Текст книги "Особняк"

– Шлюха, – зашипел отец сквозь зубы.

По мнению Шона, его голос походил на рычание бешеной собаки. Он боялся смотреть в ту сторону. Ему казалось, что если он это сделает, то увидит, как отец превращается в чудовище. У них не было телевизора, но прошлой весной на дне рождения Марка Дюрана он и еще пятеро мальчишек остались у него с ночевкой: они засиделись допоздна, чтобы посмотреть фильм об оборотнях. Другие мальчишки восприняли его спокойно, но на Шона он произвел неизгладимое впечатление, и той ночью, прислушиваясь к ругани отца, его клокочущему дыханию, его рыку, он не мог думать ни о чем другом, кроме как о монстре из фильма. Он вспоминал, как у него лопается кожа на костяшках и спине, рот превращается в звериную пасть и появляются клыки и когти.

Рваная плоть.

Кровь.

Шон был не в состоянии на это смотреть.

Смотреть Шон не мог, но он снова услышал звук удара кулака о плоть, оханье матери, ее усилившиеся рыдания, и сделал еще один шаг вперед. Его нога налетела на что-то. Это был отцовский ботинок. Шон встал уже у края постели: ему оставалось только протянуть руку и… И что? Его отец был разнорабочим, зарабатывал на жизнь плотничеством и строительством, копал траншеи и собирал урожай: он брался за любую работу, где платили наличными и благодаря которой он мог каждый день пить алкоголь. А значит, этот человек весь состоял из мышц. Он был полон жестокости, и Шон понимал, что даже если бы он стал взрослым, у него бы не было ни единого шанса выстоять против отца.

Шон стоял босиком и чувствовал, как его ноги обвевает сквозняк; он ощущал стопами холодный потертый дощатый пол и ничего не мог поделать. Мать кричала уже во весь голос: она больше не могла сдерживаться даже ради него. Матрас затрясся сильнее, а звуки, которые издавал отец, с каждым вздохом все больше и больше походили на рык зверя, готового убивать. Но это все не имело никакого значения. С таким же успехом можно было остаться в своей постели. Но как только ему в голову пришла эта мысль, Шон сделал шаг назад и ногой наступил на что-то твердое.

Пряжка от ремня.

Он наклонился и стал вытаскивать ремень из отцовских джинсов. Тот выскользнул легко и быстро, словно змея – и вот он сначала стоит у кровати, прислушиваясь к плачу матери и кряхтению отца, а теперь уже раскачивает тяжелую блестящую серебряную пряжку со штампом, держась за другой конец поношенного кожаного ремня. Шон испытал сильную злобу, несмотря на то что он просто держал ремень, раскачивая его вперед-назад. Если размахнуться им со всей дури, он точно кого-нибудь покалечит. Одним ударом такого ремня можно заставить человека прекратить заниматься тем, что он делает. Можно научить жену не хамить тебе и показать ей, что, когда мужчина пашет всю неделю напролет, он заслуживает того, чтобы немного выпустить пар. Можно научить эту тупую шлюху не заглядываться на других мужиков. Можно показать ей, как портить ужин, как оставлять вмятины на машине, как опрокидывать твое пиво, можно научить ее проявлять (вжух) хоть немного (вжух) уважения (вжух), черт (вжух) побери (вжух)!

«Этой пряжкой можно сделать человеку больно», – думал Шон.

Он посмотрел на постель.

Мать лежала лицом вниз, головой повернувшись к нему. Ее глаза были закрыты, но даже в прерывистом свете от горящих дров и ламп Шон видел, что лицо у нее мокрое от слез и крови, которая ленивым червяком текла из носа. Губа была рассечена и припухла, а под одним глазом красовался синяк. К утру он почернеет. Отец придавливал ее к матрасу, и с каждым толчком из ее рта вырывался всхлип. Отец – яростный, нетерпеливый (его свинское хрюканье было похоже на какие-то примитивные звуки) – напирал на нее, ни на что не обращая внимания.

Шон подступил ближе. Левой рукой он держался за конец черного кожаного ремня, а примерно посередине тот обвивал маленькую руку десятилетнего мальчишки. Тяжелая серебряная пряжка раскачивалась вперед-назад, вперед-назад. Эта пряжка не раз оставляла следы на теле Шона. Он ненавидел эту пряжку. Он терпеть не мог, когда отец указывал ему на ямочку в уголке глаза и рассказывал, что получил ее, когда в десять лет посмел нагрубить своему отцу, Стивену Иглу. Что касается Стивена Игла, у него был шрам на ноге, и он унаследовал ремень от прадеда Шона. Этой пряжкой мучили не одно поколение.

Он сделал еще шаг и замер. Отец, напирая и кряхтя, повернул голову, и на миг Шону показалось, что Саймон смотрит прямо на него. Но нет, он продолжал мучить его мать. Шон сделал еще один шаг и бедром уперся в край постели. Как только он это сделал, мать открыла глаза. Ей понадобилась секунда, чтобы сфокусировать взгляд, а затем она широко их распахнула. С кровоточащим носом и разбитой губой, со сливового цвета синяком, наметившимся под глазом, в мерцающем свете огня и ламп она сама казалась наполовину животным, и плач, вырывающийся из ее рта, только дополнял картину.

– Нет, – сказала она.

В ее голосе слышалась ожесточенная мольба. Шон знал, что она увидела его лицо, прочла его намерения и теперь обращается к нему. Мать заметила, как серебряная пряжка, раскачиваясь, блеснула в скудном свете, освещавшем комнату. Но отец Шона подумал, что она говорит с ним, и воспринял это как оскорбление, как акт свободной воли. А любую свободную волю в понимании Саймона нужно уничтожать в зародыше. Ей нужно напомнить, кто здесь главный, кто мужик в семье. Как смеет она говорить ему нет? Саймону уже пришлось отделать ее сильнее, чем стоило, но она все еще, даже сейчас отказывает ему? Нет, так не пойдет. Саймон перестал работать бедрами ровно настолько, чтобы успеть отвести руку назад, сжать ее в кулак и со всей дури вмазать ей по лицу. Посмотрим, как она будет переговариваться после этого.

Обычно удары, которыми он одаривал жену, были достаточно сильны, чтобы можно было обратиться к врачу. Удары в мягкую часть живота или в бок означали, что вода в туалете будет красной целую неделю. Он обычно не бил ее по лицу, и сломанный нос оказался чем-то новеньким. Когда Саймон дал ей по носу, она услышала хруст ломающейся кости и почувствовала, как по стенке горла потекла кровь. Распухшая губа скрывала неровный край сколотого зуба, починить который у них не было денег и с которым ей придется жить то недолгое время, что ей отмерено. Но настоящий вред принес именно этот последний удар. Саймон Игл был сильным мужчиной, как его отец и отец его отца до него. Он мог весь день махать молотком, таскать камни, грузить бревна, копать траншеи, и он любил помахать кулаками. Саймон мог держать удар, но гораздо важнее было то, что он бил кулаком – и в этом мог поклясться каждый, – словно молотом по наковальне. Он не был особенно крупным и страшным мужчиной, но если в Уиски Ран предстояла драка, то, Господь Всемогущий, любому захочется, чтобы Саймон Игл оказался в стороне. Потому что любой сукин сын окажется дураком, если станет противостоять ярости Саймона. Тот, кто делал это, либо оказывался неместным, либо ему приходилось вот-вот узнать, что сейчас самое время делать ноги. Те, кто испытывал на себе его удар, были готовы поклясться, что он словно зажимает в кулаке пригоршню монет. Саймон отправил на больничную койку не одного мужика, когда дела в «У Раффла» выходили из-под контроля. И он прекрасно знал, что своим ударом может убить лошадь.

К тому же он знал, что даже в Уиски Ран люди будут помалкивать лишь до поры до времени, и поэтому всегда старался обходиться с женой полегче. Фонарь под глазом, синяки по всему телу, гематомы от того, что плоть прищемили, следы от того, что ее шлепнули или толкнули, сломанная рука – всему этому можно было найти объяснение. Но не ранам на лице. И Саймон никогда не бил ее со всей силы. Он просто боялся. В его понимании он никогда не вымещал на ней злость: Саймон бил ее, только чтобы преподать ей урок. Он не делал бы этого, если бы она сама не напрашивалась. Но не в этот раз. О, в этот раз он, преодолевая дорогу в двадцать пять километров от Уиски Ран до дома, выпил пять кружек пива и столько банок эля, сколько смог. А почему бы и нет? Он рвет задницу на работе ради этой неблагодарной суки и ее гаденыша и нахала щенка. Он имеет право выпить. Разве ей не полагается приласкать его, когда он возвращается домой после рабочего дня? Но нет, от этой фригидной суки не дождешься. Так что ему пришлось слегка попортить ее внешность этой ночью. Она все равно справится, а этого достаточно, чтобы она знала свое место. И все же она ему до сих пор дерзит. Кем она себя возомнила, если смеет отказывать мужу?

Так что он врезал ей со всей дури.

Кулак, врезавшийся в ее лицо, прозвучал как кувалда, опускающаяся на заборный столб.

Тогда он не знал, как не знал и Шон, что этот удар раздробит скуловую кость вокруг ее глаза и оставит вмятину в черепе. Этого не хватило, чтобы ее убить, – и поэтому она раз и навсегда решила перестать возносить безмолвные молитвы, ведь если бы Бог существовал, он бы позволил удару Саймона отправить ее на тот свет, – но хватило, чтобы оставить ее слепой на один глаз. Несмотря на все попытки врачей из больницы в Сиракьюсе, которые вернули ее к жизни и отправили полицейских, чтобы поговорить с ней, пусть и безрезультатно, удар Саймона навсегда оставил вмятину на ее лице. След, от которого невозможно было избавиться.

Она закричала «нет», и тут одновременно произошли две вещи: Саймон разбил жене лицо, а Шон Игл хлестнул его ремнем со всей силы.

Несмотря на то что он был всего лишь десятилетним мальчиком, он таскал с реки ведра с водой, колол дрова, жил в ветхом, полуразвалившемся здании и проводил свободное от школы время, выполняя обязанности по дому или играя в лесу. А потому, каким бы юным Шон ни был, его сил оказалось достаточно, чтобы ремень, рассекая воздух, залился соловьем, а удар серебряной пряжки, врезавшейся Саймону в висок, частично сбросил его с матери Шона.

Может, если бы Шон на этом остановился, Саймон бы набросился на него, поймал сына и показал мальчишке, на что способен ремень. Если бы это случилось, ситуация вылилась бы в нечто ужасное и невообразимое, но Шон на этом не остановился. Он залез одной ногой на постель и продолжил хлестать отца ремнем снова, снова и снова. Он бил так сильно и быстро, как только мог, целясь отцу прямо в голову. Он хотел убить чудовище. Шон увидел, что у отца из головы потекла кровь, размазываясь по всей его морде. Следующий удар пришелся Саймону в щеку. Пряжка жирно и смачно шлепала Саймона по спине, по руке, по подбородку. А затем произошло то, что, пожалуй, спасло Шону жизнь: он попал по больному колену Саймона, прямо в кость.

С тем же звуком в грозу отламывались ветки.

– Ты, кусок дерьма! – отец изошелся слюной. – Чертов ублюдок!

Саймон зарычал. Это был звук, какого Шон прежде не слышал. Как будто локомотив паровоза протаранил стену здания, а десять тысяч собак разрывали зайца на части. Это была неукротимая ярость в чистом виде. Саймон кинулся к нему, но Шон снова хлестнул ремнем и попал ему в запястье за секунду до того, как пальцы отца вцепились ему в лодыжку. Он сполз с постели, спрыгнул на пол. То, что он увидел потом, испугало его больше всего на свете. Это было лицо его матери.

Шон не знал, чего и ожидать. Он не думал ни о чем, кроме собственного стыда и злости. Почему он решил действовать именно сегодня?

От стыда.

Потому что сегодня Шон подумал: «Хорошо, что я не на ее месте». И его захлестнул такой стыд, что он понял: единственный способ избавиться от этого чувства – совершить нечто героическое. Однако если бы это был обдуманный поступок, он бы ждал, что на лице матери проявится нечто другое: гордость, облегчение, даже благодарность. Но Шон увидел истинный страх. И, взглянув ей в лицо, он впервые в жизни по-настоящему понял вот что: она не уходит от Саймона, потому что знает, на что он способен. И этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Шон тоже все понял.

Отец прижимал руку к груди и ругался, а Шон встретился взглядом с матерью.

– Беги, – сказала она. Мать произнесла это очень спокойно и тихо, и он подумал, что, возможно, ему послышалось. Тон голоса шел вразрез с выражением лица. – Беги, – повторила она, на этот раз чуть громче. Он не сдвинулся с места, и в этот третий раз она закричала, заорала так громко, как только могла; ужас в ее голосе слился с ужасом, написанным на лице. – Беги, Шон! Беги.

И он побежал. Уронил ремень на пол и побежал, выбросившись из двери и несясь во весь опор по направлению к особняку Игл. Ночь была ясной. Полная луна и звезды светили ярко, превращая лес, холмы и тонкий слой снега в нечто волшебное.

Но по другую сторону волшебства всегда был ужас.

Шон босыми ногами пронесся по гравию, не обращая внимания на то, что камни царапали их и оставляли синяки, а затем пробежал по светлой полосе снега, застелившего землю. Особняк мрачно и пугающе навис над ним, лицо Шона, как и у его матери, было покрыто вмятинами.

Внешней двери, ведущей в помещение для слуг, уже давно не было, так что ему даже не пришлось останавливаться, чтобы открыть ее: здание проглотило его целиком и полностью. Здесь было темнее, но света, проникающего через окна – зияющие раны в тех местах, где раньше находились окна, – щели в стенах и дыры в крыше, было достаточно, чтобы он все хорошо разглядел.

Господи!

Тридцатишестилетний Шон Игл открыл глаза и посмотрел на шрамы, оставленные в сторожке огнем и дымом: сломанную раковину, искореженный металл печи. Он не хотел вспоминать ничего из случившегося. Шон предпочел бы спрятать эти воспоминания за семью печатями и закопать поглубже. Почему он не позволил Фискеру снести здание? И коли на то пошло, почему он не оставил это место в покое? Пусть бы особняк Игл гнил и разваливался дальше. Шон уже однажды вернулся сюда после колледжа – и что, ему не хватило произошедших тогда ужасов? Почему особняк Игл вцепился в него своими мрачными лапами? Ему не было никакого резона возвращаться сюда во второй раз, чтобы отреставрировать поместье, но тем не менее он здесь, в ловушке памяти, вспоминает о том, что силился забыть. Нужно было держаться от этого места подальше. Следовало жить в Балтиморе, играть со своими блестящими штуками и оставить прошлое в прошлом. В Балтиморе эти призраки не оказывают на него никакого влияния. Но все ведь не так просто, правда? Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот звук…

Отец, ругаясь, преследовал его.

– Чертов ублюдок!

Слышно шарканье увечной ноги и то, как пьяный отец оттолкнулся от стены, направляясь в особняк вслед за Шоном. Его походка стала еще тяжелее, потому что сын хорошенько зарядил ему прямо по коленной чашечке. Шону не нужно было даже оглядываться: и так было понятно, что отец размахивает ремнем. Он слышал, как тяжелая пряжка рассекает воздух.

– Пора принимать лекарство, мелкий гребаный ублюдок! Возьми то, что тебе причитается. Нет смысла бежать. Этим ты сделаешь хуже только себе, – его голос почти искушал. – Если остановишься сейчас, я обойдусь с тобой полегче. Сделаю всего лишь пару ударов, чтобы преподать тебе урок, – и тут голос превратился в звериный рык. – Но если ты будешь убегать, я тебе этого не забуду, Шон. Шон! Ты, чертов ублюдок! Я буду бить тебя, пока вся кожа не слезет. Я отрежу член и раздавлю твою крошечную крысиную головку. Я буду лупить тебя, пока не покрою ранами каждый сантиметр тела!

Шон побежал.

Он пересек кухню особняка и оказался позади кладовки. Шон боялся оглянуться и увидеть, как близко подобрался отец. Если это вообще был его отец. На задворках сознания крутилась мысль, что если Шон посмотрит на него, то лунный свет раскроет его истинный облик: он увидит не отца, а какого-то монстра – зверя, покрытого кожей и чешуей, лохматого и с окровавленными клыками. Особняк Игл завершал работу, начатую алкоголем: раскрывал миру настоящий облик его отца. Нет, Шон не мог оглянуться, потому что знал: если он узрит истинную сущность отца, то замрет на месте. Все будет кончено.

Ступеньки.

Шон взлетел по ним на всей скорости, и шарканье превратилось в тяжелое топанье человека, взбирающегося по деревянной лестнице. Раздался низкий плотный звук ударов о дощечки, отбивающих неровный ритм, и Шон понял, что, преследуя его, отец волочит за собой ремень с пряжкой.

– Куда ты бежишь, гребаный маленький ублюдок? Думаешь, сможешь прятаться от меня вечно?

Шон добрался до лестничной площадки второго этажа. Если толкнуть узорчатую дверь с металлической окантовкой, он сможет пробежать по коридору мимо бесчисленного множества комнат, где в прежние времена светские люди развлекались с женщинами легкого поведения, а затем выйти на лестницу с другой стороны здания. Если бы ему хватило скорости, он мог бы добежать до сторожки, взять мать, усадить ее в грузовик и уехать от отца. Может, на этот раз она не станет настаивать на том, чтобы вернуться домой. Они могли бы уехать в…

Ему стало плохо от этой мысли. Бежать им было некуда. Тетушка Беверли неоднократно упрашивала сестру бросить мужа, но мать связывала с ним какая-то непонятная невидимая нить. Она никогда не уйдет от него, теперь он это понимал.

Позади него все ближе раздавались хромающие шаги отца, поднимающегося вверх по ступенькам, и неизбежный стук пряжки ремня о деревянные доски.

Шон схватился за ручку двери, которая должна была открыть перед ним вход в коридор, но она осталась у него в руке. Он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается истерический смех. Ну а как же! Особняк Игл был построен его прадедом, после чего перешел по наследству к его деду. Его оставили, и он начал гнить в тот момент, как был построен, заразившись сумасшествием рода Иглов, которое проявлялось все ярче и ярче с каждым новым поколением. А теперь его отец держался за поместье мертвой хваткой человека, не понимающего, что при этом он душит самого себя и что здание живо благодаря собственной истории. Особняк Игл никогда его не отпустит. Вода, капающая через обвалившуюся крышу и выбитые окна, обвивающие стены лозы и буйно растущие кусты, призраки каждого гостя, который когда-либо здесь останавливался, – все это вместе превращало здание в живое, дышащее существо, самого настоящего монстра. Шон понимал, что это глупо, но в то же время казалось, что все верно и по-настоящему: здание словно было лично заинтересовано в происходящем, и оно не даст Шону так легко отделаться.

«Неспроста же, – думал Шон, – особняк Игл так пугает его по ночам». Улыбаясь своими выбитыми окнами вместо зубов, он довлел над ним все детство. Днем Шон, бывало, играл в старом особняке, но ночью, особенно в такие моменты, Шону приходили на ум истории, которые отец рассказывал матери. Азартные игры, убийства, женщины, закованные в цепи в…

Нет.

На это нет времени.

Шон попытался выбить дверь плечом, не особо рассчитывая на успех. Ему было всего десять, и он видел, что дверь деформировалась и рассохлась. Она не сдвинется с места.

Он разбежался, чтобы попробовать еще раз, но почему-то сперва оглянулся на ступеньки. Шон едва успел увернуться от удара: отца отделяло от площадки несколько шагов, и он наклонился вперед, выбрасывая ремень, образовавший в воздухе петлю. Серебряная пряжка рассекла плотный воздух, и когда она взлетала вверх по лестнице, на ней отразился отблеск лунного света, проникающего сквозь оконный триптих.

Пряжка не долетела до Шона всего пару сантиметров, не более. Для попадания хватило бы одного неловкого движения плечом.

Шон не стал мешкать и осилил еще один лестничный пролет, ведущий на третий этаж. Ему не разрешалось играть в основном здании особняка: мать боялась, что он провалится сквозь прогнившие доски в полу, застрянет в одной из комнат или на него обрушится стена. Но Шон был любопытным, и ему хватало смелости лазать там при свете дня. Иногда он бродил по запутанным лабиринтам тоннелей и подвалов, которые соединяли сторожку с основным зданием и выходили под лужайкой, а иногда залезал в комнату, где раньше располагалось старое казино: с выбитыми окнами и плющом, опутавшим стены, оно больше напоминало сказочную залу, нежели то место, где во времена сухого закона велись грязные делишки. Но зачастую, когда Шон хотел улизнуть, он отправлялся на третий этаж, где располагались номера, зарезервированные для кутил и важных постояльцев. Все это были люксы, но Шону больше всего нравился номер, в котором, по словам отца, когда-то останавливался Бейб Рут.

Шон знал, что дверь на третий этаж открыта, потому что был там неделю назад, и он знал, что если сумеет преодолеть коридор и дойти до самого конца, то увидит дверь в люкс Рута, которую он сам распахнул раньше. И если Шон сумеет забежать туда, не попавшись отцу, он захлопнет и запрет дверь на ключ: может быть, этого хватит, чтобы остудить пыл отца, и он захочет пойти проспаться. Это была его единственная надежда. О, Шон, разумеется, получит то, что ему причитается, когда отец проснется утром. Он не уйдет безнаказанным, но так у него больше шансов встретиться с кожаным концом ремня, а не с серебряным. Его выпорют так, что он не сможет ходить и сидеть несколько дней; возможно, ему даже сломают руку. Но Шон думал, что, если он доберется до люкса Бейба Рута и запрет дверь, ему, наверное, зададут трепку, которую он сумеет пережить.

Шон преодолел половину лестницы, ведущей на третий этаж, как вдруг услышал, что ремень вновь рассек воздух и пряжка с низким стуком ударила о ступеньку, где секунду назад стояла его нога. Но на этот раз дерево с хрустом расщепилось. Шон не смог удержаться и обернулся. Отец сражался с ремнем, пытаясь вытащить пряжку, застрявшую в ступеньке: он хлестнул им так сильно, что пряжка проломила ступеньку, пробилась сквозь гнилое дерево. Шон понимал, что он может надеяться на легкий исход только в том случае, если сумеет добраться до люкса Рута, запереть дверь и дождаться, пока отец протрезвеет. Если он поймает его сейчас, пьяный в зюзю, с кровью, текущей по лицу, – что ж, тогда Шону мало не покажется.

И он не питал никаких иллюзий относительно того, что случится: если отец начнет избивать его прямо сейчас, пьяный и в крови, он ни за что не остановится, пока для Шона не станет уже слишком поздно.

Он побежал. Добрался до верхней ступеньки и перешел на лестничную площадку, потом вбежал в открытую дверь и пронесся мимо люкса Кливленд[62]62
  Второй по величине город в штате Огайо.


[Закрыть], Адирондак и Клипер[63]63
  Трехмачтовое парусное судно.


[Закрыть]. Он слышал, как вдалеке ругается отец, застрявший на лестнице: он пытался осторожно разобраться с выломанной ступенькой, но покалеченная нога не давала ему сделать этого. Шон боялся улыбнуться, несмотря на то что впереди показался конец коридора: это значило, что люкс Рута и то зыбкое чувство безопасности, которым он мог его обеспечить, были уже близко.

Шон почти добрался до люкса, как внезапно его нога провалилась в пол.

На секунду ему показалось, что его подстрелили. Боль в бедре была невыносимой, и он упал лицом вниз. Через мгновение Шон понял, что это был не звук выстрела, а ломающейся половицы, и лицом на полу он оказался, потому что нога провалилась сквозь прогнивший пол. И как же нестерпимо болело бедро!

– Ублюдство, – прошептал Шон. Он закряхтел и прикрыл глаза. – Сраная, ссаная сволочь, – сказал он. Он был тихим мальчиком и впервые произнес эти ужасные слова, которые часто слышал от отца – хотя тот и употреблял их более удачно, – но больше ему сказать было нечего. Отец мог разобраться со сломанной ступенькой в любой момент. В коридоре не было окон, но зато были огромные дыры в крыше. Этого хватало, чтобы пропускать дневное солнце и воду, когда лили дожди, из-за которых начали гнить полы. Благодаря этим дырам, когда лунный свет осветил ногу Шона, он увидел, почему ее обжигало болью: в кожу впилась деревянная щепка размером с большой палец. Шон чувствовал, как кровь стекала по колену и капала со стопы.

– Я иду за тобой, мелкий гребаный ублюдок! Бежать тебе больше некуда. Я поймаю тебя, и тогда я раскрошу твой череп, как кусок печенья. Ты смеешь бить меня моим собственным ремнем? Посмотрим, что будет, когда я тебя им угощу, ты, мелкий уродец. Придется зашивать рану, которую ты мне нанес, о, – он засмеялся показным, маниакальным смехом, – зато к тому времени, как я с тобой покончу, тебе швы уже не помогут, Шон. Тебе больше вообще никогда и ничто не поможет! Я зарою твое тело в лесу. Выкопаю яму, кину тебя туда и засыплю землей. Ты будешь гнить в земле. Черви будут в восторге.

Шон стиснул зубы. Он не смог удержаться, и у него вырвался стон. Он уперся ладонями в пол и попытался приподняться, но не смог пошевелить ногой. Шон застрял. Это было похоже на случай, рассказанный ему отцом, когда он застрял во вьетнамке, всадив свой штык шлюхе прямо в промежность. Ему тогда было восемнадцать, он служил в армии, и это произошло в последние дни войны. Саймон Игл поступил так, потому что знал: она заберет его баксы, а потом расскажет плохим парням, где можно пришить америкашку.

Шона вдруг бросило в холод и в жар одновременно, и он подумал: а что, если просто закрыть глаза и постараться уснуть? Вдруг все это окажется сном, а когда он проснется, то будет в своей постели? Мать будет спать рядом с ним, а отец разобьется на грузовике, врезавшись в какой-нибудь камень по дороге от Уиски Ран.

Но рычащий рев этого самого отца дал Шону понять, что о таком сне не может быть и речи, ведь это означало, что Саймон Игл разделался со ступенькой.

Дыра в полу была достаточно большой, и Шон видел, где именно щепка впилась ему в бедро, но все же в эту дыру нельзя было спокойно просунуть руку. Шону с трудом удалось дотянуться до того места, где застряла щепка, и он налег на бедро. Сдержать крик ему не удалось, но зато получилось снять бедро с выпирающего куска дерева и вытянуть ногу из дыры. Опираться на нее было чертовски тяжело, и нога с трудом выдерживала его вес, но зато он мог двигаться.

Шон устремился по коридору в сторону люкса Рута, оставляя дыру в полу позади.

Шагнул – подтащил, шагнул – подтащил. Жестокая пародия на отцовскую походку.

Но Шон не останавливался. Безопасность была так близко – только протяни руку, что он не мог остановиться, ведь до открытой двери в люкс Рута, до долгожданной передышки осталось совсем немного.

Но дверь была закрыта.

– Ублюдская, сраная, ссаная сволочь, – сказал Шон.

Он был уверен, что оставил дверь открытой. Он брал с собой свои бейсбольные карточки – это была ничтожная коллекция: карточки повторялись там по два-три раза, и их отдали ему школьные друзья, – и когда Шон вернулся в домик, то был уверен, что оставил дверь открытой.

Особняк Игл решил сыграть с ним злую шутку. Так его дед и прадед пытались убедиться, что Шон научится уважать отца.

Она ведь не может быть заперта. Не может ведь?

Шон медленно и аккуратно повернул ручку, помня о том, как дверная ручка на втором этаже осталась у него в пальцах. Она бесшумно повернулась, но когда Шон налег на дверь, ручка не поддалась. Комната была заперта. Изнутри.

Он повернулся и нетвердой походкой заспешил к люксу напротив, но дверь оказалась деформирована и намертво уперлась в раму.

Шагнул – подтащил.

– Что, пацан, бежать некуда? Ну что, доволен, маленький гребаный ублюдок?

В другой ситуации можно было бы восхититься красотой коридора в лунном свете. Некоторые дыры возникали, потому что ветер в грозу срывал кровлю или от гниения, другие – потому, что на крышу падали ветки или потому, что здание запустили после отмены сухого закона. В результате крыша представляла собой рваное лоскутное одеяло, где перемежались дыры и трещины, какие-то больше, какие-то меньше. Именно поэтому серебристый свет луны придавал коридору волшебный вид. Но на восхищение не было времени, и Шон, прижавшись спиной к дальней стене коридора, наблюдал за тем, как отец хромает в его сторону. Теперь Саймон раскачивал ремень с пряжкой туда-сюда, словно маятник боли, жаждущий зацепить его.

Шагнул – подтащил, шагнул – подтащил.

Шон рассмеялся. А что ему еще оставалось?

Саймон остановился, и Шон в тусклом свете увидел, как лицо отца сморщилось, как будто смех причинял ему физическую боль. Разумеется, из-за этого Шон рассмеялся еще сильнее.

– О, думаешь, это смешно, ты, гребаный ублюдок? Посмотрим, будешь ли ты смеяться через минуту.

Шагнул – подтащил.

Шон зажал ладонью рану в бедре. Ее обожгло, но эта боль придала ему храбрости.

– Чертов осел, – осторожно произнес он.

– Чего? – Саймон снова остановился. Гнев на его лице сменился недоумением. – Что ты сказал?

Шон почувствовал себя еще смелее.

– Я сказал, что ты чертов осел, – голос Шона ясно и громко разнесся по всему коридору, – ублюдский сраный, ссаный говнюк!

– Какого черта…

Слова лились из него сами собой.

– Я ненавижу тебя. Ты всего лишь тупой пьяница. Я тебя не боюсь, – сказал он отцу, хотя, произнеся эту речь, Шон осознал, что ни разу за всю свою недолгую жизнь так не боялся.

Саймон остановился, а затем начал еще сильнее размахивать ремнем туда-сюда, туда-сюда, заставив Шона понять, что все кончено. Отец поймает его, отец изобьет его. Он будет размахивать ремнем снова и снова и будет бить Шона, пока он не превратится в кровавый мешок с переломанными костями. Ему стало интересно, сумеет ли мать узнать его на похоронах и настанет ли тот момент, когда отец перестанет его уродовать? Или Саймон будет хлестать Шона ремнем, пока он не превратится в суп?

Шагнул – подтащил.

А затем случилось это. Отец, сосредоточившись на Шоне, не заметил дыру в полу.

Оттого что на небо набежала тучка, лунный свет стал золотистым и густым, как сироп. Раздался треск, дерево проломилось под весом отца, и Шон увидел, как Саймон дернулся вперед. Нога Саймона попала в ту же дыру, которую проделал Шон. В какой-то момент Шон подумал, что это не помеха, что отец вылезет так же, как это сделал Шон, – и тогда спокойной ночи, Шон, сейчас папочка подправит тебе внешность. Но когда тело взрослого Саймона ударилось о прогнившие доски, дерево с хрустом провалилось под ним и дыра стала шире. Сперва провалилась здоровая нога Саймона, а затем, когда он ударился о доски всем своим весом, остальная часть пола тоже поддалась.

Лицо Саймона, когда он начал падать, выражало не страх и даже не удивление, но чистую, незамутненную ярость. Ненависть в чистом виде.

Тогда Шон ясно понял: пусть не на этот раз, но рано или поздно отец убьет Шона с матерью. Этот день обязательно настанет. Когда-нибудь он раздавит их, как букашек. Раздавит, потому что может и потому что, несмотря на все свои грандиозные мечты по возвращению особняку Игл былого величия, Саймон понимал, что он всего лишь ничтожный человек, ведущий ничтожную жизнь. Однажды он поймет, что это ничем не изменишь, и в тот самый день он убьет Шона с матерью.