кобуры у первого пилота, взял также домкрат, совковую лопату, гранаты – в его борьбе никакой инструмент, никакое оружие не были лишними. Не мог же он знать, что ничего этого ему больше не понадобится.

Пока он собирал все это, на минуту очнулся от странного сна заскорузлый – что-то неудобно упиралось ему в бок, а под головой вообще ничего не было; он нашарил рукой какой-то большой и довольно мягкий сверток, подтащил его себе под голову и, наоборот, оттолкнул от себя то, что упиралось ему в бок. И заскорузлый опять провалился в сладкий сон, в котором ему, с перерывами на беспокойные пробуждения, снилось лето, детство, старый его друг Колька и подружка тех лет Танька Длинная. К чему все это снилось?..

Тем временем Ку-Эн-Зим вернулся в самый хвост самолета, едва не наступив на заскорузлого, спящего на парашюте, поднял свой парашют, лежащий за спиной сладко храпящего мужика, и подошел к двери, одолел нехитрый замок. Оглянулся, усмехнулся:

– Прощайте, попутчики!

И, конечно, в его одноглазую голову не могло прийти, что заскорузлый спросонья случайно поменял исправный парашют Ку-Эн-Зима на свой с перерезанными стропами.

Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди космического пришельца, но так даже было интереснее – он будет их вспоминать, особенно бабушку в черном, которая – вот уж святая простота – приютила его, принявшего обличье Алеши, в своем доме.

Он открыл дверь и решительно шагнул в свистящую встречным ветром пустоту. Чугунной гирей помчался он к темной, ночной земле. Резко дернул за парашютное кольцо, ожидая хлопка развернувшегося шелкового полотнища. Но парашют не раскрылся. Он дернул за кольцо еще раз-другой – ничего. Он не испугался, но вдруг ему стало холодно. Его же собственное морозное дыхание впервые коснулось его самого. Он усмехнулся: запас прочности его земной оболочки позволял ему прыгать с любого небоскреба, но высота, на которой летел самолет, была в десять раз больше любого строения. Земля стремительно приближалась. Осталось время для последнего вопля. Он завизжал так пронзительно, что его расслышали людоеды на далеком уже острове Агриппины.

Галактический разведчик врезался в огромный черный тополь, стоявший на высоченном речном яру. И надо же было случиться такому, что именно на этом осокоре осталась висеть огромная – помните? – бомба, сброшенная красным военлетом Захарьевым. И, конечно же, от удара сработал взрыватель, как будто ждал этого момента, и бомба, начиненная почти тонной тринитротолуола или какой-то другой дрянью, взорвалась, за долю секунды испарив организм Ку-Эн-Зима. Перестал существовать враг человеческий. Распался на молекулы, атомы, болезнетворные вирусы, вредоносные микробы.

Ухнуло так, что взрывная волна дважды обогнула земной шар, догнала и встряхнула самолет с заснувшими пассажирами и дремлющим экипажем, да так встряхнула, что заскорузлый набил себе на лбу шишку, а Ксения Павловна уронила черную сумочку из хорошего кожзаменителя, в которой у нее были ключи от квартиры. Другую связку ключей от своего дома она дала тете Марусе, чтобы та поливала цветы, проветривала квартиру, приглядывала за домовым.

Взрывная волна довершила то, что так безуспешно пытался сделать Ку-Эн-Зим. Мгновенно заглох мотор, заклинило рули высоты, самолет затрясло, и он стал проваливаться к земле. В предрассветной мгле он мчался навстречу своей гибели.

В это время в кабине прозвучала знакомая скрипучая усмешка, повеяло холодом. Но ведь его разорвало на микроскопические кусочки, он превратился в пар! Разве не так? Так-то оно так, но разве не знаем мы, что тела, даже Ку-Эн-Зима, бренны, а сам дух зла неистребим? Еще как знаем, мы и живем-то по-настоящему, только когда этому духу лень, или он зазевался, или в него попали прямою наводкой фугасы добра.