Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

Глава четырнадцатая
Теория пыли

Подогрела чайка чайник,

Пригласила восемь чаек:

Приходите все на чай!

Сколько чаек? Отвечай!

Чуть светало, а Гаврила поднялся. Нужно быть на ногах прежде барина. Его не поймешь: то семи нет, а он уже вежды открыл, то к десяти не добудишься. Но вечор велел разбудить пораньше, дескать, до Уральска не десять верст ехать. Перед закатом пошел на речку, долго стоял на высоком глинистом яру, под которым закрученные в желтые косы речные струи подтачивали берег; нет-нет, да слышался под яром громкий всплеск – в воду падали огромные глыбы, иногда вместе с ними обрушивались высоченные осокори, а время от времени раздавались на воде и резкие шлепки, как будто выстрелы, – это вылетали шересперы, бьющие на перекатах малька, изредка выворачивались из глубины меднобокие сазаны, у самого берега гонялась рыбная молодь – так, наверное, было здесь сто лет назад, тысячу лет назад – всегда, и чего было смотреть на то, как река вершила свою каждодневную работу, – Гаврила этого не понимал. Вода она и есть вода. Она течет.

Гаврила вспомнил, как вчера у Кирсановской старицы барин баловался удой, как пытался пристать к нему странный человек, умчавшийся потом от казаков на резвом коне. «А неча выходить из коляски у каждой речушки, расспрашивать встречных-поперечных, так и на ушкуйников каких-нибудь, упаси Господь, нарваться можно. Места здесь дикие, разбойные, тутошний народ чуть что, сразу за топоры берется, да не за топоры только – и сабельки у них есть, и пушечный припас, не зря отсель смутой, как сквозняком, всегда тянуло. Одно слово – казаки. Им воля, как мед, головы кружит.

Нет, с барином ухо надо держать востро, случись чего – с него, с Гаврилы, шкуру снимут.

Пора будить барина. Он и в постели все пишет. Вот у изголовья тетрадь открытая. Что там?..»

Если бы Гаврила был обучен грамоте, он прочитал бы:

 
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал —
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
 

1833, дорога, сентябрь

Как ни собирались, как ни торопились, а пока выпили кофею, то выехали не раньше десяти, да ждали, пока Александр Сергеевич не поговорил еще с одним визитером – полоумным стариканом, припершимся из переулка, который звался здесь «пьяным» – не зря звался, подумал Гаврила. Старик что-то шамкал про Пугача, ярой кверху дырой, про царицу Устю – сроду Гаврила не слыхал о такой царице, а солнышко тем временем поднялось над рекой, ранним золотом подернулся лес, что стеной стоял на противоположном берегу.

– Красота какая! – сказал Карелин.

– И какая сила, и какое притяжение, – добавил Александр Сергеевич.

– А чуть позжее дождь пойдет, – заметил кучер, но откуда ему сие известно, он объяснить не мог. На небе ни облачка, а он говорит – скоро дождь пойдет. И вот странно, чаще всего его прогнозы сбывались.

Тронулись небыстро, но постепенно набрали ход. Пушкин с Карелиным опять завели разговор о красоте этих мест и о том, как скудно живет еще человек посредине этой лепоты. Потом перешли на вчерашнего чудака, который узнал поэта и обратился к нему по имени-отчеству.

Что-то оригинальное было во вчерашнем просителе, назовем его так, – сказал Карелин. – Его речь, его взволнованность, наконец, выдает в нем человека весьма образованного… Не похож он на умопомешанного… Но почему он так испугался казаков?..

Да, есть здесь какая-то тайна, какая-то странность, – согласился поэт. – В этих краях полно тайн и загадок… Возьмите неизбывную веру казаков в Беловодское царство. Мне рассказывали, что все время находятся люди, которые будто бы бывали там, живали там, вкусили от пирога справедливости, всеобщего счастья; будто бы в этой таинственной стране нет ни нищих, ни сирых, ни напрасно обиженных… Вот вы, Григорий Силыч, по земле немало хаживали, под парусом ходили, на веслах, вам открывалось такое, что многим смертным и не приснится, но, скажите на милость, хоть сколько-нибудь правды есть в этих сказках о царстве справедливости? Ответьте только «да» или «нет», не как отвечают некоторые мудрецы: сначала уверяют нас в чудных открытиях, а потом с таким же рвением доказывают, что быть такого не может…

Карелин улыбнулся и сказал коротко: – Да…

– Теперь его нужно только найти, – расхохотался Пушкин. Тройка катила вдоль берега Урала, по Старой Уральской дороге, которая то удалялась от реки, то петляла по ярам, и казалось, что один неверный шаг – и улетит экипаж в бы струю, водоворотистую воду, и становилось жутко, мороз пробивал по коже, и только спокойное безразличие ямщика к опасности, напевающего себе под нос что-то нечленораздельное и кажется, «приехали на ятовь…» или что-то в этом роде, немного успокаивало. Да и сентябрьская красота леса, реки, степи, открывающейся в лесных прогалах, словно утверждала: ничего дурного здесь случиться не может.

…Саша знал, что с путешественниками ничего не случится, что сегодня они благополучно доберутся до Уральска, приедут к атаманскому дому. Он заявился на Большую Михайловскую едва рассвело, нужно было выбрать место, удобное для наблюдения за улицей, домом, чтобы успеть передать Пушкину письмо, когда он только выберется из коляски, до того времени, когда петербургского гостя окружат гостеприимные хозяева и пробиться к поэту будет невозможно. В общем, в его распоряжении может быть не более минуты времени. Саша надеялся, что его великий тезка запомнил его по вчерашней неудавшейся встрече и будет внимателен к нему.

Совсем неподалеку от атаманского дома стоял недавно выстроенный трехэтажный дом с колоннами, сияя свежей побелкой. Перед фасадом здания был устроен небольшой палисадничек, в котором трепетали под ветерком крохотные дубки и вязы. Саша присмотрелся: ну, конечно же, как он сразу не узнал, это был дом Мизиновых. Рядом с ним каменщики вели кладку еще каких-то стен, неподалеку чернели остова сгоревших строений – видимо, не так давно полыхал здесь страшный пожар – и уже угадывался будущий лабиринт дворов, высоченных кирпичных стен, вечно закрытых на ржавые замки сараев.

Круглое окошко чердака мизиновского дома могло стать идеальным местом наблюдения. Но как туда забраться, ведь это не многоквартирный дом, где всем все безразлично, и каким ему предстоит стать еще не скоро, а наверняка присматриваемое жилище известной семьи? Если попытаться подняться по стене – с помощью веревки или даже лестницы, если ее удастся найти, то он будет мгновенно замечен, а что может произойти в этом случае, об этом он даже думать не хотел. Оставался единственный путь – через парадный подъезд…

Саша, осмотревшись, решительно потянул на себя ручку парадного. Он сделал шаг, другой, третий, ожидая окрика, лихорадочно придумывая, что он может сказать, если будет сейчас остановлен. Ничего правдоподобного в голову не приходило. Вор-домушник – вот кто он. Интересно, существовали они в начале позапрошлого века?..

Мраморные ступени лестницы, прикрытые ковром, словно приглашали его наверх – на второй, третий этажи – и дальше на чердак. Сбоку от лестницы был проход, заканчивающийся дверью. «Выход во двор, – догадался Саша. – Второе крыльцо…»

Он начал подниматься по лестнице, почти не дыша. «Сейчас, вот сейчас кто-нибудь появится! – стучало в висках. – Швейцар, охранник, будочник – кто еще может быть?..»

И тут где-то совсем рядом прозвенел женский голос:

– Дмитрий, мил-дружок, ты сегодня уезжаешь? Я со всем запамятовала…

В ответ прозвучало что-то похожее на «бу-бу-бу-я сейчас…»

Саша замер, не дойдя пары ступенек до второго этажа. Женский голос продолжил:

– Василий Осипыч просил быть к вечеру, говорят, важная персона должна быть… Не слышал?..

«Бу-бу-бу-не слышал…» – Саша понял, что отвечающий плещется где-то у рукомойника. Или в ванной. Или… что было в этих домах почти двести лет назад? Он осторожно продолжил подниматься по лестнице. И вдруг где-то внизу хлопнула дверь, и на лестницу выбежал огромный пятнистый пес.

– Все! – мелькнуло в голове Саши. – Не просто повяжут, еще и порвут на клочки!..

Собака, не спеша, двигалась по направлению к Саше. Он остановился, готовясь хоть как-то защитить себя. Хотя устрашающие клыки в пасти собаки не оставляли ему никакой надежды.

Пес негромко зарычал, но, как показалось Саше, совсем не враждебно, и, задев незваного визитера гладким боком, прошел мимо, остановился поодаль, потянулся и коротко пролаял. Кого-то звал.

«А ведь он меня не заметил, – подумал Саша, – почему? Прошел рядом, как мимо пустого места… Он как будто не видит меня… Слепой?.. И обоняние его подводит? Нет, тут что-то не то… Или… я для него не существую?..»

Саша благополучно добрался до лестничной площадки на третьем этаже. Выше, на чердак, вела узкая деревянная лестница с перильцами. У лестницы стояла кадка с чайной розой. Всю площадку через венецианское окно, выходящее во двор дома, заливало утреннее солнце.

Саша зачем-то посмотрел вниз и отшатнулся. Снизу на него во все глаза смотрели трое людей – две пожилые женщины и молодой мужчина. Что-то в облике этих людей поразило его. Ну да, их одежда. Так не одеваются в девятнадцатом веке, не носят кроссовок без шнурков, старушки не разгуливают в платьях, едва прикрывающих коленки.

Он поднял руку, дескать, вижу вас, вижу! Но внезапно странная троица исчезла, как не было ее. Мгновенно растворилась в сентябрьском воздухе. Саша даже протер кулаками глаза: померещилось?.. Скорее всего. Ну, тогда и он им померещился, ведь они явно смотрели на него. И еще одно: он готов был поклясться, что видел уже этого парня в кроссовках без шнурков, больше того, он видел его и даже разговаривал с ним в этом же дворе, только в двадцать первом веке. И он вспомнил, как этот парень спрашивал у них с Дашей, чем заканчивается книга «Черемыш, брат героя»…

И они даже пообещали ему прочитать эту книжку.

«Значит, временной коридор пробит… – подумал Саша. – Броски между галактиками не прошли бесследно, гигантское количество энергии, затраченное на это, спровоцировало образование того самого разлома времени, о возможности которого предупреждали ученые… Но почему он образовался именно здесь? В этом городе, в этом месте, в этом доме? Может быть, потому, что здесь сошлись какие-то параллели и меридианы времени, потому, что давно уже в этом месте ожидала своего часа неприметная калиточка – нужно было только легонько толкнуть дверцу– и вот теперь ее толкнули?».

– Накаркали яйцеголовые, – произнес он, – теперь можно ожидать чего угодно… Посыплется через эту прореху всякая космическая дрянь, закружится небывальщина, старики начнут молодеть, деньги дорожать, жены еще больше изменять мужьям…

Он открыл дверцу на чердак и оказался в центре светового пятна – солнечные лучи били сюда через круглое окошко. На самом чердаке стояли какие-то ящики, коробки, кривились непременные старые табуреты, казалась штурвалом неведомого корабля брошенная здесь прялка… Саша вздрогнул, почувствовав на себе чей-то безмолвный взгляд. Он обернулся и увидел, что из сундука с разбитой крышкой на него смотрят куклы – целая дюжина. Некогда кто-то наряжал их на веселый итальянский карнавал, но вот карнавал прошел, или не состоялся из-за разыгравшейся бури, или случилась беда – и его отменили, а куклы так и остались в итальянских костюмах – и до сих пор ждут, что вот-вот – и взлетят в небо разноцветные шутихи, грянет музыка, но вот уже не первый год никто даже не заглядывает на чердак, и гримасы недоумения не сходят с глиняных кукольных лиц. Саша взял одну из кукол, сдул с нее пыль, и Пиноккио, а это был он, едва слышно прошептал: «Спасибо…»

Саша выглянул в окошко: чуть не весь город был как на ладони. Справа видны были маковки Старого собора, а за ними лента Урала и лес на Бухарской стороне; чуть левее – полуразрушенная Петропавловская церковь, которая была почти не видна из-за громады церкви Казанской Божьей Матери. Если же смотреть влево, то заметны были приземистые коричневые коробки пороховых складов. Отчетливо просматривалась и Большая Михайловская, почти до самого городского вала, на котором были видны зубчатые башни ворот, через одни из этих ворот должен проехать Пушкин…

Саша устроился удобнее у окошка, по его подсчетам, карета с Александром Сергеевичем должна появиться ближе к полудню. Или чуть раньше, в зависимости от того, где он заночевал. На оконный карниз, шумно захлопав крыльями, сели два диких голубя, черными бусинками глаз с интересом посмотрели на притаившегося человека. И Саше внезапно стало грустно, он пристроил на каком-то разбитом стуле Пиноккио, сказал ему:

– Вот, братишка, какие дела…

Пиноккио промолчал, но видно было, что и ему не весело. Да и с чего веселиться? Кукольная подневольная душа всегда тоскует по свободе, но разве может она жить без ниточек, которые управляют ею?.. Долгоносый актер многое мог рассказать своему новому другу – о коварстве Коломбины, неотесанности Пьеро, равнодушии Мальвины, но он почувствовал, что Саше теперь не до этого, коротко спросил:

– Нашел?

Кого только в нашем мире не касается этот вопрос, кто только у нас не ищет? Кто только не находит, а найдя, не терзается: зачем я это откопал?

Саша покачал головой: то, чего я больше всего хочу найти, – найти невозможно. Впрочем, испокон веков все у нас только это и ищут.

– Дашу я оставил, даже не намекнул ей, куда отправляюсь, – дурак. Не спорь со мной, я – полный идиот! Даже больше – скотина!.. Космический секрет оказался мне дороже Даши… Даши…

Слезы навернулись на глаза Саши, он украдкой смахнул их ладонью, посмотрел: не заметил ли Пиноккио? Кажется, не заметил, глиняное личико куклы было бесстрастно.

– А ты нашел? – спросил у Пиноккио Саша. Тот про молчал. Значит, тоже не нашел.

Так за содержательной беседой пролетело пару часов. Откуда ни возьмись, прилетел зябкий ветерок, быстро обшарил обширный чердак и вылетел через окошко прочь, стал отгонять от Большой Михайловской крошечную рваную тучку, но не справился с ней, она повисла прямо над атаманским домом, а ветерок унесся к Уралу и за Урал – в лес, пропал там в желтеющих листьях осокорей. Тучка вдруг выросла, расползлась на полгорода, из нее брызнул дождик, и дождик этот почему-то встревожил Сашу, он никак не мог понять чем. Чем?

Он принялся размышлять над этим: неразгаданные или прочно забытые загадки всегда тревожили его. Но в это время на городском валу у въездных ворот обозначилось какое-то движение. Саша напряг зрение – так и есть, тройка. Должно быть из Оренбурга. Пушкин!

И тотчас от ворот к центру города – мимо солдатских казарм, мимо Войсковой канцелярии – полетел всадник. «Докладывать атаману!» – догадался Саша. Всадник был отчетливо заметен на фоне опустевших от дождика улиц. Дождик быстро кончился, но пыль успел прибить…

– Вот оно! – с отчаяньем подумал Саша. – После дождя нет пыли, и все мои предположения лопнули, как мыльный пузырь. «Теория пыли» пала под легким осенним дож дичком…

Он бросился к выходной дверце, но вернулся, попрощался с Пиноккио:

– Держись, мы еще покажем себя!

– Счастливо тебе! – сказал Буратино и принялся смотреть, как по Оренбургской улице движется экипаж первого поэта России.

Саша выбрался на мраморную лестницу и лицом к лицу оказался с человеком в военном мундире, кажется майорском.

– Дымоходы в порядке, я же говорил Егорию, – сказал он. – Так нет же, втемяшилось ему – дымоходы, дымоходы!..

Саша вжал голову в плечи и бочком-бочком двинулся вниз.

– Постой, приятель, – окликнул его офицер, – возьми на водку за труды…

Саша вернулся и получил двугривенный на водку, неловко поклонился и вышел на улицу. Около парадного крыльца атаманского дома суетилась челядь. Кто-то ширкал метлой, какая-то баба протирала влажной тряпкой двери, здесь же крутился не то вестовой, не то адъютант. Часовой в полосатой будке на углу дома вытянулся во фрунт, подобрав живот.

Как и предполагал Саша, на противоположной стороне улицы собрались зеваки, правда немногочисленные. Зеваки нутром чуют, где можно поглазеть. Им не нужны подробности, они их придумают сами. Они – создатели мифов, без них жить было бы неинтересно.

Неопределенного возраста баба говорила кому-то:

– У жаны его все юбки трахмалены чистым трахмалом, вон оно как!..

Мужик с холщовым мешком через плечо убеждал другого, тоже с мешком:

– Точно говорю, оземь ударилась и оборотилась девкой…

– Пымали? – спросил второй с мешком. – Али утекла?..

– Кого «пымали»? Никого и не ловили! – опешил первый.

– Ну девку-то пымали?

Первый с мешком только махнул рукой. В это время кто-то крикнул:

– Везут!..

Саша небыстро двинулся через улицу, рассчитывая, когда подкатит тройка, подойти к парадному крыльцу на возможно близкое расстояние.

И вот послышался звон колокольцев, и показался экипаж. Конечно же, никакой пыли после дождика не было. Саша на всякий случай приготовил письмо – вдруг все-таки удастся прорваться к Пушкину. «Будь что будет! – решил он. – Подбегу к поэту, а там пусть хоть в кутузку…». А от нее в эти дни уберегли его только чудо да старания Анюты.

Пушкинский экипаж сбавил ход, но не остановился, как ожидал Саша и зеваки, а завернул за угол дома, где в полосатой будке брал «на караул» солдатик, и въехал во двор – к заднему крыльцу. Теперь нечего было и думать о том, чтобы подойти к Александру Сергеевичу. Саша едва сумел разглядеть Пушкина, который быстро прошел в широко распахнутую дверь. Послышались приветственные голоса, смех – и тут дверь закрылась, ничего расслышать, а тем более увидеть не удалось. Саша стоял опустошенный, оглушенный неудачей. По сути дела, вся его миссия близка к полному провалу.

И вдруг он увидел пушкинского слугу, тот стоял у экипажа, осматриваясь вокруг: куда это занесло в этот раз неусидчивого барина?

Саша осторожно вошел во двор, стараясь не привлекать к себе внимания, сказал негромко, вспоминая, как обращались к слугам в романах девятнадцатого века:

– Любезный друг, тебя, кажется, Гаврилой зовут?

«Любезный друг» оглянулся, и в его сонном взгляде промелькнуло нечто вроде узнавания, но и удивление тоже, и даже испуг. Что за такой непонятный человек? И одежа непонятная, и разговор не мужичий. Барин-оборванец?

Чаво тебе? – спросил он тоже негромко, но чувствовалось, что если что – он горазд заорать во всю свою луженую хозяйской мадерой глотку.

– На водку хочешь получить? – спросил Саша, вспомнив про двугривенный.

Гаврила выразительно посмотрел на него: покажи мне доброго человека, который от водки отказывается? Потому что нет таких людей на белом свете!.. Но спросил настороженно:

– А чаво сделать прикажешь?

– Сущий пустяк! – заверил его Саша. – Отдай хозяину вот эту бумажку – и всех делов-то…

– Барину-то? – переспросил слуга. – А по шеям за это не надает? Может, тут антимония какая вредная?.. Ба-а-а-рин стро-о-огай у меня! – набивал цену Гаврила.

– А у меня двугривенный, – выложил свой аргумент Саша. – Не хошь как хошь…

И он развернулся прочь.

Он и шага не сделал, как Гаврила схватил его за рукав:

– Давай двугривенный!

– Сначала возьми бумагу, – сказал Саша.

Гаврила без видимой охоты взял свернутый листок, сунул в карман, уставился ожидающе. Саша вложил в его ладонь монету, пристрожил:

– Бумага важная очень, обязательно отдай хозяину!

– Это как водится, – туманно пообещал слуга и вразвалочку двинулся прочь, его дело служивое – торопиться некуда.

– Не забудь! – сказал ему вслед Саша.

Тот даже не обернулся.

Гаврила знал цену всем бумажкам, никакая из них двугривенного не стоит. Одно коровоженье от всей этой чепухенции, как говорил оренбургский кучер. Пока еще в нашем царстве-государстве важнее ассигнаций бумажек не водится. Так-то вот оно.

Водочки-то Гаврила, конечно, в этот вечер откушал, но что такое двадцать копеек в шинке, где каждый второй, каждый третий – закадычный друг? Водочка плещется, переливается, да быстро кончается. Пришлось приложиться к хозяйской мадере, закусить жареным рябчиком. Рябчик не больно жирен, весь жир на пальцах и остался; заметит хозяин – спуску не будет. Вытер Гаврила пальцы бумажкой, которую ему сегодня непонятный человек всучил за двугривенный, а бумажку изодрал да бросил в кусты во дворе. Вздохнул, перекрестился: так лучше будет, спокойнее – и ему, Гавриле, и барину, у которого таких бумажек полон Петербурх. Ну и непонятному человеку невелика потеря – всего-то двугривенный.

…Прошло два дня, и что-то опять потянуло Сашу к атаманскому дому. Он долго кружил вокруг творения архитектора Дельмедино, которым уральцы станут гордиться спустя полтора столетия, для начала почти разрушив здание. Саша опять решился зайти во двор, хорошо, что челядь была не так бдительна – петербургский гость уехал, чего теперь строжиться? И Саша в кустах нашел обрывки своего письма, и даже не очень огорчился, как будто и раньше предполагал, что от лакея толку не будет – рабская душа, что с нее взять?..

«Это только один из вариантов, – успокоил он себя, – и он не удался, ничего страшного, попробуем достучаться до наших потомков по-другому…»

И он усмехнулся. Невеселой вышла эта усмешка.