Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

– Странный сегодня получился день, – сказал Харитон Харитонович. – Странная получается ночь…

Словно в ответ ему опять над головами путешественников раздался ужасный хохот и хлопанье огромных крыльев. Из пещеры циклопа давно уже слышался богатырский храп.

– Странная жизнь получается, – добавил шкипер Григ. – Вот в нашей семье завелась давным-давно традиция, наносить мальчикам на левую руку непонятную наколку. Обязательно мальчикам – не девочкам. Наверное, это связано с какой-то семейной тайной…

– Что за наколка? – взволновался заскорузлый. Шкипер, увлекшись рассказом, не услышал вопроса:

– Считалось, что у нас в роду обязательно будут мальчишки, и так на самом деле было много-много лет: родились мальчишки и им делали эти странные наколки, приходило на смену новое поколение – и оно получало наколку, а вместе с ней и предание, что тайна татуировки будет открыта только тогда, когда в семье не родится ни одного мальчишки… Так вот, моя жена произвела на свет девчонку… Дашу мою милую…

И голос его дрогнул. Давным-давно не видел он свою дочь, почти двадцать лет… Или даже больше?..

– Что за татуировка такая? – повысил голос заскорузлый.

– Вот смотри! – Григ вытянул руку в сторону огня, по локоть закатил рукав рубахи. Оранжевый отсвет лег на ряд цифр: «2–6, 2 – 12, 2–1, 2–2, 1–3, 2–7, 1–2, 2–6, 1–4, 1–3, 1–2, 1–1, 1–4». И рядом: «Чаби чаряби…»

– Ой! – испуганно воскликнул заскорузлый. И еще раз: – Ой-й-й!!!

– Я тебя сразу узнал, иуда! – сказал ему Григ. – Думал в море тебя утопить, да море поганить жалко…

– Я только выполнял свой долг! – принялся оправдываться заскорузлый. – Время было такое… Я три года перебивался с хлеба на воду… После моей эпопеи с ловлей дракона никто не хотел брать меня на работу, да еще я остался должен главной Академии, где брал аванс на поимку доисторической рептилии. Едва ноги не протянул, и вот подвернулась не пыльная, в общем, работенка – консьержем, еще и комнату дали, правда в полуподвальном помещении, но нам выбирать не приходится… Но поставили условие – стучать. Представитель органов так и сказал: тем лучше жить станешь, чем больше сумеешь настучать. Должен помогать в выявлении врагов, как внешних, так и внутренних. А врагов у нас хоть завались!..

– Вот из-за таких, как ты, гадов, люди во всем мире нас боятся, – сказал Григ, – просто шарахаются от нас… Вот заходил я как-то в Марсель… впрочем, это о другом…

– Так неужели ты ему хотя бы по уху не дашь? – спросил у шкипера захмелевший от пива Вася, первый пилот. – Вот так и обойдется ему, стукачу? Если сам не хочешь, поручи мне. У меня завсегда душа горит по брылам настучать падлюге какой-нибудь.

– Он уже дал мне по уху, – поспешил напомнить заскорузлый, – на очной ставке…

– Ну почему же, – ответил шкипер, – по уху я ему, по жалуй, врежу… еще раз…

Он встал, подошел к заскорузлому и дал ему по уху, несильно, но чувствительно. Заскорузлый заохал, откатился от костра, запричитал:

– Публичные экзекуции устраиваете, да? Сладили с одним, да? Сладили? Ну ничего, найдется и на вас управа. Найдется!

– Это он циклопа, наверное, имеет в виду, – сказал Игнат.

– А может, и не только его, – сказал юнга Алеша.

– Что вы о себе вообразили? – продолжал бывший ловец драконов, бывший консьерж, бывший стукач. – Думаете, все вам позволено? А кто вы такие?.. Вполне подозрительные личности, болтаетесь по волнам и долам, сами не знаете, что ищете, да это еще вопрос – ищете ли? Может, только вид делаете, что ищете?.. Кто вы? Откуда? Зачем?.. Не можете ответить, не по зубам вопросы?.. А я вам скажу, кто вы. Вы – хаос и сеете хаос и абсурд.

– Человек не должен мотаться из стороны в сторону, сам по себе, он должен подчиняться порядку. Даже айсберги имеют свои маршруты, а это горы, горы! У всего должен быть свой путь, своя карта. Нельзя сегодня на Луну, а завтра на необитаемый остров, а послезавтра вообще куда глаза глядят, куда ветер дует, куда приснилось… Как будто вас ничего не держит на земле, разве это хорошо, когда ничего и нигде не держит человека? Может, вас и вообще нет, а? Может, это чистый обман зрения, а на самом деле вы даже в зеркале не отражаетесь? Человек – не Бог!.. Человек всего лишь – человек… И дана ему не воля, а доля… Доля!..

Все притихли, не ожидали такого.

– Ну чего ты, чего? – почти примирительно сказал Григ. – Я и ударил-то тебя едва-едва, как погладил. Про сти… Насчет другого тоже согласен– носит нас по этому миру, носит… Хотя не боги мы, конечно…

– Мне кажется, – сказал второй пилот, – что мы в Бога не верим… не научились верить.

– Бога нет, – казалось, что заскорузлый после горячей обличительной речи вот-вот сорвется на крик, но он произнес это почти печально; ему все-таки хотелось, чтобы Бог был.

– Бог далеко, – задумчиво произнес истребитель Харитон Харитонович.

– Бог всегда рядом, – сказала черная старушка – Ксения Павловна. – Господь милосердный…

Костер мирно потрескивал, замолк рев ночных чудищ, не слышно было и хлопанья огромных крыльев, из пещеры доносился богатырский храп циклопа – тишина и покой наполнили весь остров тишиной и покоем, стали засыпать и путешественники, да не все.

– И все-таки скажи, как получилось, что тебя не рас стреляли? – спросил у шкипера Харитон Харитонович.

Ксения Павловна тоже прислушалась к рассказу Грига, и они не заметили, как из палатки осторожно выбрался заскорузлый, за ним неслышно выскользнул юнга Алеша. Уж больно интересным был рассказ бывалого морского волка.

Глава шестнадцатая
Григ

Вышел ежик из тумана —

Выпил водки полстакана,

Вынул ножик, колбасу —

Хорошо в родном лесу

Тихо песню затянул,

О несбывшемся всплакнул.

Посмотрел в пустой стакан

И опять ушел в туман.

2 —9; 2– 18; 2—23; 7–1; б– 1; 1– 17; 3–3; 5– 10.

Сколько Григ помнил себя, столько за ним и следили: в детском саду воспитательницы, на улицах дядьки в велюровых шляпах, на танцах в Фурманском садике улыбчивые друзья. И всем была интересна его жизнь. Ему тоже были интересны их жизни, но не настолько, чтобы спрашивать: «А что твой отец говорил вчера вечером о денежной реформе? А камин вы вчера разжигали?»

Этот камин всех особенно интересовал, из пожарной охраны иной раз так на дню два раза приходили – ив дымоход заглядывали, и выстукивали, и замеряли, и вольтметр со стрелкой, а может и не вольтметр, на камин наводили, и стрелка куда-то показывала, должно быть, на север.

Не успевала дверь захлопнуться за пожарниками, как вваливалась комиссия по контролю за архитектурой; комиссия тоже первым делом ныряла в камин, принималась щупать каминные щипцы, выспрашивать: когтистые лапы какой птицы, или не птицы, изображены на щипцах? Комиссия еще забиралась в подвал, спрашивала, нет ли тут какого тайника и почему в подвале стоят двое одинаковых, таких огромных, часов с маятниками, похожими на алебарды?

Вслед за комиссией в дверь стучали ревизоры электричества и тут же спрашивали про камин и подвал и про огромные часы в подвале. «Вот, зачем вам этот камин? Ни у кого в городе нет каминов, а у вас есть, почему?» – спрашивали ревизоры, изучив каждый квадратный сантиметр камина, прослушав каждый его камень слуховыми трубками. И, казалось бы, какое дело ревизорам электричества до камней старого камина, до часов с алебардами, до когтистых пятипалых лап на каминных щипцах, но они и не думали хоть как-то объяснять этот свой интерес, а все спрашивали и спрашивали. Но вот они уходили, и сейчас же на их место прибывали профессора исторических и даже доисторических наук, и сразу с головой залезали в камин, ковырялись в часах, предлагали на месте камина сложить экономичную печь с изразцами. И ничего не нашли эти комиссии, ревизоры и контролеры, но интерес у них не убавлялся. Правда, в последние годы ревизоры и уполномоченные глаз не кажут, но время от времени обнаруживается, что кресла у камина сдвинуты, щипцы лежат не на своем месте, в самом камине валяется смятый «гармошкой» окурок «беломорканала» – кто-то тайно продолжал орудовать в доме.

Но особенно интересовали наблюдателей, сексотов и других часовых нашей жизни альбомы с фотографиями, старинные письма, дневники; ведь в давнишнее время чуть ли не каждая барышня вела дневник, да и ребята этим не брезговали: о звездах, о любви, о поездках на кислые воды, о первой охоте на вальдшнепа, о странном человеке, появившемся в городе. Любопытствовали и старинными книгами, статуэтками, монетами. Но дед Григория, а когда был жив – и прадед отличались крутым нравом, казачьей неуступчивостью. Выведать у них нельзя было ничего, а чуть что – так и кулаки могли пустить в ход. Отец Григория был такой же закалки, лазутчиков на дух терпеть не мог – скольких визитеров взашей вытолкал! А все фотокарточки, письма, бумажки, какие были, велел женке своей Антониде так спрятать, чтобы она и сама не могла найти. Она и спрятала.

А чего искали – ревизоры не говорили, наверное, сами не знали, слышали звон, да не ведают, откуда он.

Следили за Григорием и тогда, когда он подался в мореходку. Спрашивали: откуда такое желание – стать моряком – у парня из степного городка? Он отвечал: «Детская мечта». Не мог же он рассказать им о странном семейном наказе, который передавался от деда к отцу, от отца к сыну – и так на протяжении многих поколений, а говорилось в нем, что все мужчины в роду должны иметь на руке татуировку: непонятные двойные цифры и еще менее понятную детскую считалку с «чаби чаряби…». Кроме того, и мужчины, и женщины семьи, должны были, где только смогут, повторять незатейливые детские считалки, записывать их в школьных тетрадках, в альбомах, пересылать их в письмах, выводить на транспарантах, лозунгах и стенах – всюду, куда дотянется рука. А когда родится в семье мальчик, которого назовут Григорием, нужно будет стать ему моряком. Обязательно моряком, и откроется ему однажды заповедный остров.

И особо строго требовал наказ хранить родной дом.

Соседи, знакомые косились: что это за родители такие, сами своих мальчишек заставляют наколки делать? Другие оберегают детей от этой дикарской скверны, а эти сами ведут их чуть ли не к заплечных дел мастерам. И не только косились, но нередко и сигнализировали, куда следует. Там, где следует, давным-давно держали подозрительную семейку в фокусе строгого внимания – и протоколы составляли, и рапорты писали, и отчеты в пухлых пачках сдавали под охрану. Много накопилось подозрительных фактов и даже улик, а про что эти важные матерьялы – там, где следует, пока не знали. В голове крутилось, с языка готово было сорваться, но не выкручивалось, не срывалось.

Начальник того, где следует, догадывался, что семья Григория – это верхушка международной подрывной организации, которая – страшно даже вымолвить – не брезгует колдовством, магией всех расцветок, волхованием. Улики были непонятные, но настораживали. Например, одна из пожарных комиссий обнаружила в доме пачку старинных открыток с видами города, на которых были старательно выведены не «Люблю! Цалую! Жду!», а детские считалочки: «Эна, бена, раба, квинтер, финтер, жаба…», «Кони, кони…Чаби Чаряби…». И посланы они не из поселка Джамбейты, не из города Средняя Ахтуба, а из центра Европы – из города под названием Палермо. Да и отправлены открытки как раз в тот день в шестнадцатом году, когда на острове Капри у Максима Горького Ленин играл в шахматы с Богдановым. Не в покер он резался с «карикатурным большевиком», не в примитивную буру, не в благородный преферанс, не в освежающее «двадцать одно», а в шахматы. Причем, поговаривают, была разыграна защита Арона Нимцовича. Вот именно, Арона.

Именно в этот день некто, подписавшийся как «Александр Чаби-Чарябский», посылает эти открытки со считалками из Италии в Уральск: «Трынцы-брынцы, бубенцы, раззвонились удальцы…». Кто он такой этот Чаби-Чарябский? И что это за фамилия такая? Или это титул? Поди разберись! И, скажите, пожалуйста, кто в Уральск из Палермо станет слать открытки с видами Уральска?

И другие улики под стать: «Соглашение о страховании имущества в Российском страховом от огня обществе, Санкт-Петербург». Датировано соглашение 1874 годом. А кто не помнит, что именно в этом году родилась поэтесса Аделаида Герцык, а также Гертруда Штайн, тоже писательница. Казалось бы, никакой связи между этими событиями нет и быть не может, но для того и государственная тайная охрана, чтобы подозревать не только подозрительное, но и все немногое, что пока не состоит на подозрении… Ну зачем, скажите, страховать свой дом в далекой столице? В городе прекрасно обходятся вообще без страховок всяких, и без этого тут знают, как деньги тратить, они ведь, денежки, не через край. Страшные пожары регулярно выжигали город? Так это кара свыше.

Нет, только подумайте – страховать свое жилище и имущество в столице!

А это разве не улика? Кажется, ревизоры по охране нравственности в очередной свой заход нашли в подвале того дома – два лотерейных билета «Большой лотереи» благотворительных заведений за 1874 год. По инерции переписали номера – 88388, 70311. Долго не знали, что с ними делать, пока секретный агент Грищак не предложил: «Нужно их проверить, а что же еще?». Умный агент оказался. Конечно, трудов пришлось положить немало, разыскивая таблицу розыгрыша, состоявшегося больше века назад. Тут кандидаты и доктора исторических наук доказали, что не зря едят свой хлеб, там, где следует. Два с половиной года не выходили они из подвалов тайных служб, забыли, как сирень пахнет, с какой стороны солнце встает, но откопали-таки таблицу. Проверили, и оказалось, что оба билета выигрышные – по тысяче рублей ассигнациями. Выше был только один выигрыш – пять тысяч. Он выпал на билет под номером 11243.

– Не удивлюсь, что этот билет тоже может найтись в этом подозрительном доме, – сказал самый высший началь ник того, где следует. Он был не глупее секретного агента Грищака. И приказал искать билет. Тогда пошла на дом оче редная волна ревизоров, учетчиков и огнеборцев.

В сотый раз осмотрели все углы, камин и подвал, подняли все половики, перелистали все книги, ощупали все простынки, наволочки, не побрезговали исподним – такая служба, понимать надо. Но билет под номером 11243 не обнаружился. Помилуйте, а вообще как такое могло случиться, что все билеты с крупными выигрышами оказались в одном месте?

И тогда Грищак сказал, потупив глаза, чтобы не выпячиваться перед начальством:

По самому главному билетику, видать, выигрыш был получен, пять тысяч – по тем временам немыслимая сумма, однако за полтора столетия, надо думать, денежки пристроить успели… А тысячные билеты не стали обналичивать, чтобы не вызывать подозрение или просто не успели… Так что зря ищем…

– Молчать! – закричал высший начальник. – Зря или не зря – это мне только известно! Ваше дело работать и помалкивать в тряпочку! Понятно?..

– Так точно! – рявкнул Грищак.

– Я перед Правительством отчитываюсь, а не вы! – никак не мог успокоиться высший начальник.

Его так задело, наверное, потому что Уполномоченный от Правительства, которого друзья, знакомые и даже собственная жена звали за глаза Уопом, как-то спросил, между прочим:

– Вот вы уже многие годы разрабатываете это дело – про считалки, про разные странности…

– Стало быть, с самого тысяча восемьсот тридцать третьего года! – отрапортовал высший начальник. – С того дня, когда от сексота Обмаха было получено письменное донесение о том, что появился в городе подозрительный субъект, который пытался тайно передать камер-юнкеру Пушкину какую-то бумагу. В этот же день сигнализировал и сексот Варка: по его сведениям, субъект попал в город совершенно голым. В чем мать родила. Абсолютно так! С первых же дней наблюдения стало понятно, что это чужой человек… Подозрителен, очень подозрителен, но в воровских злодеяниях не замечен, в инакомыслии – тоже, вот только считалочки идиотские повсюду пишет, но насчет считалочек, к сожалению, пока статьи нет… Лет на тридцать – сорок он вообще выпадал из поля зрения, пропадал куда-то…

Уполномоченный хмыкнул, сказал обидно:

– В общем, сдвигов никаких не видать за полтора века… И вывески менялись на вашей конторе, и начальники прихо дили и уходили, а толку… толку… сам понимаешь сколько от вас толку…

Высший начальник с трудом сдержался, чтобы не вспылить, дескать, а от Правительства какой толк людям? То война, то мор, то восстановление народного хозяйства. Но сказал другое:

– Конечно, взять бы эту семейку за цугундер, прижать как следует, для этого есть славные проверенные средства – ледяной карцер, горячее через день, кружка воды на сутки, а можно и по ребрам резиновым шлангом, очень вразумляет такая мера, но ведь именно Правительство было против…

Короче говоря, пока Правительство либеральничает, играет в гуманизм и права человека, у патриотов, болеющих за судьбу государства, руки связаны…

Уполномоченный нахмурился, вообще Правительство не любило, когда тайная охрана начинала сильно думать про судьбу государства.

– Скажите, может быть, вам, в Правительстве, известно нечто такое, чего не знаем пока мы? – вкрадчиво спросил высший начальник.

– Да, думаю, пришла пора раскрыть карты, надежды на то, что вы сами это заметите, не осталось, – ответил Уполномоченный Уоп. – Этот субъект, который старался прорваться к Пушкину, пропал в 1834 году под осень, причем пропал внезапно, а появился в 1874 году, как снег на голову свалился…

– Это нам известно, – козырнул осведомленностью высший начальник, – причем первый доклад от сексота Об маха-второго указывает, что впервые субъект в том году был замечен в фотоателье на Крестовой… Мы осторожно – еще в те годы – наводили справки, самого чудика допрашивали… Нет, нет, без спецсредств… Тогда нипочем этого нельзя было. Говорил, что напали на него в лесу, отобрали одежду, паспорт отобрали лихие люди… Подозрительно, но не более того…

– Эх, вы!.. Не более того… Потеряли бдительность, нет никакой творческой ухватки! – с горечью произнес Уоп. – Хорошо, что наша Особая Тайная Стража не дремлет. Ведь этот странный человек объявился в 1874 году точно таким же, каким был тридцать пять лет назад…

– Нет, он был не голый…

– Да, не голый. Вы только это и запомнили? А ведь главное – он вернулся не постаревшим ни на один годок, ни на один денек… Ни одной морщинки, ни одного седого волоса… Вот что вы проморгали! Вот чего не выяснили! А должны были! Должны! Может быть, у него в руках самая тайная тайна мироздания, самое жгучее из самых жгучих знаний? А вы «взять за цугундер, шлангом по ребрам»! Как были костоломами, так и остались…

Да, неприятно услышать такое от самого Уполномоченного. А тут еще Грищак вякает! Подсидеть, собака, хочет?

И высший начальник приказал усилить исследовательскую работу, еще дотошнее выведывать-расспрашивать, следить денно и нощно, в том числе через бинокли и телескопы, слушать в три уха, не спать, не дремать – каждую мелочь примечать, каждый шажок брать на заметку, все протоколировать, переводить в цифровой формат, чтобы ни одна запятая, чтобы ни одна козюлька не осталась незамеченной.

Григу и его семье несладко пришлось. Сейчас-то все кажется нестрашным, уже всем рассказали по радио и в книжках, что не страшно, что никаких там иголок под ногти, никаких щипцов и сапог испанских, никаких похищений больше не бывает, а сидят там в тайной и даже самой тайной-претайной охране культурные люди в белых халатах – все кандидаты и бакалавры, щелкают на автоматических счетах – фактик к фактику прищелкивают, а после работы не в тир, как прежде, а в театр на «Жар-птицу», в музей на постимпрессионистов, в аптеку за презервативами – и искусство высокое теперь там, где прежде темные казематы были, и любовь там, где страдали тысячи безвинных.

Про былые годы и вспомнить жутко. В пионеры Грига не приняли, лишен он был радости дудеть в горн, колотить в барабан, орать счастливую песню «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих», не носил он красных штапельных галстуков, тем более – шелковых, шуршащих, холодящих шею. Не выбирали его звеньевым, председателем совета отряда, не давали разучивать приветствие делегатам коммунистического съезда по заранее заготовленной бумажке: «Спасибо партии за наше счастливое детство!..» И в шеренге отличников не кричал он звонко на сцене областного театра имени Александра Николаевича Островского о профессиях: «Все работы хороши, выбирай на вкус! Я мечтаю стать сталеваром! Я – пилотом! А я – счетоводом-бухгалтером, а я – директором плодоовощного совхоза, а я – дегустатором на спиртозаводе!..»

Да и что бы он закричал? «Хочу стать капитаном и помочь людям найти заповедный Остров?» Так на смех бы подняли, какой такой Остров, где Робинзон тебя дожидается?

В мореходке ему не дали доучиться, придрались: почему его называют не своим простым и понятным именем Григорий, а каким-то Григом? Иностранщина, низкопоклонство перед Западом! Еще пеняли за то, что поет по вечерам в общаге подозрительные песни на иностранном языке «Yesterday, love was such an easy game to play…», хотя толком и слов не знал, да и голоса у него не было. Да и слуха тоже.

Кроме слуха, у него и характер был скверный. Чуть что, и с кулаками лез: не обижайте маленьких, не трогайте чужого, не притворяйтесь умными!..

Об этом велели каяться на общем собрании, признавать свои многочисленные ошибки. А он каяться не стал, вместо собрания пошел в пивную и орал там весь вечер старую добрую песню «Сорок человек на сундук мертвеца…». А собрание – восемьдесят семь человек и парторг училища – ждало его, думали – не дурак ведь он окончательно, сейчас придет, повинится, получит выговор с занесением и будет дальше изучать историю КПСС, диамат, который расшифровывается как «диалектический материализм», истмат, который в свою очередь расшифровывается как «исторический материализм» (материализмов было бессчетно, но все усердно изучали их, потому что без них нельзя было и шага ступить)…

Но что об этом говорить, если Григ так и не пришел на собрание, а подрался в пивной с мужиком, который утверждал, что река Урал короче и мельче старинной речки Яик. Обидно стало за Урал.

И Грига в конце концов выставили из мореходки. Лишился он общежития, стипендии, морской формы. Он подался сначала домой, пытался устроиться в Уральское речное пароходство, чтобы таскать по реке баржи с гравием, песком и бутовым камнем, набираться, ходя по воде, уму-разуму, выйти в старпомы, а потом и, чего только не случается, в капитаны, заработать себе на пальто, справить сапоги яловые, шапку каракулевую. А уж в шапке каракулевой можно весь мир обойти – хоть на бударке, хоть на сипящем пароходе, шлепающем плицами по желтой воде! Но в пароходстве посмотрели его характеристику из мореходки, полистали еще какие-то бумажки и сказали: «Вакансий нет». Он пошутил: «Я не вакансии ищу, а работу…», но никто на его шутку не откликнулся.

Он прочитал на столбе объявление, что в речной порт требуются крановщики плавучих кранов. Краны, конечно, не пароходы, но все-таки по воде чуть-чуть ходят, и он пошел в порт. Оказалось, что сначала надо пройти годовые курсы, сдать экзамены. И ему в библиотеке курсов выдали знакомые учебники по материализму и один незнакомый – «Сопромат», который, наверное, расшифровывался, как «сопротивление материализму».

Он стал ходить на курсы и там познакомился с Варей, которая сразу велела называть себя Варварой. «Чтобы знали, какой я породы, – говорила она, – чтоб боялись!..»

Другие взаправду сторонились рослой девушки, но не Григ. Он и сам был под два метра, да и не робкого десятка. Он повел ее в кино, как раз показывали про Тарзана, и все сидящие позади них шикали, предлагали им сесть на пол, потому что их целующиеся силуэты на экране мешали следить за поворотами судьбы попавшего в джунгли мальчишки.

– А я иногда завидую Тарзану, – сказал он Варваре.

– Да кто же ему не завидует? – удивилась она. – Жить в лесу, купаться, сколько душе угодно, кататься на лианах, как на качелях, понимать язык зверей, птиц и, может быть, рыб…

– Насчет языка как раз не все понятно… Он понимает речь животных, а человеческую – нет, как же жить среди людей?

– Думаешь, Тарзану это обязательно? – хитро прищурилась она. – Вдруг мы все завидуем ему именно за то, что он не живет среди людей?

На них стали еще больше шикать в кино, и они вышли на улицу, как раз к их выходу подоспела осень: желтые листья, мелкий дождь, лужицы на тротуарах. В городском сквере стучали топоры – местные власти торопились дорубить плохо зарекомендовавшую себя сирень, а попутно и акации: у жены градоначальника в пору цветения сирени развивалась аллергия. А решили рубить сирень осенью для того, чтобы на ее месте сразу же высадить более благородные растения, возможно, самшит, мангровые деревья и финиковые пальмы. Говорят, что осень для пальм самое благодатное время.

Для Грига и Варвары осень тоже казалась благодатным временем, может, в их жилах текло хоть чуть-чуть пальмовой крови? Он полюбил ее, а она – его. Что тут можно сказать? Он привел ее домой, познакомил с родней. Мать сказала: «Хороша! А как будет в жизни – жизнь и покажет». И добавила:

– Гоженька, хоть не казачьего корня!..

И непонятно было, то ли похвалила, то ли, наоборот, – не похвалила.

Варвара спросила как-то о татуировке:

– Что это за шифр такой непонятный?

Он сказал ей, что ничего непонятного в этом шифре нет, что давным-давно, кажется, еще прадед Григория, расшифровал эти двойные числа. Ключом этого простейшего шифра служат детские считалочки, поэтому шифр всегда сопровождает или картинка, или указание на считалочку. Вот у него наколка со считалочкой «Кони, кони…». Ну а дальше совсем просто: первая цифра указывает на номер строчки в считалочке, а вторая на букву в этой строке. Надпись на моей руке гласит: «Да! Мы не одиноки». Иногда в других, обнаруженных им в разных местах дома шифрованных считалочках добавляются какие-то слова – «Любимая!», «Прости!», а основной текст не меняется – про одиночество, а точнее про его отсутствие.

– Так все просто? – Варвара была явно разочарована. – И зачем эту надпись передавать из поколения в поколение?.. Конечно же, мы не одиноки, вон сколько миллиардов народу живет и в Африке, и в Европе, и даже в Антарктиде!.. И кому предназначена эта шифровка?

– Вот в этом-то все дело! – сказал он. – Может, кто-то через года и даже столетия подает сигнал с необитаемого острова, дескать, остров оказался обитаемым – и Пятница объявился, и даже Среда, и даже Суббота. А может, некто сообщает, что его философия, ну, допустим, «общего дела» получила полное подтверждение, что появились ее последователи и что они далеко не одиноки, что «русский космизм» приобретает все больше убежденных сторонников… Согласись, что могут быть разные смыслы у этого сообщения… У нас в семье, например, считают, что это послание из…

Тут Грига позвала мать. Нужно было помочь ей по хозяйству, кажется, дров нарубить, или убрать со двора принесенные ветром палые листья, или наточить затупившиеся ножи.

– Поправь, сынок, ножи на оселке, – тихо сказала она ему, и еще тише добавила: – Не спеши раскрывать все сек реты…

Он хотел возразить ей, ведь Варвара – это… Варвара, но промолчал, даже не знает – почему промолчал.

Стали жить поживать, сдавать экзамены по бесчисленным материализмам, зачеты по технике управления плавучим краном. К концу весны Варвара родила дочку – Дашу. И уже приближалось окончание курсов, торжественное вручение бумаг с гербами и печатями, дающими право вести погрузку и разгрузку сыпучих и прочих грузов на баржах и пароходах.

Но по весне Грига отчислили с курсов – если разобраться, за пустяк. С одним своим дружком они решили прокатиться на «Бравом» – буксире, который как раз привел в затон имени Чапаева учебный кран. Из трубы буксира валил черный дым с искрами, сиплая сирена слышна была в каждом доме поселка, смотрящего на затон с желтого речного яра, чувствовалась в самом буксире, его криках огромная сила, что-то нездешнее, морское, может быть, океанское. Ну как тут было не попробовать постоять за его штурвалом?

Капитан буксира отправился вечером в клуб, где фокстротили лучшие девчонки затона, собирались здесь и мясокомбинатовские крали, и все капитаны вздыхали по красавице Томе Корзун. Тамаре Михайловне…

Григ со своим дружком пробрались на «Бравый», сторож в будке на берегу затона хлебал лапшу, а к лапше у него тоже было. В буксире пахло горячим маслом, как на камбузе, а еще бухарскими дынями. Неужели в Бухару тоже есть водная дорога?

Сначала приятели просто постояли на мостике, покрутили штурвал, представляя себя капитанами, и дружок сказал: «Ну хватит, пошли по домам», но Григ не собирался оставлять корабль, не испробовав, каков он на ходу. Сделать это было не так просто, потому что буксир был прочно принайтован канатом к огромному плавучему крану.

Это только раззадорило Григория.

– Кружочек дадим по затону, – сказал он, разбираясь с канатом. – А потом по домам…

Двигатель они запустили неожиданно легко, и мощный дизель зарычал под сталью палубы. Григ дал протяжный сигнал, негоже кораблю отправляться в дорогу молча, не простившись с родными берегами.

– Ты что делаешь? – закричал дружок. – Ты дурной, да? Все, кашпец нам пришел!

Из будки на берегу выскочил, на ходу надевая штаны, сторож, оказывается, у него к чекушке и лапше была и Фиса, диспетчерша с большим стажем.

– Полундра! – завопил сторож и принялся вести по отходящему буксиру прицельную стрельбу из одностволки шестнадцатого калибра. Курок щелкал громко, а самих выстрелов не было, потому что сторожу по сторожевому уставу был положен только один патрон и он его давно отдал Пашке – браконьеру за «мерзавчик» зубровки.

– Полундра! Захват судна! – вопил еще громче сторож, но и так уже все услышали сиплый рев сирены, к берегу стал сбегаться затонский народ.

«Бравый» легко отвалил от борта плавучего крана, за кормой забурлила вода, вспенился белый бурун. Григ прибавил газу, буксир задрал нос и, наверное, стал похож на торпедный катер. Но, может быть, и не очень похож.

И в это мгновенье буксир как будто налетел на невидимую скалу и резко остановился, задрожал от напряжения всем своим буксирным телом. Григ с дружком повалились на пол, увидев над головой стрелу накренившегося плавучего крана.

Григ стремглав поднялся на ноги, заглушил двигатель.

– Что это? – спросил потрясенный дружок.

– Там был второй канат – на корме… Мы его не заметили… Второй его конец на кране был закреплен…

– Что теперь будет? – спросил дружок.

– Беги со всех ног, – посоветовал Григорий. – Я это придумал, мне и отвечать.

Дружка уговаривать не пришлось, он кинулся в воду и поплыл к баржам с песком, там переждал часок и потом спокойно отправился домой.