Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

Глава двадцать вторая
Ку-Эн-Зим

Эне-бене, рики-таки,

буль-буль-буль,

караки-шмаки,

эуодеуокраснодеус

бац!

Ледяной холод бездонного одиночества, всепожирающий черный огонь невыносимой тоски, бесконечное, как Вселенная, существование, ненависть ко всему сущему, память, хранящая все зло мира – от вселенского до самого малого: как однажды в детстве убил из рогатки воробышка и горько плакал над ним, как струсил в юношеской драке и позорно бежал, а товарищи так на тебя рассчитывали, – если суметь все это перемешать, да еще добавить пригоршню предательства, кошель злорадства, корзину подлости, – вот тогда, может быть, и получится портрет Ку-Эн-Зима.

Как он завидовал мальчишкам в детстве, что не может, как они, встать на лыжи, прикрутить сыромятными ремешками к подшитым валенкам «снегурки», летом вместе со всеми купаться до посинения в Деркуле. Его никто не должен видеть, он всегда обязан быть у человека за спиной.

Он размышлял о судьбах людей, своей собственной судьбе, если можно назвать размышлениями короткие злые мысли, полные судорожного страха, черной ненависти. Получалось, что они слабые, ничтожные существа, которым уготована гибель, но он завидовал им – ненавидел и завидовал. Он готовил их уничтожение, гордился, что именно ему доверено стать запалом этого глупого, пустого мира, ему завидовали многие в Непонятых мирах, но не радость разливалась по телу – черная тяжесть. Он, легко перевоплощающийся в любое существо на Земле, чаще всего становился мальчишкой-сорванцом; он ощущал тогда устремления этого молодого тела, рвущегося к девушкам, забавам, соревнованиям, и усилием железной воли подавлял их – он хотел думать, что побеждал его, но в глубине сознания пульсировала уверенность: он только сдерживает его и стоит ему ослабить хватку, как взыграет в нем человечья неукротимая порода, и примется тело пить вино, целовать красавиц, сочинять стихи, читать до рассвета, лежа на раскладушке, романы Иванова.

Он старался самые свои каверзные каверзы проделывать, находясь в образе благообразного юноши, но юноша этот никак не хотел привыкать к убийствам, поджогам, взрывам, крушениям – человеческое – слабое, милосердное, неумное – брало в нем верх.

Волны отчаянья иногда захлестывали его: неужели эта хилая, без единого стержня, без объединяющей идеи, без упорядочивающей гармонии, без настоящей воинской мощи, земная жизнь возьмет верх во Вселенной? И на планетах Непонятых миров появятся пивные-рыгаловки, кучи мусора на улицах, проститутки?..

Его коробило от этих мыслей, он содрогался от мерзости. И вместе с тем чувствовал, что все это уже было в нем – составляющей частью его самого. Иногда он думал, что превращается человека. Так же, как люди, он ощущал всеми своими рецепторами ужас бытия. Ужас одиночества. Ужас ночи. Он научился ночами бродить по жутким пустынным улицам, на которых даже в июле пробивал ледяной озноб. Он ходил, не замеченный никем, и одинокие электрические окна, как последние острова жизни, пылали в черной пустоте над его головой.

Утром было всего страшнее. Город просыпался, но не оживал. Пешеходы брели сквозь друг друга, пряча под шляпами страшные рассветные глаза, утонувшие в одиночестве.

Утром никто никому не нужен. Днем тоже. Вечером тоже.

Ночью приглушенно гремят запоры, замки, холодные стальные засовы. Ночью никто никому не нужен.

Он был глыбой льда; он становился ледяной горой. Ненависть к этому миру он усугублял неизвестно как пробравшейся в него любовью. С отчаяньем он замечал, что привык даже к полиции, даже к бездомным, даже к дворникам…

Галактический бросок, который был осуществлен, скорее всего, с вершины Свистун-горы, разорвал ткань времени в нескольких местах – в доме с колоннами, над улицей Буянной, над Ханской рощей, и это помогло Ку-Эн-Зиму сразу найти одну из человечьих цепочек, которая своими действиями могла угрожать общему делу Непонятых миров. Сколько земных лет прошло с той поры? Почти двести? Больше тысячи? Две недели?

Он успешно внедрился в среду, организовал несколько катастроф, поднял тридцать три цунами, разжег две революции, особенно гордился той, что произошла 25 Октября по старому стилю, сумел погубить несметное число землян и, казалось, двигался в нужном направлении, но из Центра пришла категорическая директива: не трогать никого из этой цепочки, следить за каждым, но воздерживаться от физического уничтожения, как бы это ни было тяжело. В Центре считали, что именно среди существ этой цепочки находится тот, кто своими усилиями может довести этот мир до погибели, без участия извне. Возможно, каждый из них на это способен.

Он возлагал большие надежды на Фиолетового, все-таки некогда тот был киллером, любил возиться с винтовкой Мосина, содержал оружие в идеальной чистоте. Что стоило такому прихлопнуть какого-нибудь эрцгерцога, а там бы уж само все заполыхало? Но Фиолетовый явно сторонился работы по основной специальности. Ку-Эн-Зим отправлял ему по электронной почте заманчивые предложения за приличное вознаграждение. Например, сулил двенадцать составов золота и в придачу один состав платины за то, чтобы Фиолетовый пробрался на атомную американскую базу и, улучив удобный момент, открыл огонь из своей винтовки по ядерным боеголовкам. Если даже боеголовки не взорвутся – не беда. Газеты и телевидение так постараются представить этот случай, что мировая война станет неизбежной.

Но Фиолетовый даже не ответил на предложение. Ку-Эн-Зим не знал, что тот не подозревает о существовании электронной почты и вообще думает, что компьютеры специально изобретены для распространения порнографии. Темнота!

Но главная проблема была в том, что перед уничтожением на планете должен быть наведен идеальный порядок. Послушание, однообразие, всеобщее счастье, полная санитария, строгое соблюдение распорядка дня – вот прелюдия перехода во всеобщее Ничто.

Некоторое время Ку-Эн-Зим думал, что может рассчитывать на Динозавра. Хорош был бы эффект от выступления Динозавра в прямом эфире по телевидению – его представили бы как посланца внеземной цивилизации, которая готовится к вторжению на землю. В поднявшемся тогда хаосе легко было бы восторжествовать идее о сильной руке, о незыблемом порядке. Но Динозавр даже не понял смысла предложений, которые делались ему через подставных лиц, таких, как безукоризненный секретный агент Грищак.

Ку-Эн-Зим присматривался к Лизавете, может быть, именно ее поиски заповедной страны дадут толчок к новому переселению народов, а значит, невообразимому хаосу. Представьте себе, что вся Америка начнет перекочевывать в Европу. Или Африка перебирается на ПМЖ в Сибирь!

И вроде люди потянулись в дорогу, но на поверку вышло, что снялись с места только жители поселка бывшей МТС имени Велимира Хлебникова, а многие остались в своих домах мечтать об Острове, хлюпать носами от жалости к самим себе, копить денежки для поездки – на целую неделю! – к теплому Болгарскому морю.

Неужели эти двуногие все-таки победят?..

Глава двадцать третья
Циклоп

Завтра с неба прилетит

Синий-синий-синий кит,

Если веришь, стой и жди,

А не веришь – выходи!

Ни зги не видно было на острове. Заскорузлый прислушался: шторм над островом почти стих, но в кронах невидимых деревьев еще ворочался ветер. Да еще было слышно, как в своей пещере страшно храпит циклоп.

Заскорузлый вдруг подумал: «А ведь у циклопа должно быть имя. Гомеровского-то как звали? Полифемом? А этого, небось, каким-нибудь Данко или Ефимычем? Но дело не в имени. Назовись даже Старухой Изергиль, но соблюдай, хотя бы в основном, конвенции по гуманному отношению к пленным, тем более сдавшимся в плен добровольно».

За спиной заскорузлого кто-то хрипло хохотнул. Тот вздрогнул всем телом и бросился бежать, продираясь сквозь кусты, спотыкаясь о кочки и пеньки, рискуя разбить себе голову о едва различимые стволы деревьев. Ему показалось, что он бежал так всю ночь, что вот-вот – и начнется рассвет, но на самом деле стало еще темнее. Сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки. Он остановился перевести дух.

Из леса вышел юнга Алеша, хохотнул:

– Быстро вы бегаете.

– Чего тебе надо? – чуть-чуть успокоился заскорузлый.

Сдаваться идешь? – вопросом на вопрос ответил юнга.

– Да как ты мог подумать такое! – закричал заскорузлый.

– Не надо кричать! – усмехнулся Алеша. – Я тоже хочу сдаться. С той стороны сила пулемета. Огромная физическая сила циклопа, его бесстрашие и решимость. И что немаловажно – юридическая правота. Если он владелец острова, то мы, выходит, незваные гости?

Заскорузлый подумал, что рассуждения юнги зрелы, тянут не меньше, чем на боцманские.

– Ну а если…

– А если циклоп не так силен и злобен, то посмотрим по обстоятельствам, может, приведем его этой шайке со скрученными за спиной руками.

– Ослепим его! – прошептал заскорузлый.

– Этого, думаю, не потребуется, – охладил его пыл Алеша.

– Тогда в путь!

– Пора, пора, скоро рассвет.

И два перебежчика отправились в стан циклопа, шли прямо на храп.

Внезапно они уперлись в отвесную скалу, вершину которой невозможно было рассмотреть в кромешной темноте.

– Штурмовать будем? – спросил заскорузлый. – Так у нас снаряжения нет.

– Ага, штурмовать! – передразнил его Алеша. – Где-то эта скала кончается, значит, ее можно обойти.

«Браво!» – внутри себя поаплодировал ему заскорузлый. Ему нравились ребята, принимающие простые решения.

Они двинулись вправо, не теряя отвесную стену из вида. Алеша провел по ней рукой, сказал:

– Как железная, холодная и гладкая. Действительно, довольно скоро скала кончилась, и пе ребежчики приблизились к берлоге циклопа.

– Мне кажется, что он храпит значительно слабее, – сказал заскорузлый. – Совсем тихо…

И тут же он наступил на сухую ветку, треск которой прогремел взрывом. Храп прекратился, и кто-то совсем негромко, по-человечьи, спросил:

– Кто тут? Кто?

Он помолчал с полминуты, повторил, и тоже совсем негромко:

– Кто?..

И, видимо, обращаясь к самому себе, пробормотал:

– Где у этого рупора громкость регулируется?.. Или батарейки уже сели? Ничего у нас сделать не могут на совесть! Фонарик, так тот еще вчера приказал долго жить… Ну, кто тут, откликайтесь, не то из пулемета по кустам шарахну!.. Тем более что уже светает и вас можно разглядеть…

– Не стреляйте, это мы, – сказал заскорузлый и вышел на открытое пространство. – Мы сдаваться пришли…

Вслед за ним показался и юнга.

– Чего пришли? – переспросил невидимый в темноте пещеры циклоп.

– Типа на вашу сторону переходим…

Циклоп хмыкнул, спросил недоверчиво:

– А на кой ляд вы мне нужны?

– Можем пригодиться в вашей справедливой борьбе с захватчиками вашего законного острова, – сказал заскорузлый. – Мы знаем место расположения их палаток, численный состав живой силы, вооружение…

– Мы знаем также, – перебил его юнга, – сколько у них провианта… И, что немаловажно, нам известны их стратегические планы, я сказал бы даже захватнические, особенно это касается эксклюзивного пива «Бобруйское светлое»…

– Хорошо, хорошо! – согласился циклоп. – Но имейте в виду, я вооружен, если что, рука у меня не дрогнет. Буду держать вас на мушке…

– Ладно, – устали от предупреждений перебежчики. Светало, их могли увидеть из лагеря путешественников, а это, скорее всего, в их планы пока не входило.

– Забирайтесь в пещеру! – дал команду циклоп.

Заскорузлый и юнга с опаской переступили порог обиталища великана. Обиталище оказалось совсем не циклопическим, но довольно просторным для обычного человека. Но здесь живет циклоп!

Под невысоким сводом пещеры тускло светила керосиновая лампа, в ее колеблющемся свете перебежчики рассмотрели немного. В центре стоял деревянный ящик, на нем – портативная пишущая машинка. Вокруг валялись смятые бумажные листы вперемешку с окурками. Под ноги то и дело попадались пустые пивные банки, все то же «Бобруйское светлое». Самое большое скопление банок у раскладушки, сама раскладушка была пуста. На одной из стен нацарапана считалка:

 
Кони-кони, кони-кони,
Мы сидели на балконе,
Чай пили, воду пили,
По-турецки говорили:
Чаби, чаряби
Чаряби, чаби-чаби.
 

И рядом цифры, уже знакомый шифр: 2–6; 2– 12; 2–3; 2–1; 2–2; 2–3; 1–3; 2–7; 2–3; 1–2; 2–6; 1–4; 1–3; 1–2;1– 1;1–4…

– Я давно расшифровал это сообщение, – произнес за их спинами спокойный голос. Они резко обернулись. Перед ними стоял человек среднего роста, в потертых джинсах, старомодных очках, затертой телогрейке.

– Да, да, – сказал он. – А также в одной из считалок зашифрованы координаты Острова, той самой заповедной страны, поиски которой и собрали сегодня нас всех…

– Так вы – циклоп? – не удержался, спросил заскорузлый.

Человек улыбнулся, развел руками, дескать, делайте со мной, что хотите, но вот такой я шутник – захотел побыть великаном и побыл им.

– Я вас знаю, – сказал Алеша. – Вы писатель Иванов. Я читал ваш рассказ про полустанок, на котором бухарскими дынями торговала… ну эта, как ее? – Мария… Так, ничего, бойко написано, но до Борисова-Мусатова вам далеко…

– Это художник? – спросил Иванов. – У него еще отчество такое затейливое, да? Эпильдифорович, кажется? А при чем тут он?..

– Он рисует лучше, чем вы пишете, извините, – Алеша резал правду-матку в глаза писателя.

– Согласен, согласен, – без боя сдался Иванов и принялся оправдываться за свое циклопство: – Я не хотел никого обманывать или пугать. У меня пулемет-то игрушечный, а грохочет он так через микрофон… Я всю жизнь мечтал пожить хотя бы год на необитаемом острове, копил деньги, выбивал визы… В городе невозможно сосредоточиться. Стоит только сесть за пишущую машинку (я принципиально не приемлю компьютеры), как тут же сосед сверху включает отбойный молоток, еще не успевает затихнуть этот гром, как за стеной начинается детский плач. Я никогда не видел у соседей детей, я подозреваю, что они специально к этому времени приглашают гостей – и знакомых, и не знакомых – всех подряд – с единственным условием, чтобы с ними были крикливые дети. Если дети попадаются не ревы, не плаксы, то их специально дразнят или даже больно щиплют, чтобы они орали во всю глотку. И они орут. Потом их за это награждают шоколадом. Но как я ненавижу скрипачей, виолончелистов и пианистов! Они никогда не спят, им поэтому наплевать на сон других; я уверен, что они никогда не выступают в концертных залах, они выкладываются, как бойцы на марш-броске, у себя дома. Зачем им тащить свою виолончель через весь город, тратиться на такси, да в такси она не поместится, ей нужен грузовик, если можно изводить собственный дом, мстить – кому за то, что не отдали вовремя пятерку, взятую в долг, кому за то, что стучал в стену в четыре утра, просил уняться, дать покоя больной девочке, кому за то, что живут на дачах, где еще сохранились воробьи, и, кроме их чириканья да гитарного дребезжания, их не беспокоит никто. Даже набегающие время от времени грабители огородов, даже пьяный тракторист, заехавший на морковные грядки, даже одинокий милиционер, забредающий по случаю для проверки документов, кажутся милыми и полезными людьми по сравнению с мизантропами со скрипками и флейтами наперевес.

Мне кажется, что город распространил в музыкальных училищах, консерваториях, в музыкальных театрах – повсюду, где есть музыканты и хоть какие-нибудь инструменты, – специальный тайный циркуляр по уничтожению писателей. Не надо никаких репрессий, расстрелов неугодных и просто подозрительных литераторов (а они все подозрительные – проверено), просто нужно поселить по соседству с неугодным поэтом (а много ли их, угодных?) или сочинителем злобных рассказов (и чего они не пишут хоть что-нибудь миленькое?) учителя музыки или того же виолончелиста – и литератор обречен, он уже ничего не напишет, только в отчаянье будет затыкать пучками ваты зарастающие мхом уши.

Подобные циркуляры, я уверен в этом, были разосланы всяким жилищным кооперативам и конторам, гильдиям сантехников, сообществам дворников, союзам электриков, они должны следить за писателями, и как только те брались за перо или только собирались это сделать, тут же, если был вечер, выключалось электричество, а если утро, то начинался потоп – помои и дерьмо лезут к писателю изо всех квартир; днем обязательно начинали работать какие-нибудь кровельщики, распиловщики, подрывники – тысячи мастеров своих дел, вооруженных до зубов ломами, пилами, топорами, сверлами и буравами. Великая русская литература выросла на борьбе с сантехниками.

А как у меня замирает душа, когда я слышу звонок у входной двери! Это пришли продавцы промышленных пылесосов. Или активисты общества борьбы с пасленом, или защиты паслена, проводящие опросы общественного мнения в защиту или, наоборот, за полное уничтожение этого растения. Или сосед-бухгалтер, на старости лет взявшийся за сочинение стихов…

Я хотел поначалу построить у себя в квартире бронированную капсулу, в которой предаваться своей пагубной страсти – писательству, но быстро понял, что капсула, может быть, защитит от атомных ударов, но не от виолончелистов. Тогда я стал экономить даже на овсяной каше, запасать консервы, копчености, чай, злаки, бумагу, копировальную ленту для пишущей машинки – лелеять мечту хоть когда-нибудь побыть одному, в тишине– год, два, месяц, неделю… Может, во мне визг пилы убил нового Гомера, грохот отбойных молотков уничтожил еще одного Толстого?..

И вот мне подвернулся подходящий островок, причем меня уверяли, что он полностью необитаемый, более того, его невозможно обнаружить ни локаторами, ни шпионскими спутниками. Наполовину я купил его, наполовину выиграл в карты – повезло раз в жизни. Я настоял, чтобы меня и мой груз выбросили с самолета на парашютах, так высадка пройдет еще незаметнее. Душа моя ликовала! Первым делом я распаковал пишущую машинку и тут же начал новый роман, я просто ощущал его на кончиках пальцев, он лился легко и свободно.

Но не успел я написать пару страниц, как нагрянули тандырцы, или тандырчане, или тандыряне – каннибалы с соседнего острова. Едва отбился от них «Бобруйским светлым».

А тут новая напасть! И с моря, и с воздуха повалили соседи, то есть вы… Ведь вы почти все живете в доме с колоннами или неподалеку, так?.. Я вчера посмотрел в бинокль – с вами и черная бабушка Ксения Павловна, и бывший истребитель Харитон Харитонович, в общем, знакомая компания…

– Так вы тоже в Мизиновском доме обитаете? – спросил удивленно заскорузлый. – А я вас там никогда не видел…

Иванов улыбнулся:

– Вы, едва солнце всходит, уже со своими товарищами около сараев заняты поиском и смысла жизни, и наслаждения, а я в это время только спать ложусь после ночи, проведенной в обнимку с пишущей машинкой, так что жизненные циклы у нас не совпадают.

Я слышу в ваших словах осуждение? – спросил заскорузлый не без вызова.

Ни в коем случае! – сказал писатель. – Я сам отдал дань поискам смысла жизни; если бы вы знали, как я ломал над этим голову в бедном моем отрочестве! Сколько терзаний тогда свалилось на меня! Мир виделся простым, проще вот этого коробка спичек, но на смысл жизни не тянуло ни одно из тогдашних (теперешних – тем более) моих занятий – ни участие в музыкальной команде под звездным названием «Альтаир», в которой я играл на маракасах, ни обминание (точнее – обмятие) девушек в темных бытовках университетского общежития, ни тем более неуклюжие попытки одолеть «Улисса» по каким-то машинописным копиям. А что, хорош смысл бытия – прочитать Джойса?.. Впрочем, «Портрет художника в юности» я прочитал, но никогда не встречал человека, который уверял бы, что осилил «Поминки по Финнегану».

Я буквально выходил из себя, без конца задавая вопрос: зачем я, почему я?

– Так, в конце концов, вы ответили на него? – перебил писателя Алеша.

– Конечно, конечно… А вот поиски наслаждений заняли у меня гораздо больше времени, чем поиски смысла жизни, – продолжил Виктор Иванов. – Мне и сегодня еще трудно избавиться от наваждения, что бутылка доброго вина дает больше, чем откровенья мудреца.

– И я того же мнения, – горячо подхватил заскорузлый. – Вот, помню, в девятнадцатом году, в самом начале осени, мы как раз собирались на Лбищенск Чижинскими разливами, так вот, завернули ребятешки из второй сотни к одной баушке-самогонщице. Все до живительной влаги охочи. Может, завтра лютый ворог снесет тебе башку узкой вострючей шашкой, сколько раз потом пожалеешь, что башка даже хмельной не была? Говорят ей ребятешки: дай, старая карга, хоть пару четвертей. А та ни в какую, дескать, не из чего гнать самогон, война подточила хозяйство, даже бражки нет. Ребятешки: еслева найдем самогонку, то раскатаем по бревнышку твою избу. А не найдем – тоже раскатаем. Суровые тогда законы были. Одним словом, строгая воинская дисциплина. Обыскали бойцы избу, обыскали двор, обшарили котухи всякие – нет самогона, нет бражки. Прямо помирай! А на дворе вечереет, коням отдых пора давать, да и люди притомились. Стали располагаться на ночлег, настроение сами знаете какое, когда не допьешь или не пимши вообще. Позвали опять каргу. Дескать, поручаем тебе утолить жажду воинов. Где хочешь, хоть из-под земли, но достань самогону. Станица большая, а лучше тебя никто не знает, кто здесь еще промышляет по питейному делу. В общем, два часа тебе даем! Чтоб по истечении этого срока самогон стоял на столе! Для того чтобы тебе проворнее двигалось, поедет с тобой… поедет с тобой… и он нагайкой указал на меня. Не тяните кота за хвост, берите телегу, запрягайте!..

Честно скажу, не лежала в тот день у меня душа к выпивке. Редко, но бывает так. Да и ребятешки не особенно пьянливые были, больше из-за баушкиного супротивления шумели – обошлись бы и на трезвую голову, но нашел принцип на принцип, калган на калган.

В общем, запрягли мы конька, да и покатили по-над яром. В одну избу, другую, третью – самогона нет. Вот она война – одни нехватки кругом. Подъезжаем к одной завалюхе – стекла битые, крыльцо кривое, плетни заваленные. Я, само собой, засомневался, говорю:

– В этой избе не то что самогона – навоза десять лет не видели.

– Не шуми, милок! – говорит баушка. – Тут Панна живет, все знает, все укажет, только подход к ней нужон особый. Ума в ней палата, говорят, что хотели ее в атаманы поверстать, но она на коне плохо сидит. Была бы половчее, жила бы в каменных палатах в центре города, лампасы бы носила… А годов ей никто не помнит сколько. Помню, я девчонкой бегала, а ее уже старость согнула. Лет триста ей, ну не меньше ста…

Я, было, принялся баушку урезонивать, дескать, на кой нам мудрость столетней старушонки, нам велено добыть то, что покрепче мудрости будет, но она ни в какую – зайдем к Панне, и все тут!

Зашли. Темно, грязно, стоять, выпрямившись во весь человеческий рост, нельзя. В самом темном углу – древняя старуха, по-моему, слепая. Ничего особенного, никакой мудрости особенной не видать. Правда, на сто лет не скобленной крышке стола книги навалены, такие же черные, как изба. Кто ж их читает, если хозяйка не видит ничего? Хотя таких томов, наверное, тыщи пущены на самокрутки, особенно красными, казаки-то до табашного зелья не особенно охочи.

Старуха даже не шевельнулась, когда мы вошли, смотрела в одну точку и как будто прислушивалась. Но молчала до поры, ни одного словечка не обронила.

– Здрасте, баушка, вам! – отдал я дань уважения ее сединам. Она в ответ:

– И вам не хворать! За самогоном пришли?

– Есть у нас такая нужда, – отвечаю я. – Нужда, прямо скажем, боевая. Станишникам завтра в бой, дело военное, справедливое. Ну и душа, конечно, горит, ажник пылает.

– Знаю я ваши дела справедливые, – сказала она, – баб с детишками гонять да валтузить друг друга! Ярой!

– Ладно, баушка! – остановил я ее болтовню. Говори, есть самогон, или сами искать будем?.. Если найдем – пеняй на себя…

Старуха засмеялась, все так же глядя в одну точку.

– Чего ты как ворона закаркала? – спросил я грубо, но понимайте – был я тогда моложе, несдержаннее, да и война была на дворе. Сплошное смертоубийство.

– Эх, вояки, вояки! – ответила она. – Самогон у меня знатный, кто пробовал – тот язык проглотил. Мой самогон выпьешь – и поблазнит тебя жизня другая – без убийства, без пороха; бросишь шашки, пики, ружья… Но, думаю, вам не пить моего самогона…

– Баушка, лучше добром дай, если что, мы и заплатить можем, – сказал я. – Не поскупимся!

Старуха опять засмеялась, смешливая. И принялась рукой шарить по столу, уж не наган ли ищет? Мне сразу показалось, что она за красных – ей пра, за красных. Такая сдуру пальнет – и не попьешь самогончику.

– Руки, бабуль, руки! – закричал я. Но она уже нашла то, что искала, и протянула мне здоровенный, как маузер, ключ.

– Во дворе есть мененька калетушка, откроешь ее, там и питье ваше заветное, – сказала она. – Берите сколько душе угодно, если ей на самом деле это угодно… Но знайте – в половину бутылок я насыпала крысиного яду…

– Так укажи, в каких яд, а в каких нет, – сказал я. Она опять засмеялась своим каргиным смехом.

– Дак я слепая, не помню, куда яд насыпала. Мелком помечала бутыли, дак, мел на глиняных горшках хорошо виден, а на стекле – ни-ни! Оплошку дала я, бывает!..

– Значит, наше воинство славное задумала отравить – всех зараз, ведьма? – понял я ее страшный замысел.

– Мне неведомо, где ваши, а где наши. Все они едины – жизню крушат, брат брата ушибают, и если так дальше пойдет – зарастет Урал забывной травой… Не будет кому сеять, кому осетра ловить…

– Ну, старая! – Я готов был удавить ее собственными руками.

– Конечно, история эта интересна, – перебил писатель Иванов заскорузлого, – и с вашего позволения я вставлю ее в новый свой роман. Но уже скоро, думаю, ваши проснувшиеся друзья решатся на штурм пещеры циклопа, и нам надо как-то отбиваться. Или сдаваться… Или объединяться?..

Тут подал голос юнга.

– Ну хотя бы в двух словах расскажите, чем там все закончилось с самогоном? Ну пожалуйста! – пристал он к заскорузлому.

– А все просто кончилось – выпили самогон тот – выпили за милую душу. Ох и знатное было питье, карга не обманула.

– Как сумели различить, где отравленный, а где нормальный? – спросил Алеша.

– Да очень просто, по-военному, – сказал заскорузлый. – Перед каждым станишником поставили по бутыли – пробуй! Живой останешься – молодец, а помрешь – так в бою тоже каждый день рискуешь. Иной раз бывает вся сотня поляжет под пулеметом, а здесь шанс приличный – половина на половину.

– И никто не отказался? – поинтересовался писатель.

– Да нашелся один выродок, так ему потом и не налили…

– А что, отравившихся много было? – спросил Алеша.

– Дак все и отравились, полегли как один, кто на базу, кто в избе, а кто в телегах во дворе – храп стоял несусветный, – ответил заскорузлый.

– Прямо-таки насмерть? – все интересовался писатель.

– Про это не знаю, – развел руками заскорузлый. – На другой день большое дело было в Лбищенской, наверное, слышали, там немало станишников полегло – кто от пули, а кто, может, и от яду – самогон-то он имеет целебные свойства, ослабляет любую заразу. Так что самогон растянул удовольствие, не зараз, должно быть, помирали люди, а с растяжкой… А может, самогон всю отраву перебил? Да, так оно и было… Но только я один награду через эту самогонку получил.

– А кто все-таки не стал самогон пробовать, кто тот отважный казак? – не отвязывался Иванов. – Постойте, я попробую угадать…

– Да что там гадать, – нахмурился заскорузлый, – это был я… Вообще в тот вечер не было у меня желания пить…

– Как же вы из-за самогона медальку получили? – продолжал допрос юнга.

– От судьбы не уйдешь, – продолжил заскорузлый, – я свою бутылку пробочкой специальной закрыл, в сумку седельную положил – вдруг пригодится? А перед этим для пробы налил чуток бабе кошевой, она завсегда выпить любит. Она выпила, крякнула: «Вот отрава, так отрава!» И дай ей четверть этого яда – ополовинила бы четверть, глазом не повела. Выходит мне попала бутылка без яда.

Ну а другим вечером мы по Чижам пошли – прямо на Лбищенскую… Когда шли– душа радовалась, там две речушки – Чижа первая и Чижа вторая, а вокруг разливы – раздолье для аржанника, для любой пойменной травы. Там этот аржанник пахнет так, что голова кружится, и думаешь – нет войны, нет пожаров, а одна мировая тишина. А война есть…

В Лбищенской нас, конечно, не ждали. Хотя кто-то ждал, глаз не сомкнул, дожидаючи. И все дома указал, и все дорожки-тропиночки тоже. Бери их голыми руками! Но все равно к дому, где их командир на постое был, мы дополнительную разведку сделали. Всего ведь можно ожидать от этих музланов! Меня послали и Захара. Мы спешились и, придерживая шашки, чтоб не громыхнули, покрались вдоль какого-то штакетника, заросшего кустами. А ночь была – нарочно такую жди – не дождешься. Прохладная, звездная, тихая – даже собаки не брехали. Урал-Горыныч негромко плескался неподалеку. В такую ночь хорошо сидеть на своем крыльце, воздухом ночным дышать, мечтать о том, какая чудесная вещь – жизнь. Смотрим с Захаром – и всамделе у дома на приступочке сидит мужичок в одном исподнем – то ли после бани прохлаждается, то ли просто душу проветривает. Мужичок сам по себе небольшой, сухой, но видать жилистый. Захар толкнул меня в бок, дескать, сейчас его рубану – пикнуть не успеет. Но тут на крыльцо еще один вышел, табашник.

– Не спится, Василий Иванович? – спросил того, что в исподнем.

– Не могу заснуть, все в башке мысли какие-то крутятся-переворачиваются..

Что за мысли, Василий Иванович? Про войну?..

– Про нее, окаянную, тоже… Который уж год воюем, столько народу поклали. За счастье, за справедливость для народа бьемся, а знаешь, что мне давеча на допросе пленный рассказал, которого потом шлепнули у оврага? Завел он такую контрреволюционную брехню, будто счастье не винтовкой добывается, оно вообще мало кому в руки дается. Счастье, дескать, не завоевывать, а выстрадать надо, заслужить… Нужен для счастья особый народ – готовый к нему. Счастью надо учить, как в школе грамоте, его, да справедливость в придачу, не найдешь на дороге, как трешку… Хотя слышал он от стариков, что есть где-то такая земля, где с самого начала все устроено правильно, где и ячмень, и пшеницу – пашаничку – каждый год земля родит, и детишки не хворают, и в речках караси с лопату… Ему на распыл идти, а он все свое талдычит: есть такая земля, есть! Многие ее искали, говорят, что кое-кто дошел.

– Брехал, поди, беляк, Василий Иванович? Как сам думаешь?

Мужик в исподнем почесал затылок, говорит:

– Вот когда я в академии Генерального штаба был – четыре месяца там болтался – слышал, как однажды разговаривали между собой люди высокого полета, грамотные, как Ленин, может, чуть менее… Беззаветно преданные нашему красному делу. Я их толком-то не знаю, но фамилии мне называли потом. Как будто это были нарком Луначарский, сам товарищ Кржижановский, какой-то Есенин, остальные евреи– гринберги, бронштейны… Эти бронштейны и были самые башковитые. Так вот, они говорили промеж себя, будто царство справедливости есть на Земле и находится на острове, куда ведут три моста. Будто бы эскадрон революционных кавалеристов, посланных народным правительством, всего за год добрался до одного из мостов, но перебраться на остров не сумел, а почему не сумел – то ли на заградительный пулеметный огонь напоролись, то ли сказалась дорожная усталость – неизвестно.