Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

– Я вам верю, – сказала она и вышла на улицу, не закрывая коробки. Толпа качнулась в ее сторону, вздохнула тысячегорло. Бывает же!..

На всякий случай в толпе находился Одинокий милиционер. Он был готов поддерживать порядок, но поддерживать было нечего. Увидев кучу денег, горожане стали быстро расходиться, надо успеть рассказать об этом тем, кто не попал на представление.

– Велели ей сдать деньги на нужды колхозов области, – рассказывал один свидетель. – Разрешили себе взять на две телогрейки.

– Сказано, что все деньги до копеечки перевести на строительство электростанции, – говорил другой.

Третий уверял, что Вера получила только денежные «куклы», вместо купюр были резаные газеты. Поэтому и коробку несла открытой, чтобы все убедились, что она действительно получила причитающиеся ей сто тысяч.

Вечером у Веры был праздник. В ее комнату, отгороженную фанерой от конторы и цинкографии, пришли тетя Маруся, Бочаров, Давлеткалиевы, бабушка Милова, а тетя Лида Глухова с Почиталинской принесла свою саратовскую гармошку и рассыпала то плясовую с выходом, то старинную тягучую: «Полынушка, только горька трая… Горька травушка, ай, горька тра…траявонька…». А на стол Вера поставила диковинный торт – не безе, не бисквитный, а «Наполеон», а кроме того пряники рассыпчатые, конфеты – полкило взяла того самого «Каракума», а в довершение бутылку красного тягучего вина купила, давно его хотела, ликером называется. Рюмок не было, но из граненых стаканов тоже хорошо пошло. Гости не только чаем угощались, получили и подарочки, кто косынку, кто губнушку, а Бочарову досталась новая раскладушка.

– Вот жизнь настала, как баре живем, – сказала тетя Лида Глухова. – В гости ходим, шоколад едим!.. А все через Сталина, я вам скажу. Пожил бы еще годочков десять, касатик, так зарплату тысячами стали бы получать…

– А я думаю, что все от Бога, – тихо сказала тетя Маруся. И никто не стал с ней спорить. А бабушка Милова затянула: «Вот кто-то с горочки спустился…»

Вечером, когда гости разошлись, Вера задернула на окнах ситцевые занавески, чтобы долгозоркий Грищак все не рассмотрел, и достала старый вещмешок, с ним ездил на рыбалку-охоту еще отец Игната. Сколько уж лет лежит этот мешок в сенцах, а запах рыбий из него не выветривается.

Она сложила деньги из коробки в мешок и улыбнулась: теперь трешницы, пятерки и полусотки будут пахнуть давнишними окунями.

Она неслышно вышла из дома, миновала типографский двор, у самой проходной столкнулась с Одиноким милиционером, должно быть, приставленным ее охранять.

– Фу ты, испугал окаянный! – сказала Вера. – Шел бы спать, у нас жуликов отродясь не было…

– А вдруг? – начал стращать милиционер. – Говорят, «Черная кошка» объявилась, лютая банда. Жалости не имеют эти урки, если раздевают, то до трусов, если насильничают, то очень сильно… И везде, где напракудят, черную кошку на стене рисуют… Я сам видел такую картинку, жуть!

– Да ладно пугать! – урезонила его Вера. – Котов этих на стенах малюет бокаушинский Митька, я как изловлю его, так обязательно уши нарву. Лютая банда!.. А вот кто считалочками детскими все стены замарал? – этого и я понять не могу, они как будто сами по себе появляются…

И она поспешно ушла в сторону темной Почиталинской улицы и унесла с собой вещмешок, пахнущий окунями, а Одинокий милиционер не решился пойти за ней, ведь ему поручили охранять ее на дому и не дали никаких инструкций на случай, если она покинет дом.

Проморгал этот уход и секретный агент Грищак, как раз в эту минуту он подглядывал в другом месте, а именно за девочкой и мальчиком, которые забрались в темный чулан и целовались взасос, да так сильно, что казалось Грищаку, что вот-вот и они задохнутся. Но они не задыхались, и это задержало внимание агента больше положенного, и в итоге Вера ушла в неизвестном направлении.

Одинокий милиционер был в полной растерянности, как в тот памятный вечер, когда его бросила жена-красавица Катарина, после чего он, собственно, стал одиноким милиционером, а до этого его знали в отделении, как молодожена, засыпавшего на ходу, на бегу, а уж если удавалось где-то присесть – тут же раздавался богатырский храп.

Грищак тоже всполошился. Куда она могла уйти с вещмешком? Подалась за границу? Но не пешком ведь, да и там пограничников понапихано под каждым кустом, там радары и пулеметы, а еще собаки-бульдоги с собаками-овчарками и крошечные наркотические собачки, которые любой пирамидон вынюхают, а уж тем более взрослую женщину с окуневым мешком за плечами.

Не натворила бы она глупостей! Большие деньги кружат головы, кажется, что с ними возникают и большие возможности.

А Вера тем временем сидела в огромном сарае, в котором обитал скульптор Шамсутдинов, модернист, не признанный, желчный, не всегда трезвый. Несколько дней назад он закончил программное свое творение «Топорище времен» и теперь слегка праздновал.

Пили, конечно, чистую слезу жизни, портвейн, произведенный и бутылированный на втором отделении совхоза «Плодоовощной». Скульптор после каждого стакана объяснял замысел своей последней работы:

– В топоре главное – топорище, именно оно направляет мощь стали, в жизни нами движет не железо…

Но каждый раз его перебивала Динка, пьяненькая официантка из ресторана «Березка», – сегодня у нее был выходной и она гуляла.

– Не гунди по-пустому, Шамсутдинов! – кричала она. – Давай лучше выпьем!

Они выпивали, и скульптор принимался объяснять «Топорище», а Динка опять его перебивала, и они опять выпивали.

Своим появлением Вера нарушила хорошо налаженный процесс, что Шамсутдинову не понравилось.

– Какая нужда привела тебя сюда, женщина? – спросил он высокомерно.

В темном углу сарая что-то завозилось, и из темного кома тряпья вылупился человек, до этого мирно спавший в этом коконе.

– Она сто тысяч принесла! – закричал вылупившийся. – Не гони ее, гений!

– Сто тысяч? – дрогнул голос скульптора. – Таких денег у трезвого человека быть не может. Павлик, ты ошибся!

– Я сам видел сегодня, как она это голье в сберкассе получила! – закричал Павлик.

– Морозов правду говорит? – спросил Шамсутдинов у Веры.

– Я всегда правду говорю! – вставил Павлик Морозов.

– Да, принесла, – подтвердила Вера. – Чуть меньше. Соседям подарочки купила на память, Игнату костюм справила, да по мелочи разошлось рублей пятьсот… Остальные принесла.

– Памятник хочешь? По глазам вижу, что хочешь. Родителям усопшим, мужу почившему? Себе?..

– Памятник себе? – удивилась Вера.

– В основном себе и заказывают. Заранее. До срока люди об этом заботятся. Чтоб памятник долговечный был, приметный, отражал многочисленные достоинства предполагаемого покойника…

– Нет, мне не памятник, – перекрестилась Вера, – я хочу, чтобы ты скульптуру сделал, монумент, – только не из гипса или жести, а из бронзы или, в крайнем случае, из чугуна…

Шамсутдинов взглянул на нее пристально. Женщина как женщина – в холщовой серой юбке, старой трикотажной кофте с разноцветными пуговицами (с пуговицами тяжело в стране), стоптанных босоножках. Через левое плечо переброшена лямка вещмешка, в котором сто тысяч рублей, без какой-то мелочи. Пришла скульптуру заказывать. А что, так у нас в народе повелось, если завелись лишние денежки – сто тысяч или, случаем, миллион, то бегом к скульптору или художнику. Нечего им портвейном заливаться, пусть создают красоту, в крайнем случае – чего-нибудь непонятное – голую бабу в шеломе военном или тоже голую, но с рыбьим хвостом. Народ потом глазеть станет, а критики, с которыми пить довелось, – похвалят, а которым не досталось даже на донышке – будут ругать на чем свет стоит, и так до самой Нобелевской премии.

– Ты объяснить внятно можешь? – спросил Шамсутдинов. – Какую такую скульптуру тебе надо?

– Монумент нашему человечеству…

– Всему человечеству? Всем миллиардам – китайцам, индейцам, хохлам?..

– Ну хотя бы людям нашего города… Разве они не заслужили? И в войну мучились, и в голод страдали… – принялась она объяснять. – Я подумала: чем раздавать выигрыш свой по рублю или сдавать все деньги на танк или дирижабль, закажу лучше скульптуру. Память останется надолго, а деньги – прилетают и улетают, недолговечные они…

– Ну, конечно, у тебя самой дыр мало, надо обязательно осчастливить всех окружающих, – вдруг рассердился Шамсутдинов.

– Нет, разве она нормальная? – обратился он к Динке. – Скажи, нормальная?

– И скажу! – Динка подняла руку, как Троцкий на трибуне. – Почему не сказать? Очень даже нормальная! Я тоже в детстве мечтала, чтоб у нас во дворе скульптура была – пионер с горном или колхозница со снопом, но их поставили возле обкомовского дома. Зато у нашего дома автопоилку поставили, пивнуху то есть… Вся шпана в нашем дворе околачивалась…

– Так ты мне отказываешь? – гнула свое Вера.

Скульптор колебался, но что-то подсказывало Вере, что он согласится.

Внезапно в сарае появился еще один сторонник народной скульптуры. Из огромного, провалившегося, как рот девяностолетней старухи, дивана выбрался небольшой человек, совсем небольшой, но очень лохматый. Он сладко потянулся со сна и сказал коротко:

– Я все слышал. Я – за скульптуру.

– Что ты мог слышать, Невермор, в своем диване? – усмехнулся Шамсутдинов. – Только как скребутся крысы…

«Тут у них какой-то ночевальный сарай, – подумала Вера. – И Павлик здесь, и Невермор… Может, еще дюжина спит, закутавшись в махры?»

И на самом деле, как будто солдаты по звуку горна, стали появляться все новые обитатели сарая. Они возникали из сгустков темноты, появлялись из-за стеллажей и верстаков, которых здесь было несметное количество, материализовались на пустых пространствах гигантского помещения. Прежде здесь было депо зерноуборочных комбайнов, потом некоторое время процветало производство хомутов и походных хурджумов, затем размещалась международная академия боев без правил. Об этих славных временах напоминал одинокий ржавый комбайн, стоявший у дальней стены.

– Борислав!.. Святослав!.. Изяслав!.. Бронислава!.. – представлялись появившиеся люди, и каждому из них находились место за дощатым столом, стакан вина, краюха хлеба.

Это мои друзья, – объяснил скульптор Вере. – Производство наше трудоемкое, поворочай-ка в одиночку чугун, сталь и бериллий – не под силу одному, поэтому без помощников не обойтись… Но все эти ребята – большие художники нашего времени, я сказал бы даже – эпохальные творцы красоты. Верно я говорю, ребята?

– Само собой! – откликнулся Невермор.

– Конечно! – сказала Бронислава.

Художественная рать взялась за стаканы, талант тоже нуждается в подогреве. Талант, соединившись с вином, высек искру вдохновения. Да не одну.

Изяслав предложил отлить из чистой нержавеющей стали пилон народного единения. «Это самое единение будет символизировать простая, но очень высокая, сверкающая на солнце, стела, – говорил художник. – Может быть, она будет в высоту сто метров, а лучше двести…»

Святослав отстаивал свое предложение: создать семидесятиметровый цветок, лучше всего, конечно, таблак. Можно назвать скульптуру «Степная прелесть». На самом деле, есть ли чудеснее цветок, первым оживляющий весеннюю степь?

Динка предложила изобразить свадебный танец. Пусть двое танцуют вальс. Это любовь… А любви всегда не хватает, как выпивки.

Тут подал голос Шамсутдинов. Он сказал, что из нержавеющего материала, а можно просто из чугуна, лучше всего создать портрет человека, да такой, чтобы каждый житель города узнал в нем себя.

Вере понравилась идея.

– Но разве можно в одной скульптуре соединить черты всех людей города? – засомневалась она.

– Попробуем, – сказал Шамсутдинов. – Отдаю на святое дело комбайн!.. В нем десять тонн хлеборобского железа… Собирался на нем совершить кругосветное путешествие, но на общее дело так и быть – пожертвую этой замечательной машиной.

– Даю полтонны стальных труб! – сказал Невермор.

– А я – железную кровать с никелированным изголовьем, – решилась Динка.

– Так и быть, отдаю два чугунных котла…

– У меня есть пуда три олова…

– А у меня меди и бронзы центнера по два…

– Тогда хряпнем по стакану сербрияза (кто, кто произнес это волшебное слово?) – и за дело!..

В каких творческих муках рождался шедевр, кто возьмется рассказать об этом? Оформился ли поначалу замысел в хлебном мякише? Вполне возможно… Или податливая глина помогла раскрыть образ? Или обычный пластилин послужил идее? Кто-то потом утверждал, что первую модель Шамсутдинов вырезал из куска карельской березы, другие с пеной у рта доказывали, что Невермор с Брониславой, не выпуская из рук газовых горелок, разрезали и сварили заново двести тридцать две тонны металла, именно столько и пошло материала на скульптуру. Всю ночь бегали скульпторы в поисках железа, стали, чугуна, покупали, не торгуясь. Одних ржавых мотоциклов купили семьдесят две штуки, тринадцать разбитых «эмок», двести велосипедов, несметное число примусов, керогазов, семьсот сковородок.

И утром следующего дня, а может через неделю или месяц, на главной городской площади появилась огромная скульптура, и уже с самого рассвета потянулся к ней народ. Как будто ничего особенного не было в гигантском изваянии – человеческое лицо, железная голова, но каким-то непостижимым образом горожане узнали, что скульпторы вложили свое вдохновение в поистине волшебную скульптуру, в ней каждый узнает себя. Одинокий милиционер первым сбегал на площадь – ему и по службе положено – и убедился – там установлен точный его портрет, даже веснушки на носу и те заметны.

В общем, народ повалил. Такого никогда еще не было, даже когда на городском пляже устанавливали статуи женского рода с обнаженными грудями. Автор думал, что статуи будут популярны среди молодежи, но молодежь сказала: «Что, мы сисек не видели?»

А к новому монументу народ потек, хотя ни по радио не объявляли, ни в газете не печатали, хотя городское начальство хмурило лбы, не зная, как поступить с таинственно возникшей скульптурой. С одной стороны, это можно преподнести верховному начальству как художественное творчество масс, но, с другой стороны, могут легко взгреть за то, что в городе самовольно, без всякого на то ведома властей, возникают монументы. Так ведь до чего может дойти? До всего может дойти. Так весь город могут скульптурами утыкать! Вольнодумство, по-другому не скажешь. Был бы жив Сталин, не опустились бы до такого…

Хотя появившаяся утром скульптура не изображала ничего запретного – не призывала к борьбе за правду и справедливость, не демонстрировала стремление к свободе, не показывала голые части женского, а также и мужского тела – начальство распорядилось на всякий случай скульптуру убрать. Подогнали два бульдозера, опутали скульптуру стальными тросами и попытались свалить произведение Шамсутдинова и его друзей. Но не тут-то было. Бульдозеры рычали, закапывались гусеницами в землю, но памятник даже не вздрогнул. Пригнали еще три бульдозера – стальные тросы не выдержали и стали рваться, как гнилые нитки; памятник стоял, как батарея капитана Тушина.

Собравшиеся люди сначала молча смотрели на производимые начальством работы, а потом стали сомневаться, произносить слова.

– Помешала кому-то скульптура, – говорили люди. – В кои-то веки поставили правдивое произведение, да и то теперь сломают. Сломают ведь!

Никто почему-то не сомневался, что сломают. Власть давно доказала, что ломать она умеет надежно и основательно.

Пригнали еще десять бульдозеров и стальную платформу о шестидесяти колесах, чтобы на нее погрузить скульптуру и увезти подальше за город. Достали и новые тросы в руку толщиной. Заревели моторы, завизжали колеса, прокручивающиеся вхолостую, еще глубже зарылись гусеницы бульдозеров, но «Зеркало» – так, оказывается, называется скульптура – не подалось даже на сантиметр. На миллиметр, может, и подалось, не больше.

Прораб, производивший эту работу, закричал дурным голосом на рабочих, выполняющих эту работу:

– Так вашу мать! Вы что, железяку сковырнуть не можете? Позор всему нашему строительно-монтажному управлению! Ну, взялись, орлы и орлята!

Орлы и орлята опять не справились. У прораба остался последний аргумент:

– Ставлю по полбанке на брата!

И «Зеркало» дрогнуло, медленно поползло на платформу о шестидесяти колесах, а затем на платформе – за город, на свалку.

Прораб тоже с сожалением проводил взглядом скульптуру, причмокнул: вот умеют же люди ваять! Как будто с него, прораба, лепили!.. Сходство полное. Вот бы себе на дачу поставить!.. И глаза у него загорелись. Надо сказать, скверно загорелись. А на другой день скульптура обнаружилась у прораба на даче, причем она не уместилась на шести сотках производителя работ, а растопырилась и на соседние участки, причем с полного согласия хозяев. Выходило, что кто бы ни взглянул на шедевр, тот сразу влюблялся в него, как в свое зеркальное отражение.

Начальство схватилось за голову. Похоже, что получился вечный монумент. Пришлось выпустить специальное постановление, запрещающее установку скульптуры на садово-огородных участках. «Зеркало» опять утащили на свалку.

А Веру тем временем пригласили в органы. Спрашивали вежливо, даже участливо:

– Куда денежки дела? На какое такое железо? Не валяй дурака, женщина!..

Но не простофили там сидели, на погонах от звезд тесно, сопоставили Верины слова и внезапное появление скульптуры, дошло и до них, что не врет она, все денежки бухнула на металлолом.

– Эх, жалко, что не славный тридцать седьмой год на дворе, – сказал с сожалением главный из органов. – Получила бы свои девять граммов!.. Но не надейся, что за здорово живешь уйдешь от справедливого наказания. Мы тебе навернем срок за опошление мероприятий советской власти…

– Не пугай меня, дядя! – сказала Вера Александровна. – Я пуганая-перепуганная, тертая и битая. Еще не ваше пока время. Вот накатаю заявление в органы, как ты намекал мне отказаться от моего трудового выигрыша… Еще увидим, кто опошляет советскую власть.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся главный. – Ты уже в органах находишься…

– Нет таких органов, на которые не нашлись бы другие органы, – сказала женщина, и попала в самую точку. Умные пошли бабы, жуть!

Главный не то чтобы испугался, он в таких боевых проделках бывал, что страха не ведал, но все-таки предательская мыслишка закралась: а что с его детишками будет, если случится что? Детишки не сказать, чтобы очень малые – под тридцать младшему, но беспомощные, куска хлеба добыть себе не умеют толком.

«Пусть идет отсюда эта тетя подобру-поздорову», – подумал он, а вслух произнес:

– Мы еще выясним, не на подрывные ли цели пошли такие огромные деньги… А пока можете быть свободны. Пока…

И Веру Александровну отпустили, даже не заставили никаких бумаг подписывать.

А скульптура так и прижилась в городе. Поначалу каждый норовил затащить ее на свой участок или свой двор, и это многим казалось несправедливым. Тогда появились энтузиасты, которые принялись собирать подписи за обобществление скульптуры и установку ее точно в географическом центре города. Высчитали, что монумент будет тогда стоять как раз напротив пожарной каланчи, наискосок от дома с колоннами.

Люди охотно ставили подписи, не часто ведь доводится хоть как будто и безобидно, но все-таки посупротивничать начальству. И буквально за неделю сто одиннадцать тыщ подписей было собрано, и только одна подпись была «против». Это так Бочаров подписался. Уперся – и все тут: в историческом центре, говорил он, должны находиться сооружения, имеющие историческое значение. Но одна бочаровская подпись, конечно, не перетянула целую гору подписей его противников.

И скульптуру поставили рядом с каланчой, и каланча потерялась на фоне металлического сверкающего чуда, а дом Мизиновых стал выглядеть рядом с нержавеющим великолепием неряшливым дедушкой, которому не хватает пенсии, чтобы справить новое пальто.

Зато потянулись к монументу иностранные туристы, наслышанные о его чудесных художественных свойствах. Но сколько бы любознательные иностранцы ни вглядывались в «Зеркало», они не находили никакого сходства с собой, ну просто ни малой толики.

Но все равно скульптура прославилась, про нее сняли документальный фильм, который имел успех на Западе, готовились снять и художественный, приезжало много ученых, изучавших культурный феномен, не выводились у скульптуры искусствоведы и критики. Кто-то из депутатов предложил изображение скульптуры расположить на гербе города. Многие его поддержали, а заодно внесли новое предложение: переименовать город.

В общем, жизнь шла нескучная.