Текст книги "Остров. Роман путешествий и приключений"

…Я уже говорила, что он придумал еще один способ передачи: сделать на руках мальчишек нашего рода татуировки с шифром и чтобы такие татуировки были сделаны потом их сыновьям, внукам – и так до самого двадцать первого века, до мальчишки, который, став капитаном, доберется до одного таинственного острова, где будут с нетерпением ждать сообщения, зашифрованного в детских считалках. Ведь нужно предупредить тех, кто послал его, не только о существовании внеземных цивилизаций, но также о грозящей нашей планете страшной опасности со стороны Непонятых миров. Вся Вселенная находится под ударом Ку-Эн-Зимов!.. Все это увидел Саша своим вторым зрением.

Поначалу братья и мой казак поднялись горой: чтобы казачатам делать наколки, да в своем ли он уме? Не бывать этому вовек! Но Саша умел убеждать, тем более, что это будут совсем не наколки, а нечто похожее на переводные картинки: прижал листочек с надписью к коже – и через минуту, совершенно безболезненно, надпись на руке. Он сам колдовал с какими-то растворами, что-то выпаривал, что-то ставил в погреб на лед – и однажды принес целую пачку этих «переводилок»… Так завелась в нашей семье эта традиция, и наши детишки, внуки стали носить эти «картинки». Не скажу, что это осталось незамеченным – и приставали к нам с нравоучениями, и чуть не проклинали, а главное – не было отбоя от любопытных. И власть, конечно, проявляла интерес, наша власть вообще очень любознательная. Но постепенно все рассосалось, время посбивало острые углы: любопытные утешились сплетнями, а их рядом с человеком больше, чем самого человека, нравоучители, должно быть, притомились, а власти просто надоело, ведь не грозит одна маленькая татуировка громаде государства! Не должна грозить. И нас оставили в покое, во всяком случае, следили не так назойливо.

Шли годы… Как быстро они летели!.. Но я видела, что не пропадает тоска в глазах Саши. Я знала, что он никогда не примирится с потерей своего мира; он сутками напролет колдовал над какими-то чертежами, схемами, бесконечными столбцами многозначных цифр. Иногда он просил достать ему такое, что я хваталась за голову: да в своем ли он уме? Например, попросил как-то яду коричневой степной гадюки. Гадюк-то у нас полно, но чтобы коричневая обязательно – где такую найдешь? Браты мои, пока он выбрал нужную ему аспидину, змей ему таскали мешками. Что он делал с этим ядом, он никогда не говорил. Потом ему потребовалась кожа гадюк. Приходилось Мартьяну и Прокопию ловить черепах, ящериц, тушканчиков. После этого потребовал, чтобы поймали несколько воронов. Он обмолвился однажды:

– А ведь эти пташки живут всего десять – пятнадцать лет… Но в неволе дотягивают до семидесяти и больше… Вот как полезна неволя.

Я спросила у него, для чего он интересуется этим, ведь он и так не стареет? Он ответил непонятно:

– Черепаха свободной доживает до ста пятидесяти лет, даже больше… А уж в неволе…

Однажды он испугал меня чуть не до смерти. Я зашла в комнату, которую он сам называл «мастеровой» или «мастерской», и едва рассудка не лишилась. Чуть не полкомнаты занимало огромное яйцо, серебристое, полупрозрачное. Оно мерцало, переливалось, издавало негромкое жужжание. Саши как будто не было в мастеровой. Я осмелела и подошла вплотную к этому невиданному яйцу, осторожно прикоснулась к нему рукой, опасаясь, что на месте паду пораженной огнем или молнией, но поверхность яйца оказалась неожиданно прохладной. И шершавой. Я как будто догадалась: вот она, змеиная кожа!

В ту же секунду яйцо прошуршало, как стрекозиные крылья, осыпалось к моим ногам, и в нем я увидела Сашу. В ответ на мой немой вопрос он ответил:

– Вот костюм примеряю, но сдается мне, что нет в нем нужной прочности.

После этого прошел примерно год, и он сказал мне:

– Пока еще совсем не затянулись эти прорехи во времени, должен я попытаться вернуться домой… Это будет последняя попытка… Если сфера выдержит, то все будет хорошо… Если же, не дай бог, порвется эта змеиная кожа…

– Тогда что случится? – спросила я.

– Могу застрять навсегда, как капитан Nemo, в любом из годов… В любом из миров…

Я молчала.

– Надеюсь, что они помогут мне…

– Кто? – совсем растерялась я.

– Ну эти разломы временные…

Он начал рассказывать мне о хитроумном, как ему казалось, устройстве, которое, используя звездную энергию, натекшую к нам сюда через прорехи в пространстве, переправит Сашу в нужное место, а главное – в нужное время. Он светился надеждой.

Мне не нужны были подробности технических ухищрений, я спросила:

– Мы больше не увидимся?..

– Не знаю, – ответил он. – Никто этого знать не может. Вдруг меня еще отправят в межгалактический полет, тогда на обратном пути обязательно заверну к вам.

Он врал. Он знал, что никогда больше не вернется сюда. Время, как река, промочить ноги можно в любом месте, а вот войти второй раз в ту же воду – вряд ли получится. Ну не парадокс ли?.. Хотя сам Саша часто повторял, что все мы современники. Чудно все это – современники, которые никогда не могут встретиться… Или могут?

– Но хорошо, что он однажды появился у нас. Теперь нам всем не так страшно жить – мы еще не последнее поколение…

Распрощались мы с ним на Троицу. Он облачился в змеиную кожу, пощелкал какими-то кнопочками, попросил меня отойти шагов на пять. Я поцеловала его, сказала: «Прощай». Он тоже сказал: «Прощай».

Вспыхнул яркий свет, как будто молния. Но молнии плещутся миг и пропадают, а эта не погасла, превратилась в яркий голубой шар, пожалуй, даже больше похожий на огромное – куриное ли, гусиное ли – яйцо. Да только где такие куры и гуси водятся?..

Шар медленно стал подниматься вверх, оставляя за собой светящийся столб, и столб этот походил на разогнутую радугу, только не разноцветную.

Я смахнула слезинку: хоть бы у него все получилось! Но тут же словно пушка пальнула или грянул над самой головой гром. Светящееся яйцо стразу потускнело, повисло на месте, и радуга под ним тоже потемнела, и казалось, что сейчас и яйцо, и радуга рухнут на землю, сломаются, как старая телега. Но не рухнули, не сломались. Они просто растворились в небе, как не было их, так легкое перистое облако бывает рассеяно даже слабым ветерком.

Я долго смотрела в небо: вдруг все-таки вернется? Вдруг?

И вот странно, вместе с Сашей исчез Каквас, наш верный лохматый друг. То ли он разлуки не вынес, то ли каким-то образом улетел с Сашей.

Прошло с полгода, и однажды я услышала, как защелкала буковками та дивная шкатулка, которую смастерил когда-то Саша. Я и забыть о ней забыла, и она лежала до поры до времени в незаметном углу. И вот проснулась сама по себе. Я взяла ее, смахнула пыль и прочитала в окошечках: «сундук». Бросилась открывать крышку почерневшего от времени сундука, который был старым уже во времена моей бабушки. В нем пришлось все перекапывать, пересматривать – от старинных ичигов до выцветшей от прошедших годов персидской шали – и только тогда попался на глаза пожелтевший конверт с вложенным в него ломким листом бумаги. Едва сдерживая бешено заколотившееся сердце, сломала сургуч, развернула лист. Так и есть – почерк Саши: «Милая Анюта! Душа моя! Не выдержала все-таки несчастная змеиная кожа, не удержала меня…»

И тут меня озарило. Как будто неведомым фонарем осветились самые глубокие глубины памяти. Да как же я могла забыть, ведь я сама положила этот конверт сюда! Точно, точно! Я была тогда совсем девчонкой, наравне с мальчишками ходила с удой на Чаган, играла в «клек», в «кулюкушки», убегала в лес собирать живику – так в наших краях зовется ежевика. И вот однажды, когда ягоды было особенно много и я набрала почти полную корзинку, меня окликнула женщина, по говору из музланок. Одета была неприметно, в руках небольшой узелок. Она как-то незаметно сумела подойти ко мне – ни зашуршали старые листья под ногами, ни хрустнула веточка, а может, женщина ждала здесь меня?

Она спросила негромко, но от неожиданности я вздрогнула:

– Тебя Анютой зовут?

– Да.

Она поклонилась:

– Вот, значит, добралась. Когда уходила из Кексгольма, думала, что не одолею нипочем пути… Далекая, ох и далеконькая дорога мне выпала, но теперь душа легка – наказ матушки исполнила, нашла тебя.

– Кто твоя матушка? – спросила я.

– Нет у нее теперь имени, а прежде царицей была…

Она достала из узелка конверт, протянула мне:

– Читать умеешь?

– Не очень, – почему-то сказала я, хотя по печатному понимала уже тогда хорошо, да и по писаному разбирала неплохо.

– Учись, – сказала она. – Вырастешь – прочитаешь. А пока положи конверт куда-нибудь подальше, спрячь хорошенько, чтобы, когда придет время, быстро его найти…

Я заробела: никогда в жизни никто не присылал мне посланий. Да и братья никогда не получали писем. А тут девчонке малолетней конверт, а в нем явно какая-то бумага – диковина, да и только! Да и письмо, оказывается, по наказу бывшей царицы. Что за царица – из Кексгольма? Что за место такое?..

– Тетенька, вы не обознались? – спросила я у нее. Она взглянула на меня, улыбнулась: дескать, нет, не обозналась. И быстро по натоптанной тропинке пошла из леса.

– Тетенька! – в полной растерянности позвала я ее еще раз, но она только махнула рукой, скрылась за поворотом.

Жгучее любопытство напало на меня, я принялась рассматривать конверт со всех сторон. Пожелтевший от времени, из грубой бумаги, на нем ни адреса, ни имени, ни словечка. Я хотела прямо в лесу прочитать письмо, но меня удержало только то, что оно было запечатано – красная сургучная печать сторожила тайну. «Вдруг оно все-таки не мне, а я его распечатаю? – мелькнуло в голове. – Наверняка тогда попадет на орехи!»

Я сунула конверт за пазуху: пару дней подожду, если подлинный хозяин не объявится, тогда и прочитаю его. Дома сунула письмо на дно сундука и забыла о нем на… шестьдесят лет. Так получилось, что не до письма было. Война началась, война закончилась, наши убедились, что в самой Европе нет краше речки, чем Урал…

А письмо лежало в сундуке.

Наверное, со всеми письмами так. Они умеют ждать своего времени. Их придумали для этого, чтобы они хранили то, что не может сберечь ни одна книга, никакая, даже самая цепкая, память.

«Анюта! – продолжила я читать Сашино послание. – Кокон мой змеиный без меня улетел, вместе с Каквасом, должно быть к Даше. А я попал из огня да в полымя. Долго рассказывать, но оказался я в осаде вместе с солдатами капитана Андрея Прохоровича Крылова, человека решительного, отважного. Если бы не он, давно бы всем защитникам крепости, а с ними наверняка и мне, дрыгать ногами на виселице. Пугачевцы офицеров, помещиков не щадят, суд короткий – на глаголь! Я, конечно, не офицер, но что-то вроде советника; подполковник Иван Данилович Симонов меня отличает. Кое-какие бумаги составляю для него. Осада началась под самый новый год, налетела ватага атамана Толмачева, а седьмого января сам самозванец подошел к стенам крепости. Емельяна Ивановича Пугачева видел только издалека, он гарцевал на коне совсем неподалеку, как бы выказывая презрение к пулям защитников… Крепость – по сути дела, Михайло-Архангельский собор с насыпанным вокруг земляным валом – ретраншаментом, так вот, восставшие устраивали за зиму несколько подкопов, но особого урона не нанесли, только колокольня чуть-чуть наклонилась – ну это все тебе и без меня известно. Довелось увидеть сына отважного капитана Крылова – Ванечку, который тоже не боялся пуль, вместе с отцом просидел в осаде все страшные зимние месяцы.

Только в середине апреля бригада генерала Павла Дмитриевича Мансурова сняла с нас осаду.

Дальнейшее известно. Генерал-поручик Александр Васильевич Суворов прибыл для разгрома Пугачева, но чуть-чуть не успел – это сделал подполковник Иван Иванович Михельсон. Суворову досталось конвоировать Пугачева до Симбирска. Как везли самозваного царя – в тесной клетке – не знаю, не видел.

Однажды позвал меня сам Мансуров, приказал записывать все, что услышу. Я приготовил бумагу, перья, и тут ее ввели. Я слышал, что казаки называли Устю красавицей, но когда увидел ее, просто дух перехватило. Наверное, страдание наложило на ее лицо какой-то особый отпечаток, хотя она не выглядела понурой или подавленной. Я сказал бы, что во всем ее облике была спокойная обреченность, так понятно? Нет?.. Тогда скажу так – полная уверенность в том, что мучиться ей, безвинной, теперь до скончания века. Какие бы слова ни говорили ей эти господа в золотых эполетах, не видать ей теперь вольного Яика; волюшка вольная больше не для нее. Да, видеть, испокон века так повелось на этих ярах, что виноватят невиноватых, и не изменить этого, не отменить.

Самозваная, неграмотная царица, но сколько в ней стати, сколько огня и красоты!.. Почти ежедневно до конца апреля, до того дня, когда вместе с другими колодниками она была отправлена в Оренбург, я видел ее, а когда дознаватели время от времени выходили, даже говорил с нею.

Всего-то десять дней была Устинья Кузнецова царицей, а предстояло ей теперь до смерти находиться в заточении в Кексгольмской крепости. В этой же крепости будут содержать и Софью – первую жену Пугачева – с тремя детьми – Аграфеной, Кристиной и Трофимом. Устинья, конечно, не могла еще знать своей судьбы, но мне эта история была известна хорошо. И тогда родилась у меня очередная сумасшедшая идея с помощью Устиньи передать тебе, Анюта, эту весточку. Конечно, она этого сама сделать не сможет, ты родишься уже после ее смерти. Но долгие десятилетия она изо дня в день будет видеть детей Пугачева… А по некоторым сведениям, у нее уже в Кексгольме родится девочка… И рано или поздно кого-то из них отпустят, и появится возможность передать письмо тебе; почему-то я верю, что она или он, или они все вместе захотят это сделать.

Я понимаю, что узников тысячу раз обыщут, будут следить за каждым их шагом, но ведь письмо останется спрятанным в доме Кузнецовых, который надолго переживет своих хозяев. Долгое время дом будет стоять заколоченным, словно в нем заколотили сам мятежный дух Пугача, потом в нем поселятся случайные люди, затем в нем разместят библиотеку. Дом не снесут, он не сгорит, мы с тобой мимо него проходили сто раз, он крепок, не в пример другим казачьим жилищам, которые оказались разбитыми правительственной артиллерией во время осады… На то они и царские хоромы.

В общем, ты теперь знаешь, где я… Верю, что мне удастся объяснить все Усте. Не тревожься… Конечно, иногда мне становится очень тоскливо. Я очень скучаю о Даше, о тебе…»

Как я могла забыть об этом письме? Или «воспоминание» только что родилось?

Глава двадцатая
На Свистун-горе

 
Под горою у реки
Живут гномы-старики.
У них колокол висит,
Позолоченный звонит:
Диги-диги-диги-дон,
Выходи скорее вон!
 

– Я так и знала! – закричала Даша, когда закончили читать дневник Анюты – наверное, ее пра-пра-прабабушки. – Я всегда говорила, что Саша жив!.. Я верила!.. Но здесь ничего не написано о том, что было дальше!.. Ничего…

Она заплакала, но тут же вытерла глаза кулаками.

– А ну надо же! – сказала она. – Улетел на эти самые галактики, оставил меня одну и даже слова прощального не сказал… Хоть бы намекнул, куда он собирается, мне бы все легче было.

Она помолчала с минуту и продолжила:

– У нас так повелось, что кругом одни тайны. Ну я понимаю, если кто-то украл больше, чем смог унести – это большой секрет, а что за секреты в космосе? Вон звезда висит, наводи на нее подзорную трубу – все видно – и как там люди маются, и как ждут всегда неизвестно чего; вон другая мерцает – посылай на нее ракету. Пусть она привезет оттуда сто бочек космической нефти, сто тонн золота, лукошко изумрудов, жменю бриллиантов – народу ни жарко и ни холодно от этого, чего прятаться-то?..

Долго она не могла успокоиться, все приговаривала, причитала. Но наконец примолкла, стала собираться. Посмотрела в волшебную свою коробочку, и та нащелкала ей буковок: «Пора в путь-дорогу». Прямо как в песне.

– Все-таки поеду я с вами, – сказала она старьевщикам, – возьмете?

Те радостно закивали головами, желанна такая попутчица. Пес тоже обрадовался: в пути и собачья жизнь интересней.

– Но перед тем, как отправиться, нужно в одно место заехать, – сказала Даша.

– На Свистун-гору? – одновременно спросили Данила и Егорий.

– Умницы вы мои! – улыбнулась Даша.

Гривастый конек потряхивал гривой, наверное, выказывал нетерпение, тележка на резиновом ходу даже стоя на месте поскрипывала рессорами – ей тоже хотелось в путь, Пес (неужели это Каквас?) давно уже сидел у калитки – пора, пора!..

Перекрестились, перекрестили старый дом, и вот уже остались позади Ханская роща, Чаган, и медленно надвигался на путешественников пологий склон Свистун-горы.

– Странная гора, – сказала Даша, – едешь к ней как по равнине. Почти без усилий, а оглянешься назад – высотища такая, будто ты птица – и взлетела незаметно для себя самой и паришь над землей.

Данила и Егорий тоже посмотрели назад.

– Как будто в дымке вся округа, – сказал Данила.

– Города почти не видно, – сказал Егорий, – а он ведь должен быть отсюда заметен, лежать как на ладони. Вон и солнышко светит, и тучек не видать, а город словно в тумане… Действительно, странная гора.

– Марево, должно быть к грозе, – сказала Даша. – Промоет сейчас небушко, и откроется город взгляду…

И тут же на вершину горы откуда-то снизу вползла темная тучка, с матрас величиной, не больше. Этот клубящийся матрас стал распухать, наливаться синевой с красными прожилками, из глубины тучки слышалось сердитое бурчание, и вдруг ее разрубило пополам сверкнувшей саблей, и обе половинки принялись поливать гору потоками воды, затеяв между собой и перестрелку – молнии с шипением, как ракеты, проносились над головами путников и разрывались над самой тележкой; от каждого удара грома гривастый конек вздрагивал, а Егорий молился: «Господи, помилуй!..» Вмиг все трое промокли до нитки. Данила раскопал в тележке кусок пожелтевшего брезента, они накрылись им, и сразу гроза как будто стихла, а вскоре и прекратилась совсем. Поднялась радуга и одним своим концом уперлась в гору, другой ее конец растворился где-то над городом, который так и не вынырнул до конца из марева – неясно видны были только Карев дом, Золотая церковь, Макарова мельница – все остальное было погружено в сиреневую какую-то дымку.

В полчаса солнце да степной ветерок высушили одежду на путниках, но Даша все-таки затеяла переодевание. Даниле и Егорию приказано было держать брезент, за которым она укрылась. Даша выбрала одно из своих поплиновых платьев – белое в синих горохах, которое нравилось Саше.

– Ну как? – спросила она у своих спутников.

Они ахнули:

– Да ты просто красавица!

– Да-а-а! Красава! Красулечка!..

– Когда я увидел тебя в первый раз, то ты показалась мне старушкой, – сказал Данила. – Сегодня – ты просто девчонка… Гроза так на тебя подействовала, да?

– Не знаю, может быть, – ответила она. – Гроза и Саша… Саша…

Тележка, поскрипывая рессорами, свернула с большака на заросший зеленью проселок, так было ближе к вершине Свистун-горы. Трава в том году уродилась по пояс, и тележку было почти не видно в этих зеленых зарослях.

– Лепота! – сказал Егорий. – Любота нездешняя!

– Почему же нездешняя? – сказал Данила. – Как раз здешняя.

– Ну так говорится, – согласился с ним Егорий. – Для красного словца молвил…

И тут из зарослей травы поднялись двое, в зеленых плащах, в нахлобученных стальных касках, с оружием наперевес:

– Стой! Стой! – зычными голосами, привыкшими командовать, сказали они. – Куда претесь на своем коньке– горбунке, не видите – здесь запретная зона.

– Откуда это должно быть видно? – спросил Егорий.

– Ты, дядя, дураком-то не прикидывайся, – сказал один из зеленых. – Видать, что ты человек из сельской местности, поэтому должен понимать: если дорога заросла травой, то пути туда нет. Значит, запрещено туда ходить или опасно для здоровья…

– У нас так много заброшенных дорог, теперь везде, что ли, запретная зона? – спросил Данила.

Зеленые потеряли терпение:

– Сказано вам, поворачивать оглобли, значит, поворачивайте!.. Чего препираетесь, а то живо препроводим вас в караульное помещение! Ясно?..

– Господа военные, – вступила в беседу Даша, – вы ведь военные, да?

– Можно сказать, что военные, – приосанился один из них.

– Это значит, что вы люди чести, так?

– Так! – насторожились они.

– Как люди чести вы не можете нам не помочь. Мы пытаемся прояснить одну старинную историю, которая не имеет отношения к военным и даже государственным тайнам… Это скорее вопрос исторический, вопрос философский…

В глазах зеленых погас интерес, они опустили винтовки: от этих философов одна скука, но вреда почти никакого, как, впрочем, и пользы. Взводный говорил, что философы навроде рыбаков, которые рыбачат в аквариуме.

– Чего вы хотите? – спросил один.

– Мы слышали, что здесь, на самой вершине, раньше башня старинная стояла, сторожевая…

– Она и сейчас стоит, – сказал второй.

– Не то чтобы стоит целиком, но развалины имеются, – поправил его первый зеленый. Или он был второй, а тот, другой, – первым? Не разберешься в этих зеленых.

– А поближе нельзя ее посмотреть, все-таки историческая реликвия? – спросила Даша.

Зеленые переглянулись.

– Мы, конечно, отблагодарим, – сказал Егорий. – Вот у меня, например, водочка имеется самобытная, «Чингисхан» называется. По рецепту завоевателя вселенной приготовлена. Выдержка восемьсот с лишним лет…

– Мы при исполнении, – хмуро напомнил первый зеленый, подумал и добавил:

– Но скоро сменяемся…

– Так мы подождем? – спросил Данила.

– Мы быстро обернемся, – пообещали зеленые и скрылись в зелени. И тут же появились опять.

– Забыли чего? – спросил Егорий, но тут заметил, что военные уже без оружия, без касок, и даже без плащей – налегке.

– Поедем сразу на место, – предложил один военный.

– Конечно, зачем терять время, – откликнулся Данила, и тележка покатилась дальше. Башня оказалась совсем недалеко: заросшие травой и кустарником развалины были едва заметны. Собственно, никакой башни и не было, только вросшие в землю груды камня, беспорядочно валявшиеся бревна, битые черепки, искореженное железо.

– Вот как выглядит прошлое из настоящего, – вздохнув, сказала Даша.

– Говорят, эта башня времен Чингисхана, – бойцы тактично напомнили о том, что они здесь не для исторических экскурсов.

Егорий достал бутылку, Даша нарубила огурцов. Выпили. Ощутили крепость восемьсотлетней выдержки. На этом не остановились, в тележке нашлась водка «Машина времени», а потом и наливка «Мезозойская эра».

– Смотри, сколько всякого питья на свете! – радовался Егорий. – Сколько уж лет употребляю ее – конечно, не запоями, а для аппетита, но стараюсь не допускать сухих дней, и думаю иногда: в русском словаре и слов столько нет, сколько водок всяких, но встречается хороший человек, и через него приходит новое название. И ведь не без смысла названия все… Вот чингисовку мы сейчас употребили, драгоценный нектар, натуральный освежитель дыхания, бальзам-ополаскиватель мозгов, и вместе с нездешней бодростью пришло к нам и простое, как мир, знание: а ведь этот Чингисхан – он наш современник. И динозавры из Мезозоя – тоже… Или там, в Мезозое, другие были? Но и те другие тоже нам почти родня, по крайности – современники… И мы их любить должны, как…

– Как они нас любят, – подсказал первый зеленый. Все-таки второй.

– Сильнее, – сказал Егорий. – В любви, если она подлинная, главнее не то, что тебя любят, а то, что любишь ты! Так уж создатель положил: в одном мире мы все обретаемся, в одном времени живем и любить должны друг друга…

– А вообще все это придумка, – сказал второй боец. Или теперь первый?

– Про что придумка? – спросил Данила, поглядывая грустно на Дашу.

– Про разные времена, – принялся объяснять тот, вытерев уста после очередного доброго глотка водки. – Не разобрались поначалу люди, надо им было как-то отображать движение жизни, а если утро похоже на вечер, один год – точная копия другого, то как отобразить? Ломали головы, ломали и придумали даты. Один родился летом, а другой – зимой, а весной саранча налетела – вот вам и разные времена получились. А время – одно-единственное, правильно я говорю, Дарья Григорьевна?

Даша кивнула и, раздвигая руками зеленые заросли, стала бродить по развалинам башни. Не принимать же, в самом деле, участие в винно-водочной дискуссии о едином времени?

Поначалу ничего примечательного не попалось ей на глаза.

– А почему же здесь запретная зона? – спросила она у зеленых бойцов. – Развалины запретные?

– Развалины развалинам рознь, – ответил первый.

– Да чего уж там, здесь есть и другие руины, – нарушил секретность второй боец. Видать до смерти надоело хранить тайну. – Вон в тех зарослях, что направо…

Она пригляделась к небольшому леску, на который указывал зеленый, и в просветах между деревьями заметила серые бетонные стены, разбитые окна, обрушившиеся перекрытия.

– Еще одна башня? – спросила Даша; она сразу догадалась, что находится перед ней, но ей хотелось услышать это от охранников.

– Какая такая башня! – вскричал захмелевший первый зеленый.

– Здесь некогда проходил самый передовой рубеж нашей космической науки, – добавил второй, тоже захмелевший. – Отсюда мы замахивались на звезды!.. На галактики и даже метагалактики…

Вы говорите так, как будто именно вы и замахивались на звезды? – подбросила Даша топлива в огонь беседы.

– Именно мы и замахивались! – страшно закричали бойцы, но теперь казалось, что они таковыми были не все гда.

И они рассказали, что много-много лет назад были молодыми перспективными учеными и придумали, как преодолеть пространство и время, как забросить космонавта в далекие галактические скопления, путешествовать в ледяных глубинах дальнего космоса.

– Время для науки было тяжелое, – сказал первый, не много протрезвевший. – Даже простой копировальной лен ты для пишущих машинок было не достать.

– Растворы проявителей и закрепителей составлять приходилось собственноручно, – добавил второй охран ник, – и тоже стал трезветь. Но не быстро. – И вот тогда, в эти темные годы, удалось найти и заинтересовать нашим проектом человека, который безоговорочно поверил нам, а главное – помог воплощению революционной идеи. И вот здесь на горе возник галактический центр…

Даша разглядела на одном из бревен разрушенной башни нечто, похожее на надпись, вырезанную, скорее всего, перочинным ножом.

– Не станем утомлять вас подробностями этой нелегкой работы, но мы стали готовить группу космонавтов, которые могут быть отправлены к далеким галактикам, – продолжили зеленые.

– И вы даже отправили одного космонавта, Сашу, – сказала Даша, отвлекшись от перочинной надписи.

– Откуда вы знаете? – удивились охранники. – Это была самая строгая государственная тайна.

– Знаю! Теперь знаю! – сказала она. – Но продолжайте ваш рассказ.

Подготовка велась серьезная, – продолжил первый или второй, не разберешь их. – Я заведовал лабораторией баллистических искривлений времени, а товарищ мой руководил департаментом пространственных прицеливаний. Мы решали нелегкие проблемы доставки первого межзвездного космонавта за миллиарды световых лет, и многие из них были успешно решены, но уже тогда червь сомнения терзал души многих ретроградов. «Огромные средства расходуются на эти сомнительные исследования», – говорили они нам в лицо. А уж за глаза поносили вовсю. «Нет в глубоком космосе никакой жизни, – утверждали они. – Земля – колыбель человечества. И надо здесь сохранять хрупкое чудо жизни, а не искать ее за тысячи световых лет. Если существуют в дальнем космосе развитые цивилизации, то почему они не предпринимают попыток связаться с нами? За многие тысячелетия человеческой истории не известно ни одной такой достоверно подтвержденной попытки».

– Так изо дня в день велся подкоп под саму идею множественности обитаемых миров. – Жизнь – повсеместна! Во всяком случае, не исключительна, – утверждали мы и наши сторонники.

– Жизнь – величайший феномен! – кричали на всех углах наши противники. И старались нанести удар больнее.

– Миллиарды народных средств можно сэкономить, если хотя бы частично свернуть программу межгалактических исследований, – соблазняли они. – А высвободившиеся средства можно направить на повышение пенсий ветеранам революций и войн.

Ветераны очень любят, когда о них не забывают, и об этой инициативе заговорили в обществе. Журналисты просто охрипли. «Ученые должны умерить свои космические аппетиты, – писали в газетах, – разве не актуальнее сегодня позаботиться о стариках, которые рядом с нами, а не выбрасывать деньги в прямом смысле в пустоту?»

Зеленые вздохнули, продолжили рассказ: «Мы забрасывали на границы галактики сообщения, просили откликнуться жителей тамошних мест, мы посылали образцы высокого искусства – картины, музыкальные шедевры, видеозаписи спектаклей Театра на Таганке, но никто не откликнулся. Еще более окреп голос наших противников. Наконец, мы совершили первый запуск человека в глубокий космос… Да, да, отправился к звездам Саша. Его миссия была великой, его задача – довольно простой: установить контакты с внеземным разумом, если таковой обнаружится, и суметь сообщить об этом на Землю. Причем не просто на Землю, а в тот год, в который состоялся старт. Существовала опасность, что, возвращаясь назад, путешественник к звездам может промахнуться мимо своего времени, попасть в прошлое или будущее, скорее всего в прошлое. Как он умудрится передать информацию из какого-нибудь Средневековья или даже из хаоса перестройки – над этим ломали головы лучшие умы галактического центра, но в итоге решено было, что окончательный выбор способа передачи информации остается за космонавтом. А передать-то нужно было простейшую информацию – „Да“, если во Вселенной мы не одиноки, и „Нет“, если одна-единственная живая пылинка – Земля – несется в мертвой Вселенной…»

Рассказчики опять тяжело вздохнули, видать нелегко давались им воспоминания, и продолжили снова: «Какие надежды возлагали мы на этот полет! Мы создали поисковые группы, которые отслеживали ситуацию: не появились ли на египетских пирамидах надписи „да“ или „нет“, не обнаружились ли в древних книгах свидетельства межзвездных контактов, не содержат ли народные предания, сказания, былины упоминания о прилете человека со звезд. Но время шло, а никакой информации от Саши не поступало. Год прошел, второй пролетел, десять лет миновало… тридцать лет прошло, а космос молчал…»

– Постойте, постойте! – перебила Даша рассказчиков. – Какие тридцать лет?.. Саша улетел вот только… только… недавно… Года, двух, трех лет не прошло… Данила, скажи, когда ты в первый раз приезжал?

Данила почесал затылок: