Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

 
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
 

1833 г.

И опять год подчеркнут. Кому-то приглянулся именно 1833 год, кому? И почему?

Может быть, потому, что Пушкин именно в этот год приезжал сюда? Саша не раз рассказывал об этом… Она вспомнила его «Теорию пыли» и погрустнела. Где он, Саша?

Она обратила внимание на несколько старательно расправленных, наверное, даже разглаженных утюгом, обрывков какого-то письма, на которых были различимы отдельные фразы: «Господин Пушкин! Поверьте! Я попал сюда из… угодил в девятнадцатый век. Огромной важности информацию должен я донести да своего времени, да и Вашим современникам это знание не помешало бы. Она, эта информация, умещается буквально в трех словах: мы не одиноки!..

Александр Сергеевич! Извините за некоторую сумбурность письма, вполне, думаю, простительную – не каждый день мне приходится общаться с классиками. В полном смысле этого слова, Вы – человек будущего, Вас любят и ценят в нашем веке… Поэтому я к Вам и обращаюсь… хочется сказать Вам очень многое, очень! Вы даже не представляете, как волнует меня сама возможность увидеть Вас…

Александр Сергеевич! Знаю, что вмешательством в прошлое не изменишь будущее, и, тем не менее, решаюсь дать Вам один совет: держитесь подальше от одного блестящего офицера – Жоржа Дантеса…»

И опять та же дата – 1833 год.

Странное письмо! А что сейчас, в наши времена, не кажется странным?

Автор письма уверяет, что он «угодил в девятнадцатый век» и обладает информацией огромной важности, и сообщает ее: «мы не одиноки!» Информация, мягко говоря, не ахти какая неожиданная… Однако он предупреждает поэта о нежелательной для Александра Сергеевича встрече с Дантесом, которая – дай Бог памяти! – произойдет только через год; откуда человек, написавший письмо, может знать, что от того может исходить опасность для поэта? Или он был прежде знаком с Жоржем?.. Но все равно, что позволило ему предположить, что от того исходит опасность для Пушкина? Случайное совпадение или вывод на основе знания фактов биографии авантюриста?..

Даша перевернула еще одну страницу альбома и вскрикнула: с твердого старинного фотографического картона на нее глядел Саша, с затаенной грустью в глазах, – несомненно, это был он. Сюртук, брюки, заправленные в сапоги, – весь гардероб второй половины девятнадцатого века не мог переубедить ее в том, что это просто похожий на Сашу человек. Это был он. На карточке было оттиснуто: «Фотоателье „Модерн“, Уральск. Ул. Крестовоздвиженская, 38. 1874 год».

«Может быть, это какой-то предок Саши?» – мелькнуло у нее в голове, но она отогнала эту мысль – почему-то она была неприятна ей. Даша с первого взгляда на фотографию поняла, что на ней Саша, и ей не хотелось, чтобы эта уверенность была хоть чуть-чуть поколеблена. Она нашла Сашу и не хотела больше его терять. И ее не занимали технические и философские подробности перемещения во времени. Парадоксы не смущали ее, благодаря им легко (легко?) объяснялась таинственная пропажа мужа. Конечно же, он попал в прошлое, как она сразу сама не сообразила, ведь он готовился, точно готовился, к этому, вот откуда его нешуточные познания в области истории, литературы, различные «теории», казавшиеся ей иногда шуточными, взять хотя бы ту же «Теорию пыли». Точно, точно, он оказался в прошлом… Она почти обрадовалась своему открытию, теперь она хотя бы что-то знает о его судьбе. И тут же она подумала: а можно ли вернуть его оттуда? В крайнем случае – отправиться вслед за ним?

Она вернулась в подвал, где ее дожидались Данила и Егорий.

– Как вы думаете, – спросила она у них, – можно ли человека перенести из одного века в другой?

– Конечно, – не задумываясь, ответил Егорий. – Если не страшишься разочарований…

– Проще простого, – добавил Данила, – лично я шестнадцать раз бывал в прошлом и два раза в будущем… В прошлом мне больше нравится.

– И каждый может туда отправиться? – с сомнением спросила Даша, она давно научилась с опаской относиться ко всему, что объявляется «проще простого». Но ей очень хотелось, чтобы Данила и Егорий как можно скорее развеяли ее сомнения.

– Некоторые ученые считают, что перемещения во времени невозможны, – принялся за объяснения Данила.

Даша поскучнела, она знала, что чем длиннее объяснения, тем меньше в них толку.

– Другие полагают, что мы никогда не расстаемся с прошлым, – продолжил старьевщик, – но все, как обычно, за висит от ракурса: когда лежишь в траве, кажется, что она закрывает небо, а поднимешься – стебли не достают даже до колена… Будущее же никогда не наступит, каждый миг оно превращается в труху прошлого…

– Ты нарочно запутываешь меня? – рассердилась Даша. – Я конкретно спрашиваю: можно ли мне отправить ся вот в этот 1833 год?

Она протянула старый альбом Даниле, показала фотографию Саши:

– Вот мой пропавший муж, как он оказался в девятнадцатом веке среди «трухи прошлого»?

Данила пожал плечами:

– В мире возможно все… Спроси у своего зеркальца– компаса, вдруг ему все известно… Кстати, в прошлый свой приезд я нашел его в вашем дворе, в бурьяне… Видимо, пролежал там этот прибор не один год… Егорий поддакнул:

– Можно, конечно, поинтересоваться мнением серебряных мозгов, но нужно ли это? Хорошо ли умирать раньше, чем родиться?

Даша от возмущения даже топнула ногой: ну почему они не хотят понять ее?

– Саша каким-то образом очутился там, это ведь не галлюцинация!..

Данила повторил:

– Все бывает на свете, весь вопрос в том – почему и зачем это случается? Ты мужа потеряла, а что ищет он?.. Не говорил?..

– Не знаете вы ответа, – заключила она. – Но, может быть, он найдется именно в этом подвале?..

И она протянула Егорию круглую медную табличку, на которой было выбито: «1874 год. Санкт-Петербургъ. Российское страховое от огня общество»:

– Это диск, ключ, тайная кнопка, секретная пружина, называйте, как угодно, в общем, эта штука приводит в действие скрытый механизм тайника. Нужно вставить диск в прорезь под циферблатом.

– Мне уже попадались сходные устройства, – сказал Егорий, – похоже, что их задача – не сохранять тайны, а наоборот – открывать их.

– Да, – добавил Данила, – вся их хитроумная механика направлена на то, чтобы на них обязательно обратили внимание. Все эти шарады, головоломки и коды как будто специально дразнят: ну, справься, ну, угадай, ну, распутай этот клубочек!..

– Но ведь вы наверняка уже открывали этот тайник, если этот диск находится у вас? – спросил проницательный Егорий.

– Да, открывали, – призналась она.

– Что-то нашли там?

Она ответила уклончиво:

– Я почти уверена, что сегодня мы найдем больше…

Она подумала, что тайник открывает свои секреты не сразу, а постепенно, шаг за шагом, как они и возникали. Так было задумано, чтобы еще больше не запутать тех, кому эти тайны и были адресованы. Кем задумано? Сашей?..

В подвале раздался хриплый смешок, уже знакомый Даше. Она огляделась – кроме их троих в подвале как будто не было никого.

Егорий привел в действие секретный механизм тайника; продолжили свой путь маятники, похожие на алебарды, пришли в движение скрытые шестеренки и колесики, пружины и штанги, поползли в разные стороны ступеньки лестницы, и тайник начал открываться. Она почему-то вспомнила давешнюю строчку на эмуляторе «Пять минут, не забудь!» и вдруг поняла, что эта надпись касается тайника, ведь он закрывается автоматически через пять минут после открытия. Эмулятор почему-то предупреждает ее об этом, почему? Чтобы она не осталась в этой каменной ловушке? А может, чтобы сумела оставить там кого-то?..

Наконец тайник открылся, и Даша в сопровождении Данилы зашла в тесное помещение, облицованное серым шершавым камнем. На этот раз на самом видном месте лежала запыленная потрепанная тетрадь. И все, больше ничего. Даша взяла тетрадь, встряхнула, облако пыли повисло, в тайнике. Она открыла тетрадь, прочитала: «Вот уж мученье управляться с пером, с вилами и того легче…» На высохшей, ломкой бумаге было полно клякс, почерк был осторожный, спотыкающийся. Глаза выхватили на странице знакомое слово «…Дядька-Санька…», не о нем ли вспоминала бабушка? Она захлопнула объемистую тетрадь – облако пыли в воздухе еще загустело, а на обложке стала ясно видна уже примелькавшаяся считалка:

 
Кони-кони, кони-кони
Мы сидели на балконе
Чай пили, воду пили,
По-чабичарябски говорили:
Чаби, чаряби Чаряби, чаби-чаби.
 

А ниже все те же цифры: 2–6; 2 – 12; 2–3; 2–1; 2–2; 2–3; 1–3; 2–7; 2–3; 1–2; 2–6; 1–4; 1–3; 1–2; 1–1; 1–4.

– Постой, постой, – сказал Данила, – так ведь это самый простой шифр. Действительно, кто-то просто рвался, чтобы его послание расшифровали без всяких затруднений… Цифры скорее всего указывают на буквы считалочки…

Тут Даша толкнула локтем в бок не в меру догадливого старьевщика, показала знаком – ничего не говори!

Знакомо задрожал под ногами пол, раздалось жужжание. Тайник начал закрываться. Даша еще раз толкнула Данилу, и тот едва не кубарем вылетел из секретной каморки…

– Ты что?! – спросил он удивленно.

– Пока помолчи… – сказала она ему.

– Сейчас закроется подземелье! – крикнул Егорий. – Останешься там…

Ступеньки медленно ползли на свои места. Даша рванулась и стремглав выскочила из тайника; мгновенно щелкнул невидимый запор, и лаз закрылся. И в ту же секунду, приглушенный толщиной каменных плит, раздался отчаянный визг – тонкий, одновременно скрипучий.

– Ага! – торжествующе закричала Даша. – Попался, голубчик! Посиди теперь в заточении!..

– Кажется, там кто-то есть, – сказал Егорий. – Как будто поросенок забрался…

– Подозреваю, что даже – свинья, – ответила Даша. – Не будет вечно ухмыляться у меня за спиной, дышать в затылок холодом!..

– Что это? Кто это? – спросил Данила. – Ты это существо специально закрыла в подвале?.. Поэтому и меня вытолкнула?

– Какой догадливый! – засмеялась Даша. – А про это «существо-создание», почему-то кажется мне, мы узнаем из этой тетрадки, как только сумеем отряхнуть ее от пыли… Ты за него не опасайся, он и не из таких ситуаций выворачивается. Вывернется и из этой…

Она протянула Даниле тетрадку:

– Теперь расшифровывай эту тайнопись…

Данила вгляделся в надпись на обложке.

– Так-так, – произнес он. – Цифры двойные, могу предположить, что одна обозначает номер строки, другая – букву в этой строке… Предполагаю, что номер строки обозначает именно первая цифра, так как мы видим там небольшие значения; как раз в считалке всего шесть строк… Если это верно, то «2–6» – шестая буква во второй строке считалки, то есть – «д». А вся фраза звучит так: «Да, мы не одиноки!»

– Эта фраза есть и в письме, обрывки которого сохранены в бабушкином альбоме! – вспомнила Даша. – Странно… Кто-то изо всех сил старается сказать нам, что мы не одиноки… и, кажется, я догадываюсь, кто это может быть…

– Сдается мне, что нужно внимательно прочитать эту тетрадь, получше рассмотреть альбом, – сказал Данила…

– Читаем! – откликнулась Даша.

Глава восемнадцатая
Дневник

Ехал кот на бочке, Продавал цветочки. Синий, красный, голубой – Выбирай себе любой!

4 – 3; 4 – 10; 4–5; 4 – 10; 3 – 17; 3–2; 1–8; 4 – 10; 3–1;Ь;4– 19.

«Вот уж мученье управляться с пером, с вилами и того легче… Не стала бы и бумагу марать, но чувствую, что должна записать обо всем, что произошло со мной, Сашей, всеми нами… Да и Саша просил постараться, чтобы когда придет время и люди будут готовы к этому – пусть тогда они узнают всю правду».

А случилось такое, что в голове никак не укладывается. Ни за что бы сама не поверила этому, расскажи мне кто-нибудь другой, но дело в том, что я все это видела своими глазами. С того самого дня, когда в лесу нашелся человек – Саша… Нынче мне седьмой десяток, а тогда я совсем еще девчонкой была. Отчаянной! Боевой! Ничего не боялась!.. Другая, увидев в лесу голого мужика, дала бы ходу, только бы пятки засверкали, а мне любопытно стало. Убежать я всегда успела бы, да со мной еще был верный Каквас… Если бы я тогда ушла прочь, вся моя жизнь по-другому бы развернулась. А вот осталась, привела его в наш дом на Буянную. Братья Мартьян и Прокопий, конечно, не обрадовались, даже бока намять ему хотели, но он смирный был, безобидный, на рожон не лез, поначалу баял, что из купцов, что его ограбили разбойники, но купец из него, было сразу видно, пустяковый, в товаре ничего не смыслил. Тогда он признался, что ему нужно повидать здесь Пушкина – поэта, будто бы тот обязательно приедет сюда из самого Петербурга. Он даже число называл – 21 сентября… И еще, дескать, 23 сентября Пушкин уедет отсюда, как раз снег будет идти. «Откуда он может это знать? – подумала я тогда. – Брешет, как сивый мерин!»

Братья разрешили не прогонять его пока, пусть, дескать, побудет здесь, а потом решим, что с ним делать. Но чтобы держал себя в полном аккурате, не пракудил бы, да на глаза людям лишний раз не показывался.

Поначалу, грешница, я подумала, что он на голову слаб, особенно когда начал рассказывать, что прилетел со звезды, которую даже не видно на небе, а вообще он родился в этих местах, только в другие времена. Дикими казались его рассказы. Надо же, со звезды прилетел!.. Без штанов.

Но с течением времени кое-что из предсказанного им стало сбываться. Пушкин приехал. Хорошо помню этот день, как раз суббота была, Рождество Пресвятой Богородицы. День был прохладный, с утра светлый, а к обеду потянулись тучки…

А Саша еще в пятницу уехал на Орлике, хотел перехватить Александра Сергеевича в пути, дескать, тот будет ночевать в Генварцевском форфосе… то есть форпосте, все время сбиваюсь на наши казачьи слова, и Саша может попытаться переговорить с поэтом где-нибудь между Кирсановской станицей и Генварцевским форфосом. Хотел передать гостю из столицы бумагу, в которой написал про свое время, про звезды, а главное про то, что людей на звездах этих полным-полно, не только, значит, мы одни живем на свете. Через сто пятьдесят лет будут потомки читать пушкинское наследие и поймут, что эта бумага послана им – прямиком в будущее. «Мы не одиноки, не одиноки!» – время от времени повторял он.

А еще хотел он предупредить Пушкина насчет Дантеса; я тогда и не слышала отродясь такого имени, а Саша сказал, что в тридцать седьмом годе Пушкин погибнет от рук этой сволочи.

Только тогда он еле ноги унес, попался на глаза казачьему разъезду. Не удалось поговорить с важным гостем из столицы и в городе, вокруг него чуть не все войско кружило, возили его и на учуг, и в дом Усти Кузнецовой – как к нему подойти, если сам без роду, без племени, да в городе без году неделя? – немедля повяжут. Я тоже сподобилась посмотреть на сочинителя – мимо он в возке проезжал с Василием Осиповичем – невысокенький такой, но, видать, бойкий, обличия городского, хоть и с бородой. Диковинный человек, но разговору после его отъезда почти не было, хотя офицеры ему представлялись боевые – одно слово – ярой! Герои то есть. И в военном деле отважные, и в мирное время способные. И лучшие красавицы города на обеды в честь Пушкина были званы, и рассказывают, что одна Пушкину очень глянулась, но вот уехал, и все, молчок, как будто и не приезжал первый поэт России. Ни «правдивых» историй не обозначилось в молве, ни «самых верных» сведений никто никому не передавал. То ли запрещено это было, то ли сплетни к Пушкину не приставали? Хотя к кому они не пристают? Больнее репьев!

Передал Саша свою бумагу Гавриле, человеку пушкинскому, наказал строго передать в руки барину, но Гаврила тот нетрезвый изодрал в клочья послание, выбросил в кусты – через несколько дней Саша и нашел эти клочки. Я, как могла, собрала письмо, теперь оно в альбоме.

Пушкин на самом деле выехал из города 23 сентября, и теперь известно, что около Переметного Умета его застал снег, да, рассказывали, такой, что пришлось верст пятьдесят ехать в санях. А ведь Саша говорил об этом снегопаде за месяц ранее!.. Вот с этого случая начала я задумываться: может, все-таки не врет пришлый?.. Саша?.. Страшно даже подумать было, что все, о чем он рассказывал, чистая правда… И только когда в тридцать седьмом годе узнали, что Пушкин стрелялся на дуэли с этим самым Дантесом и принял мученическую смерть, я окончательно поверила: все сказанное им – правда.

Он быстро обвыкся с казачьей жизнью: и с бударкой легко управлялся на плавне, и на сенокосе от него толк был, и в седле держался молодцом. Но самый большой талан (опять на казачий манер пишу) у него был не к хозяйству. Каждую свободную минуту он чего-нибудь ромадил – стучал молотком, долотом, пилил, выстругивал, разводил огонь, докрасна накалял железо. Братья только качали головами: лучше всякого кузнеца управляется. Сделал себе новые, диковинные инструменты, я прежде и названий таких не слышала: лобзик, дрель, паяльник…

Сначала ромадил какие-то коробочки, полочки, подставки, да так искусно все у него выходило – глаз не оторвешь. А потом сделал целую машину – сепаратор. Кто сбивал сливки, тот знает, какая это работенка. А теперь заливаешь молоко, крутишь ручку и готовые сливки льются по желобку прямо в кастрюлю. Исхитрился он сделать и машину для пахтанья масла. Мартьян и Прокопий посмотрели, сказали только:

– Одно слово – мастер!

Иногда он говорил:

– Если бы ты, Анюта, смогла увидеть, как в нашем времени все это делают, я только пытаюсь повторить хоть что– то из того, что нас, людей двадцать первого века, окружает…

– Расскажи, расскажи!.. – приставала я тогда к нему.

Иногда он рассказывал:

– В каждом доме у нас есть телевизоры… Ну, в них показывают постановки… Ты про театр слышала?..

– Как же, господа в столицах развлекаются, ведомо и нам, – ответила я, хотя представление имела смутное; в Уральске вот только теперь открылся театр, а тогда слухи доходили, что представления такие бывают, все больше у богатых, кои живут на французский манер.

– Что, театр у вас в каждом доме? – спросила я.

– Да что там театр, в каждом доме музыка…

– И кто же играет? – не отвязывалась я. – Приезжают с багренья и начинают песни петь, а музланы на балалайках играть?..

– Играют музыканты, поют певцы, – утомился он мне объяснять. – Скоро изобретут машины, которые будут передавать и музыку, и изображение на большие расстояния, и такие машины – радиоприемники и телевизоры – будут стоять в каждом доме… А багренья не будет… И плавней не будет…

– Вот весело жить станет, без багренья, – сказала я, рассерчав почему-то на него, – а река-то наша останется, а чебачишки-то хоть будут в ней по утрам плескаться?..

– Река останется, но…

Я тогда перебила Сашу, не понравилось его задумчивое «но»:

– Не говори пока ничего, будем жить – будем сами видеть, если Бог даст.

Он замолчал, но время от времени я сама просила его рассказать что-нибудь. К примеру, что девки носить будут в этом далеком будущем?

– В общем-то, одежда будет похожа на нынешнюю, только ярче, – сказал он. – Девушки не будут стесняться оголять ноги, животы, появятся полупрозрачные материи… Очень многие женщины станут носить брюки… мужские штаны…

– Страм-то какой! – сказала я. – А куда мужчины смотрят, разве ж можно так распускаться?..

Постепенно стал он в нашем доме родным. А после очередного пожара, спалившего чуть не полгорода, он уговорил Мартьяна и Прокопия ставить дом каменный, как у людей, с подклетом. Те, конечно, сомневались: дом каменный – удовольствие дорогое, но достаток был, и скотину на отгонах держали, и коней добрых немало имели, и барашки, и курочки водились несчитаны; порешили строить дом.

Саша тогда составил план дома, даже нарисовал его – там крыльцо, там комнаты, а там подвал с каменными сводами.

– Для чего такой подвалище? – поинтересовался старший брат – Мартьян.

– У больших семей и секреты бывают большие… – не очень понятно ответил он. – Да и вещей всяких ненужных накапливается много, не выбрасывать же их. Тем более что то, что не нужно сегодня, оказывается нужным завтра… А вот к завтрашнему дню у каждого из нас особый интерес, а уж у меня так просто чрезвычайный.

Как-то мы с ним оказались в центре города, кажется, на базар ездили. Остановились посмотреть, как затевается какое-то большое строительство.

– Здесь будет храм, – сказал Саша. – Святого Александра Невского…

Я перекрестилась, спросила у него:

– Ты откуда знаешь?..

Он не ответил, сказал только:

– Сейчас фундамент готовят, а само строительство начнется через три года в присутствии наследника престола, цесаревича Александра.

– Все-то ты знаешь, – вздохнула я.

– Много чего в городе строится, и стоять этим зданиям века, до той поры… до той поры… в общем, долго стоять… Знаешь, я, кажется, понял, как достучаться до своих современников, забросивших меня в пространство…

Он задумался на минуту, потом продолжил:

– Вот ты какие-нибудь детские считалки знаешь?

– Ну, знаю… В кулюкушки хочешь играть? Дак вырос, поди!

– Расскажи хоть одну, – попросил он.

Я вспомнила:

 
Кони-кони, кони-кони,
Мы сидели на балконе,
Чай пили, воду пили…
 

Он подхватил:

 
По-турецки говорили:
Чаби, чаряби Чаряби, чаби-чаби.
 

– Вот видишь, – обрадованно сказал он. – И ты и я знаем эту считалочку, а ведь я выучил ее только через полтора с лишним века после того, как она была известна тебе!.. А если теперь включить в нее небольшое сообщение, зашифрованное так, чтобы шифр этот сразу бросался в глаза и его хотелось бы тут же расшифровать, то оно почти точно дойдет до потомков… И те, кому оно адресовано, поймут его смысл. Только давай с сегодняшнего дня изменим одну строчку: будем произносить не «по-турецки говорили», а «по-чаби-чарябски говорили», лады?

– Лады, – согласилась я, и не забыла об этом, рассказала обновленную считалку соседским детишкам, тем почему-то понравилось изменение, и через пару дней уже повсюду можно было услышать у играющих детей эту «чаби-чарябскую» строчку.

Однажды утром он позвал меня к мизиновскому дому.

– Хочу показать тебе кое-что, – сказал он. – Если повезет, воочию увидишь мой мир. Только для этого нужно попасть на парадную лестницу, на самый верх подняться… Да не бойся, хозяева вчера еще выехали в сады, вернутся не раньше завтрашнего вечера.

– Там кроме хозяев полный дом народа, возьмут в жом, не возрадуешься!

– Может, и не возьмут?

– С мужиком спорить – только время терять.

– Может, с черного хода пройдем, со двора? – все-таки предложила я.

– В том-то и фокус, что нам надо сверху смотреть и подниматься по парадной лестнице…

– Что за разница, с какой стороны заходить? – не поняла я. Он задумался, сказал:

– Я не знаю сам, в чем дело, такой временной кульбит вышел, и нужно соблюдать его условия – так я понимаю, так я чувствую…

И мы с ним отправились. Дом стоял, как царские палаты, торжественный, с белыми колоннами. Загляденье! Горела на фоне этой белизны веточка тоненькой, молодой рябины; октябрь – ее время.

Саша открыл дверь, вошел. Я – за ним, робея. Слыханное ли дело, в чужой дом без спроса заходить! Чать, не ворье мы какое-нибудь!

Тут же откуда-то сбоку выкатилась девка, мизиновская прислуга, должно быть.

– Кто таковы будете, с чем пожаловали? – принялась расспрашивать строго, крикнула куда-то через плечо:

– Натолий!.. На-а-а-то-о-о-лий!

Натолий тут же появился, заспанный, нечесаный верзила – кудлатая голова под потолок.

– Кого вам? – позевывая, спросил он. – Хозяева в садах… А господин полковник будут к вечеру…

– Мы насчет пропорций, присланы от Михаила… Микеле… Дельмедино… – стал вспоминать Саша.

У верзилы округлились глаза. Саша поправился:

– Из войсковой архитектуры… Микеле-то преставился… да уж давно… Гоппиус заправляет…

– Так чего вам надо?

– Чердак осмотреть…

Верзила почесал затылок:

– Я с вами не полезу, сами и забирайтесь, коли нужда… Только быстро…

– Мы – сами, сами, – еле-еле скрыл радость Саша.

И мы с ним стали подниматься по мраморной лестнице на верхний этаж, где у венецианского окна стояла кадка с разросшейся чайной розой.

– Весь вид это дерево закрывает, – сказал Саша, – по лезем выше, да оттуда и видно лучше.

И мы двинулись дальше по узкой деревянной лестнице с перильцами – на сумрачный чердак. Круглое окошко чердака горело на солнце, как фонарь в полночь. Вокруг было пусто, тихо, только урчали где-то невидимые голуби.

– Чего тут смотреть-то? – спросила я. – Твой мир на чердаке?

– Иди сюда, – позвал он меня к окошку.

Я выглянула наружу, и голова закружилась от сиреневого аромата, к которому примешивалась и горечь зацветающих акаций. Цветут в октябре?

– Не может быть! – вырвалось у меня.

– Смотри внимательнее, – сказал он. – Иногда вообще ничего не видно становится, будто туманом заволакивает, а бывают дни, как сегодня, когда рассмотреть можно многое…

Я протерла глаза: что же такого не могу я рассмотреть? Окошко выходило на Большую улицу – Большую Михайловскую. Вот справа атаманский дом, только когда успели столько деревьев насажать, да с зеленой листвой? Господь наш пресветлый, а откуда каланча вот эта взялась?.. А почему не видно Казанской церкви, строящейся единоверческой – Крестовоздвиженской?.. И маковок церкви Петра и Павла не видать. Боже, боже!.. А откуда взялась повозка разноцветная, да еще сама едет… самобеглая коляска!

Наверное, если бы Саши не было рядом со мной, я бы точно умом тронулась. Как тут не тронуться, если раздался гром небесный и над улицей пролетела огромная железная птица с растопыренными крыльями? Я вжала голову в плечи, а люди, идущие по улице, даже и не взглянули наверх. Привычно им.

А люди, люди! Все безбородые, на самом деле девку от казака не отличишь. Да казаки ли это? Как Саша и говорил, многие женщины в мужских штанах, хорошо хоть – без лампасов.

Раскрашенная повозка остановилась, из нее высыпала целая гурьба людей. Они громко о чем-то говорили, некоторые хохотали, ни забот, ни тревог не было написано на их лицах.

– Это называется автобус, – сказал Саша. – Он развозит людей по разным улицам города…

– Чудно! – сказала я.

На самом же деле было жутко. Почему народ беззаботно смеется, если подевались куда-то церкви? Что произошло на этой земле?..

– А если мы сейчас спустимся вниз? – спросила я.

– Окажемся опять в твоем времени, – сказал он. – На этом чердаке я обнаружил временной разлом, через который можно наблюдать крошечный уголок будущего, но попасть туда через эту трещину нельзя. Как образовалась эта временная прореха – можно только предполагать; я думаю, что ткань времени могли повредить мои пространственно-временные броски. А может, так оно и задумано во Вселенной, чтобы время от времени хоть кому-то удавалось увидеть будущее?..

– И прошлое, – подсказала я, подумав, что в прошлом лучше. И добавила:

– А если мы через это окошко вылезем на крышу?

Он быстро взглянул на меня:

– Знаешь, я не пробовал… В голову не приходило. Давай сделаем это прямо сейчас…

Он распахнул окошко, и на чердак проник многоголосый шум Большой улицы. Не сразу я поняла, что не слышно привычного цокота копыт, тележного скрипа, выкриков возниц «Сторонись!». Вместо этого я услышала непонятное рычание, идущее как будто одновременно отовсюду, короткие резкие гудки, металлический визг.

Саша объяснил:

– Это автомобили шумят… Ну, самобеглые коляски…

И еще я услышала, как, заглушая уличный гвалт, неясную кутерьму этого странного города, над крышами плыла музыка. Кто-то играл на гитаре и рвал душу: «Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю, я коней своих нагайкою стегаю, погоняю… Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю… Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!..»

– Высоцкий поет, – сказал Саша. – Умер уже…

Я заледенела от ужаса: мертвец поет! Но не стала ничего спрашивать.

Мы выбрались на крышу. Передо мной расстилался родной, совершенно незнакомый город. Некоторые дома я узнала, они изменились совсем немного, стали приземистее, кряжистее, что ли, я поняла не сразу, что они постарели (только что, десять минут назад, они были молодыми, осанистыми, блестели на утреннем солнце чистыми стеклами), прошедшее время оставило на их стенах небольшие трещинки, похожие на морщины, то тут, то там были видны забравшиеся на карнизы пучки травы, возраст домов выдавали и многие слои побелки, которые были заметны даже и не очень внимательному взгляду. Город раздался, слева, насколько хватало взгляда, сквозь густую зелень деревьев видны были крыши домов, которых там прежде не было, как не было и деревьев. Дух захватило от этой красоты. Взгляд наткнулся на золотые маковки неизвестной мне церкви.

– Храм Христа Спасителя, – сказал Саша. – В начале двадцатого века построен… Красивый очень…

– А если мы сейчас слезем по приставной лестнице, тем более что она стоит у стены вот этого нового одноэтажного здания (для меня большинство строений были здесь новыми, ведь я их видела впервые; и как только я с ума не сошла?), то не окажемся ли в этом… твоем городе? – спросила я.

– Не знаю, – и голос Саши дрогнул, должно быть, он очень хотел, чтобы именно так и произошло.

Мы осторожно, чтобы не греметь жестью кровли, двинулись по направлению к этому самому одноэтажному длинному зданию, стоящему впритык к Мизиновскому дому.

– Когда-то здесь была… будет… типография, – объяснил Саша. – Знаменитые люди там работали…

И вдруг нас окликнули. Голос снизу произнес:

– Эй, люди!.. Ну вы, вы, двое! Осторожнее! Там, где лестничная шахта, все прогнило от старости, может в любую минуту рухнуть! Так загремит, что тошно станет!

Мы огляделись и увидели, что на самом деле все здесь ветхо; валялись кругом куски сорванной ветром жести, ржавые согнутые гвозди, как ружейные патроны после боя, какие-то тряпки, куски дерева.

У самых наших ног – а как мы прежде не заметили? – зиял глубокий провал, и в нем внизу виднелась мраморная лестница, один пролет которой обвалился. Над лестницей вековая паутина, запустение. В самом низу – заколоченная в подъезд дверь.

– Что это? – удивленно спросила я. – Разве не по этой лестнице мы поднимались пятнадцать минут назад? Когда она успела так состариться?

И тут только мы увидели человека, окликнувшего нас. Он стоял у заколоченной двери, в руках у него был целый ворох книг. Саша уже видел этого парня в кроссовках без шнурков. Это тот самый, который спрашивал у них с Дашей, чем заканчивается книга «Черемыш, брат героя»…

– Вы самолет ищете? – спросил Бочаров, а это, конечно, был он. – Как Игнат? Он, Игнат-то, в ту сторону по шел – через арку, но она тоже рассыпается, – он махнул рукой куда-то по направлению кирпичного лабиринта стен и чердаков. – Но, кажется, он улетел… Точно улетел, самолет еще зеленый такой или зеленоватый… Так что спускайтесь сначала на типографскую крышу, а потом по лестнице, я ее, лестницу, подержу…

– Здравствуйте!.. – поздоровался с Бочаровым Саша.