Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

Глава девятнадцатая
Дневник
(продолжение)

Я скакала, я скакала,

Себе ноженьку сломала.

Стала ноженька болеть,

Стала маменька жалеть.

Пожалела, поругала

И за доктором послала.

Доктор едет на быке

С балалаечкой в руке.

В общем, прижился Саша в нашем доме, отрастил бороду, фуражку с малиновым околышем стал носить. И день, и ночь не расставался со своими диковинными инструментами. Однажды показал он мне диво дивное – небольшую шкатулочку. На первый взгляд – ничего особенного. А приглядишься – в шкатулке проделаны окошечки крошечные, и в них выскакивают буковки и складываются в слова. Да притом выскакивают буковки по своей собственной воле, как будто сидит в шкатулке какой-то чародей, дух бестелесный, и управляет словами. Можно спросить у шкатулки чего-нибудь, например, какой сегодня день, и она пощелкает-пощелкает и покажет воскресенье, а может и какое другое слово составить, как будто не хочет отвечать, или настроения у нее нет, или другими важными делами занята. Так и скажет она буквочками: «Недосуг мне». Или начнет писать: «Гроза, гроза, гроза» – за неделю до дождя. А когда молнии начнут полыхать, она признается: «Страшно-то как!»

Но время от времени он уходил куда-то, иногда его не было два-три дня, даже неделю. Я не спрашивала, где он был, а он никогда не рассказывал. Но я догадывалась, что он снова и снова ходит к мизиновскому дому, пытается вернуться к своей Даше. Счастливая она все-таки баба!

А однажды он пропал. Сутра был весел, напевал: «Эта женщина, увижу и немею. Потому-то, понимаешь, не гляжу. Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю и к цыганкам, понимаешь, не хожу. Напророчат: не люби ее такую, набормочут: до рассвета заживет, наколдуют, нагадают, накукуют… А она на нашей улице живет!..»

– Что за песня такая? – спросила у него я, а он ответил:

– Про тебя и про меня и про всех нас…

И засмеялся. И вышел со двора. А мне даже сердце ничего не подсказало, наверное, надо было побежать за ним, задержать его или просто с ним пойти. Но кто же тогда знал, что все так обернется?

Вечером Мартьян спросил:

– Санька рыбалит, что ли?

Прокопий тоже поинтересовался:

– Он с косилкой управился али нет? Обещал, что на конной тяге пойдет железка…

– Если пообещал, значит пойдет на конной, – сказала я.

На второй день Прокопий заметил:

– Мотается где-то… Мартьян промолчал.

На третий день братья только поглядывали на меня вопросительно. Через неделю Мартьян сказал:

– Однако, пропал Санька… Надо бы струмент его в чулане закрыть, схоронить до поры.

– Он вернется, – сказала я, братья только пожали плечами.

Я ждала его год. Прислушивалась, не хлопнет ли дверь, не проскрипит половица, не подаст ли голос верный Каквас. Я засыпала с надеждой, что именно сегодня ночью он постучит в окошко, я просыпалась, веря, что он дожидается меня в базу – и летела туда со всех ног, я видела его во сне – он ехал на расписной самобеглой коляске и рядом с ним сидела казачка, только лица ее не было видно. Иногда мне казалось, что рядом с ним – я…

Я ждала его десять лет. Братья выдали меня замуж – за хорошего казака, я родила ему двух сыновей и дочку. Братья обженились и тоже обзавелись ребятишками… У нас их называли, да посейчас это можно услышать, – «ребятёшками»… Мартьян уехал с женой в Коловертновскую станицу, Прокопий построил дом в Куренях, а мы с мужем стали жить в старом доме. Но чертежи дома, сделанные Сашей, я хранила. Вдруг пригодятся? Иногда я открывала чулан, доставала из мешка с инструментом – «струментом» – шкатулочку с буковками, спрашивала:

– Где он?

Шкатулка каждый раз нащелкивала по-разному. То «он рядом», то «вернется, не тужи», то давно знакомое, но сейчас непонятное: «чаби-чаряби…»

Я ждала его в сороковые-пятидесятые годы. Тогда заметила первую седину, но не огорчилась – нет. Рассказала об этом открытии шкатулке, она ответила: «жди». И я не теряла надежды в шестидесятые…

Жизнь стала меняться, или мы сами изменились… В городе открылся театр, появилась пожарная часть… Однако огонь еще не раз и не два наносил городу страшные увечья. Горел, конечно, и театр… Горели дома и по Большой улице, едва-едва не свернул огонь на нашу Буянную. Мартьян с Прокопием тогда вспомнили Сашу:

– Этот, пропавший, еще тогда заводил разговор о новом, каменном, доме… На бумаге рисовал его. Надо бы помороковать да ставить здесь, на Буянной, дом с подклетом, как у людей…

– Так в чем же дело? – спросила я. – Коли надо, так надо.

Они, обремененные своими семейными заботами, пальцем даже не пошевелили для этого строительства. Одно слово – казара! Мастера глотку драть, чуть что – на кулачки, а дело пусть оно само по себе делается.

Незаметно подкатила старость. Внуки стали тянуться вверх, будто наперегонки: вроде только-только говорить научились, а уже глядишь – барышни и кавалеры. И расспросы: баушка, говорят, ты с Пушкиным разговаривала? И отговорки: баушка, ну совсем спать не хочется, кака така ночь, светло еще.

Ждала я и в семидесятые, шкатулка все обнадеживала: «Не сегодня, так завтра». Неужели столько лет врала мне? Или сама не знала?

На Крестовой ателье открылось, где на карточки снимали. Как-то в воскресенье и мы с мужем, детьми, внуками пошли – всем табором. Пусть останутся для потомства наши личности. Усадили нас на лавку, мы с моим казаком в центре, а вокруг ребятёшки.

Съемщик сунул голову в какой-то ящик, прикрылся черным платком, что-то там поколдовал, а потом выглянул и говорит: «Сейчас птичка вылетит!» Снял он со своего ящика круглую крышечку, обвел ею вокруг аппарата и крышечку опять на место поставил. Птичка никакая не вылетела. Да и зачем, если разобраться, нам на карточке эта птичка?

– Все! – сказал съемщик. – Через неделю готово будет.

В это время в ателье вошел молодой казак, зажмурился, как будто вышел из темноты на яркий свет, потом открыл глаза, огляделся и потрясенно сказал:

– Здравствуй… те… Анюта…

Я не сразу его узнала, хотя он ничуть не изменился.

У меня закружилась голова, это был Саша. Не соврала, выходит, шкатулочка.

Он стоял, удивленно смотрел на мое многочисленное потомство. Он молчал, и я ничего не говорила – целая жизнь прошла врозь…

Наконец он обрел дар речи и первым делом спросил:

– Какой год на дворе?

Я ответила:

– Одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый…

– Не может быть! Мы только сегодня утром с тобой виделись, ты еще спросила, что за странную песню я напеваю… Неужели сорок лет пролетело?

– Да уж, пролетело…

Он рассказал, что в тот день отправился к Мизиновскому дому, не очень надеясь вернуться в свое время, а скорее по привычке. Ноги как будто сами несли его туда. На этот раз он решил попытаться через парадный подъезд попасть во двор дома. Он легко, не встретив в подъезде никого, поднялся по каменным ступеням лестницы до второго этажа. Налево в помещение вела высокая двухстворчатая дверь, а если взять чуть направо и потом прямо, то попадаешь там на старую деревянную скрипучую лестницу, которая ведет вниз – во двор. В прежние годы Саше в его скитаниях по городу не раз приходилось проходить по этой крытой лестничной галерее, но в этот раз он не был уверен, что попадет именно туда, куда ему нужно. Он только начал спускаться по деревянной лестнице, как распахнулись двухстворчатые двери и показались двое молодых ребят, с кряхтением несущих на своих плечах огромное бревно.

– Ну и тяжесть! – жаловался один.

– Как его только из Персии волокли, – говорил второй.

Саша присмотрелся, бревно оказалось свернутым ковром.

– Подсобить? – предложил он ковроносцам. Те отмахнулись, видимо, разыгрывали сценку только для хозяев и, перегнав Сашу, вынесли персидское бревно во двор. Саша прибавил шаг, и вот последняя ступенька. Вдруг?..

Он шагнул и оказался на веслах светло-голубой лодки. Она шла вдоль огромного желтого яра. Вода тоже была желта, или так только казалось? В лодке, кроме Саши, находились трое довольно странных людей. Женщина, которая все время просила своих спутников не забывать, что она писательница Лидия Сейфуллина, и двое мужчин, которые время от времени вспоминали, что им также поручена роль – играть братьев Правдухиных.

Сашу они не заметили.

– Лепота! – сказал один, бородатый, играющий роль Валериана Правдухина. Ему явно нравилось идти по реке, нравилась природа, нравились речные запахи и звуки.

– Этот яр, кажется, – Волчий. Один из самых больших в этих местах – более четырех километров тянется, – сказал другой, тоже бородатый, играющий роль Николая Правдухина.

Саша огляделся и заметил невдалеке от них еще несколько лодок и пару байдарок.

С одной из них прозвучала команда на привал, и лодки начали приставать к противоположному, пологому и песчаному, берегу. Тотчас затрещал костер, за минуту поднялся на песке целый палаточный городок, громкие и веселые голоса вытеснили отсюда на время тишину.

– Подумать только, – произнес у костра человек с гитарой, – ровно семьдесят лет назад они здесь проходили, вот именно на этом самом месте, может быть, стоял Алексей Толстой, здесь ловил жерехов на спиннинг!..

– Между прочим, очередь Лидии Сейфуллиной чистить картошку, – вспомнил еще один бородач, тоже играющий роль, но пока было непонятно – чью.

Играющая роль Сейфуллиной проворчала что-то похожее на «чтоб я еще попалась на эту удочку!» – и покорно пошла к котелку с картошкой.

– Я помогу вам, можно? – спросил у нее Саша. Она не ответила, даже не взглянула в его сторону, только как будто кивнула головой, и он уселся рядом с ней на теплый вечерний песок. Она, словно продолжая давно начатый разговор, произнесла:

– …на небе ни тучки, какой уж день идем, а палит солнце немилосердно. Июль у нас всегда жаркий…

К Сейфуллиной подошел бородач, играющий роль Валериана Правдухина.

– Лора, все хорошо? – спросил он. – С Генкой сей час почти повздорили из-за деталей правдухинской жизни… Тебе не кажется, что мы очень уж серьезно подошли к этой экспедиции, к этой, в общем-то, игре? Ведь это игра? Игра?..

Сейфуллина подумала с минуту, улыбнулась:

– Я – не Лора, забыл? Меня Лидией Николаевной зовут…

– Вчера ночью у костра я вдруг подумал, что тебя иначе зовут…

– Одна ночь прошла, другая пока не наступила, – неопределенно ответила Лора-Сейфуллина. И добавила:

– В одном ты прав – надо постараться игру не перепутать с явью…

Саша понял, что они его не видят. Он для них не существует. Он спросил:

– Куда путь держите? И откуда?

Бородатый стал отвечать, но Лоре-Сейфуллиной:

– До Чапаева, еще три дневных перехода – и будем на месте… А вообще славно, что мы сумели затеять этот поход, правда?

Она согласно кивнула.

– Настоящие Толстой, Правдухины, Сейфуллина прошли здесь в двадцать девятом году, – продолжил бородатый, – а мы отправились по их следам спустя столько десятилетий!..

– А зачем? – не удержался и спросил Саша. Бородатый почесал подбородок, задумался.

– Одним словом не ответишь, – сказала якобы Сейфуллина, – мне на лодке идти нравится… Река нравится… Друзья нравятся… Вообще хорошо идти куда-нибудь сообща.

– Точнее было назвать экспедицию не «По следам Правдухина», а «В поисках Правдухина», – наконец подал голос якобы Правдухин. – Было бы точнее… Разве плохо, что мы их помним?.. И еще – разве мы не ищем здесь самих себя, как землю заповедную, остров таинственный?..

«Вот оно что, все на свете норовят найти неведомые земли, счастливые края, – подумал Саша. – А вдруг все найдут?»

Ночью у костра пили водку, передавая друг другу по кругу огромную белую эмалированную кружку. Звезды тоже придвинулись к костру и казались ледышками, опасающимися растаять, но не находящими в себе силы отодвинуться от земного огня.

Потом путешественники пели грустные песни, и почему ночью всегда поются только грустные? Может, даже в самой светлой ночи мнится вечная темнота и перед ее бесконечностью не заводятся песни веселые?

Слышно было, как плескалась вода у бортов лодок, привязанных к стволу поваленной липы, какой-то зверь прошел по мокрому песку, отдуваясь и вздыхая, не обращая внимания на путников, последние вечерние ветерки укладывались спать в зарослях тальника.

– Чего притихли, народы? – преувеличенно бодро спросила Лора-Сейфуллина.

Откликнулась только гитара, едва слышно: «…как ветерок по полю ржи…»

– А через костер прыгать будем? – предложил кто-то.

Тут же раздвинулся круг сидящих, энтузиасты подбросили поленьев, огонь из малинового превратился в оранжевый; коротко разбежался Правдухин и пролетел над пламенем, огонь полыхал в его глазах. За ним прыгнула Сейфуллина… За ней еще кто-то… Костер разгорелся едва ли не в человеческий рост. Это только подзадорило прыгунов. Для того чтобы не попасть в огонь, приходилось разбегаться за пределами освещенного костром круга. Прыгающие экспедиционеры возникали из темноты, как черные птицы, и, сумев не опалить крылья, опять исчезали в темноте. Один из них, не рассчитав силы, перепрыгнув, налетел на гитару. Жалобно взвизгнули струны, и гитары не стало. Все окружили фанерные останки, склонили головы, тут же забыв об огненных прыжках.

Тогда прыгнул Саша. Костер тотчас исчез, и он оказался у лакированного прилавка в небольшом магазине. На голове его была странная летняя шляпа, и он перебирал в руках открытки с видами церквей. Неподалеку стоящая женщина говорила своему спутнику:

– Уверяют, что здесь, в Палермо, несколько сотен со боров!..

Спутник кивал головой, видимо, не понимая ни слова из того, что она говорила, отвечал:

– Грация…

«Неужели я в Италии? – подумал Саша. – Не может этого быть, но вот же…»

Он выбрал открытки с изображениями дворца Кьярамонте, фонтана «Претория», горы Монте-Пеллегрино и перешел через небольшую площадь, зашел на почту, присел за невысоким столиком и принялся на каждой открытке умещать слова знакомых считалок: «Чаби-чаряби…». «Вот удивятся в Уральске, когда получат открытки! – подумал он. – Но какой-то сегодня странный день. Наверное, надо прекращать эти хождения в Мизиновский дом… Боюсь, что однажды окончательно заплутаюсь в этих временных переулках… Не смогу вернуться даже к Анюте…»

Едва он подумал об этом, как оказался в фотографическом салоне на Крестовой улице. Сорока лет как не бывало…

На этот раз мы приняли его как члена нашей семьи. Правда, когда Мартьян с Прокопием увидели его, нисколько не постаревшего, то долго не могли взять в толк, что же с ним произошло. Объяснений о разломах времен они не принимали, как уху, три дня простоявшую в котелке на солнце.

– Долгая молодость – это, кажись, болезнь такая есть, – наконец объяснил все Мартьян. – От нее, говорят, торон моченый помогает.

– И свиным жиром надо растираться, – добавил Прокопий.

– Обязательно буду натираться, – пообещал Саша и остался жить у нас. Сначала поставил на дворе мазанку, а когда поставили новый каменный дом, то поселился в нем, в отдельной комнате.

Дом построили быстро, братья хорошо помогали. Саша ушел в строительство с головой, казалось, он никогда не снимал строительный фартук – запон по-нашему… Устроил в доме камин, небывалый у казаков очаг. Мы бы и русской печью обошлись, но Саша всех уговорил: и живое тепло в доме, и по вечерам лампы палить не нужно, и вообще красиво… Сам сделал диковинные каминные щипцы, на концах которых были выкованы пятипалые когтистые лапы. Мой муженек как-то спросил:

– У орла-то не такие когти… Это что за зверь такой невиданный?

– С чего ты решил, что это орел? Верно, что эта тварь невиданная, я сказал бы даже – невидимая, но она всегда стоит за спиной, и увидеть ее может не каждый…

– Нечистая сила! – ужаснулся муж и осенил себя крестным знамением.

– Сила в этом создании, если это только создание, страшная, – согласился с ним Саша. – Но и мы ведь не лыком шиты, верно? Ушки на макушке нужно держать, и не забывать никогда, что зло никогда не дремлет… Вот, возьмешь в руки эти щипцы и сразу вспомнишь о враге человеческом…

Саша принялся рассказывать моему казаку о Ку-Эн-Зимах, о Непонятых мирах с их ошеломляющей теорией всеобщего уничтожения через всеобщую же унификацию и всеобщее благоденствие, о цивилизации кентавров на пограничных планетах, закованных в стальные панцири. Не забыл он упомянуть и мудрую Наша-Тыр, и дискретную теорию силлабо-тонического стихосложения, почерпнутую на звездах, и даже практику аутсорсинга, отвергаемую зрелыми галактическими умами, не в пример нашим. Казак слушал, кивал, соглашался. Наконец молвил:

– Правда твоя, Дядька-Санька (он первым так назвал его, а потом уж ко всем языкам прилипло), я вот тоже глотку надорвал говорить, что не годится держать коней с запущенными копытами, а жеребят так вовсе надо беречь – и обрезать им копыта, и даже обмывать, тады и конь будет справный, и подковы терять не станешь кажинный день. Никак не обойтись без ковочных клещей, рашпиля, обсечки, копытно го ножа, и, конечно, ухналей в достатке приготовить нужно… Верно я говорю?..

– Верно говоришь, – вместо Саши ответила я. Прошло немного времени, и как-то, когда он уже ромадил тайник под лестницей, я спросила у него:

– Неужели больше не станешь даже пробовать вернуться к жинке своей?..

Он вздохнул тяжело:

– Не говорил я тебе, да и сам себе даже думать об этом запрещал, но, кажется, что эти прорехи во времени, посте пенно затягиваются, зарубцовываются, как старые болячки. Все труднее стали переходы, да и там, куда попадаешь, чувствуешь себя чужеродным, и более того – бесплотным – никто тебя не замечает, никому ты не нужен. Как светлячок в полдень…

– Здесь ты тоже как светлячок?..

– Нет… – пристально посмотрел он на меня. – Наверное, родными становятся те времена, к которым ты душой прирастаешь…

Он перестал ходить к дому Мизиновых, но все чаще я замечала в его глазах тоску.

– Вот представь себе, – говорил он, – все мы живем рядом. Может быть, нас с динозаврами разделяет только тонюсенькая, дрожащая, как мыльный пузырь, пленочка времени, ткни в нее иголочкой, и разлетятся в стороны тысячелетия, но как рассмотреть эту мыльную мембрану? Может, мы с Дашей сейчас одним воздухом дышим, след в след ходим, но она по одну сторону пленочки, а я по другую – и никогда нам не встретиться?.. А вдруг… вдруг, – мы все со временники, только разучившиеся видеть друг друга?.. Из одной речки ловим окунишек, в одном котелке варим уху, а хлебаем ее – кажется нам – каждый в своем веке…

Каюсь, я не понимала его. Тоскует по молодой жене – это ясно каждому, а как уху хлебать из одного котелка, но в разные времена– не разумела… Да и он, кажется, не особенно разумел, потому, должно быть, и маялся…

Постепенно я стала замечать, что в нем стал прорезаться особый дар. Время от времени он стал как-то по-особенному задумываться. Глаза его становились тогда влажными, странно неподвижными, дыхание делалось ровным и глубоким. Он как бы спал наяву. Но если при этом его о чем-нибудь спрашивали – он отвечал, так что не каждому были заметны эти его странные состояния. Он выходил из них так же быстро, как и погружался. Поначалу я даже не придала этому значения – мало ли на свете людей, которые живут воспоминаниями. Но у него, оказалось, это были не только воспоминания. Я поняла это, когда он однажды, выйдя из этой своей задумчивости, спросил:

– А что, дождь закончился?..

– Так никакого дождя не было, – сказала я.

Он уперся на своем:

– Как же не было, если даже град выпал, да какой – с куриное яйцо. Двух цыплят прибило…

Но дождя на самом деле не было, и цыплята были бодры и, как и прежде, прожорливы. Это точно, что одна назола от кур, но без них тоже в хозяйстве нелегко. Он посмотрел на них, пожал плечами и спросил:

– Сегодня четверг?

– Господь с тобой, с утра вторник был… Он удивился:

– Неужели мне четверг наяву привиделся?..

А в четверг на самом деле с утра над городом повисли черные тучи и ближе к обеду пошел проливной дождь. Я вспомнила про град, о котором рассказывал Саша, бросилась загонять цыплят в катух, но опоздала – двух цыплят убило небесными ледышками.

В другой раз Саша мне сказал, что надо бы купить билеты «Большой лотереи» благотворительных заведений за 1874 год. И выбрать вот такие номера: 88388, 70311, 11243. Он думает, что выигрыш выпадет как раз на эти билеты – или на все, или только на один из них – он не очень хорошо разглядел.

– Где ты это разглядел? – спросила я.

– Там! – махнул он рукой куда-то в сторону. Через не делю так и случилось. На все эти номера выпали огромные деньги.

Я поначалу не хотела их брать, но Саша убедил меня, что мы потратим эти тысячи на точную передачу исключительно ценных научных сведений, потомки будут нам за это только благодарны. А за каждую истраченную копеечку мы обязательно отчитаемся. (В конце этой тетради приложен точный перечень трат, в ценах 1875 года.) Я еще сомневалась, как-то не по себе было, тогда Саша решил предъявить только один билет, он полагал, что невостребованная сумма обязательно будет направлена на благотворительность. Он как бы разделил выигрыш с устроителями лотереи. Скрепя сердце я согласилась.

Вот тогда закипела работа на строительстве дома. Саша где-то в лавке на Туркестанской площади купил напольные часы с маятником, похожим на алебарду, и вторые – точно такие же – нашел, кажется, в магазине часов Якубовича на Большой Михайловской; часы эти пригодились ему для устройства в подвале тайного механизма.

А однажды он заставил соседа – Маркушу – натаскать полные кадушки воды. Тот отбивался как мог, ленивый казак был, но через три дня молния ударила в баз, который вспыхнул, как спичка, и если бы не вода, припасенная в кадушках, быть бы Маркуше погорельцем.

– Ну надо же, сосед, ты как будто заранее знал, – благодарил он потом Сашу, посматривая на того не без опаски – не вмешалась ли тут нечистая сила?

– Мне приснилась эта молния, – оправдывался как мог Саша.

– Я иногда как будто в бинокль вижу, что происходит впереди, – рассказывал он мне, – да так реально, так ясно, что понимаю, что это не сон… А что это? Не могу понять… Словно второе зрение открывается… Вот и сейчас– далеко-далеко отсюда – вижу море, корабль на море… Постой, постой, а на руке у него наколка с моей же считалочкой, с моим же шифром… Чудо чудное!..

Я тоже посмотрела в ту сторону, куда был направлен его взгляд. От напряжения даже слезы выступили… И вдруг как будто расступились деревья на старице, пригнулись под налетевшим откуда-то ветром талы, и я как будто полетела над землей – над Уралом, над степью, над берегом моря – откуда в наших краях море? Челкар? Каспий? Море посредине Земли?..

На море, в тумане угадывался усталый корабль. (Почему усталый? Долго в плаванье или шторм намял ему ржавые бока?)

Большего, как я ни напрягала глаза, мне увидеть не удалось.

– Ты тоже это увидела? – понял Саша. – Что это? Неужели временной разлом аукнулся в нас этаким макаром?

– Тебе лучше знать, – сказала я, – может, те, кто хоть раз соприкоснулся в мизиновском доме с этими дырами-переходами-провалами, получают способность видеть далеко-далеко?.. И могут даже заглянуть за черту дней?..

– Наверное, ты права, – сказал он. – Это как компенсация за утраченную возможность вернуться…

И он погрустнел.

Потом не раз нам помогало это удивительное зрение, которое доставало не только до дальних земель, но и еще дальше – в будущее… Саша многое смог рассмотреть там и рассказать нам – о Григе, его шхуне, самолете, построенном Игнатом, храброй девочке Лизавете, о многих, кто решился отправиться в путь к счастливой земле…

Он сказал, что тайник в нашем доме обладает логикой, его содержимое будет находиться в разных временных ячейках, а значит станет появляться постепенно, как бы вести за собой тех, кому оно предназначено.

Но никогда не мог Саша высмотреть тот год, из которого он явился к нам, никогда не мог разглядеть Дашу… Только однажды его взгляд достал до странных – заброшенных, наполовину разрушенных – строений на Свистун-горе; он узнал в них бывший (а может, будущий?) галактический центр, в котором он проходил подготовку для заброски в глубокий космос. Саша считал, что это может быть одна из проекций времени (а их не счесть) – вариант, в котором ему не удается сообщить своим современникам о том, что жизнь в космосе – не исключение, а правило, и галактический центр окажется никому не нужным. Если мы одиноки во Вселенной, то бессмысленно искать в пространстве родственные души, любые души вообще.

Теперь пришла пора рассказать об этих татуировках. Саша не уставал придумывать все новые способы передачи своего сообщения в будущее. Где только мог, он гравировал, наносил краской, вырезал перочинным ножиком детские считалочки, в которых зашифровывал свое послание.

– Сами по себе считалочки, они как неизменяемые ключи шифра, – не уставал он повторять. – Странное дело, но детские считалочки неизменны. Скажем, есть десять вариантов какой-нибудь сказки – в каждой волости свой вариант, а считалочки не меняются… Почему? Потому что память детская такова, что легко запоминает все без искажений? Или почему? На мой взгляд, считалки и мои шифры к ним достаточно странные, чтобы на них обязательно обратили внимание и в итоге непременно бы прочитали мое короткое, но необыкновенно важное для будущего Земли сообщение.

Однажды мы поехали на бахчи. Они у нас возле Круглоозерного. Помню, в том году арбузы уродились на диво сладкие – сахарные. Только выбрались из города, как Саша повернул налево – по дороге, что шла по берегу Чагана и дальше через Ревунок на Свистун-гору. Степью ехать ближе, да и для коня легче – не надрываться ему, Чалому, по крутому склону, но я ничего не сказала – самой было интересно.

Поначалу ничего особенного – ковыль, краснотал, полынь – земля нетронутая, непаханая. Потом Саша свернул с накатанной дороги и выехал на самый верх Свистун-горы. Оттуда была видна пойма Урала на многие километры – и сама река, и ее притоки, и темный лес, и меловые горки, и город.

– Если бы кому-нибудь понадобилось ставить сторожевую вышку, то лучшего места не найти, – сказал Саша. – Но ее нет, вышки-то этой…

– Для чего тебе эта вышка понадобилась? – спросила я.

– Наш инструктор по межгалактической подготовке Ипатий Ильич говорил, что прежде на этом месте стояла старинная вышка… А сейчас нет даже ее следов, и я не вижу, не чувствую, что здесь когда-то эта вышка была.

Он достал из телеги лопату, тонкий железный прут, остро заточенный с одной стороны, и принялся исследовать – чуть не каждый сантиметр – вершину Свистун-горы. Кое-где он протыкал землю прутом, кое-где принимался копать, но все безрезультатно.

– Это может означать, что какими-то действиями в да леком прошлом было изменено – случайно или намерен но – настоящее. Если не было вышки, то вполне возможно, что не будет и галактического центра… Изменилась причинно-следственная связь… Даже страшно подумать, к чему это может привести… Но ведь Наша-Тыр уверяла, что существует закон пространственной незыблемости, согласно которому изменить прошлое, а тем более будущее – невозможно, что в мире происходит только то, что происходит. Неужели мудрые кентавры ошиблись и каждый может повернуть мир под себя, как подкрутить кран с водой – кому холоднее, а кому горячее?

– Может быть, просто не бывает вечных законов? – спросила у него я. – Вчера земля была плоской, а завтра, глядишь, докажут, что она квадратная?..

Саша задумался. Сжал виски ладонями. Над нами кружил орел, словно присматривался, ветер Свистун-горы налетал на нас то с востока, то с запада, и мы на этой вершине, наверное, выглядели крошечными, беззащитными, одинокими перед лицом огромного, непонятного мира.

Наконец он произнес:

– Но я ведь существую!.. Я – есть!.. Значит, существу ет в будущем и центр, который направил меня сюда. Та же Наша-Тыр говорила, что закон незыблемости не отвечает со временным представлениям о строении мира и что вполне возможно ограниченное взаимодействие разных временных пластов… Будущее посылает сигналы в прошлое и также воз действует на него, как и прошлое на будущее. Может быть, отсутствие старинной башни и есть следствие того самого ограниченного взаимодействия? Ведь была данность: двадцать первый век, межгалактический центр, первый бросок в дальний космос и ожидалось, что цепочка эта продолжится: открытие внеземных цивилизаций, контакты с инопланетянами, обмен научными достижениями… Но если продолжения пока нет, то, может быть, это и стало причиной изменения событий, которые могли свершиться в будущем и уже свершились в прошлом?.. А кроме того, я уверен, что в далеком-далеком прошлом произошло нечто, что неуловимо изменило ход истории – совсем ненамного, совсем чуть-чуть… Постой, постой, может быть, кентавры ошиблись в расчетах, когда взрывали ту сверхновую? Вдруг, ей оставалось жить на мгновенье больше, чем было предсказано учеными? На три мгновения, на целый день? И вдруг именно в это мгновенье существам этой цивилизации удалось бы придумать, как спасти звезду и все планеты вокруг нее? И могла бы еще жить эта старинная цивилизация… А ее безжалостно взорвали. Наверняка это событие вызвало какие-то галактические изменения, отголосок их мы находим и на Земле…

Я почти ничего не поняла. Как может исчезнуть или даже вообще не появиться то, что уже существовало в будущем? И тут как будто яркая вспышка осветила укромные уголки моей памяти. И тут же я вспомнила, что старинная сторожевая башня есть на берегу Чагана, неподалеку от Ханской рощи. Но почему я не вспомнила о ней сразу, как только зашел разговор?

Я сказала об этом Саше.

Он посветлел лицом.

– Уверен, – сказал он, – что секунду назад ты не толь ко не помнила о ней – ты не знала о ней… Так?.. Так?..

Я согласилась:

– Да, кажется, так… Но почему башня стоит в другом месте?..

– Это может значить, что хотя бы одно из моих посланий дошло до адресата, – сказал он, – или кто-то смог прочитать зашифрованное в считалках…Чем больше моих сообщений будет прочитано, тем больше свидетельств этому мы будем находить, и башни будут находиться… или появляться все ближе и ближе к Свистун-горе. Как пристрелка из будущего в прошлое… И, возможно, однажды мы обнаружим ту самую башню… Поняла?..

Я кивнула головой. И тут же увидела старинную сторожевую вышку, возникшую как будто из ничего. Или она всегда здесь стояла? К чугунному кольцу, вделанному в основание башни, был привязан наш Чалый, не мы ли его привязали? Но когда? Саша достал перочинный ножик и вырезал на одном из бревен башни: «ДА! МЫ НЕ ОДИНОКИ! Саша»…

…Так он узнал, что его сообщения доходят до его современников. И еще он отчетливо понял, что будущее воздействует на прошлое, то есть вчера не может жить без завтра, так же, как завтра не бывает без вчера…

Но ему не дано было узнать, догадывается ли Даша о его судьбе…