Текст книги "Полный курс зарубежной литературы. С древнейших времен до конца XX века"

Лемюэль Гулливер принял предложение занять должность капитана на корабле «Адвенчюрер», хорошем купеческом судне. Во время плавания на корабле поднялся бунт. Целью матросов было сделаться пиратами и грабить испанцев, но им это не удалось. Несколько недель разбойники плавали по океану, занимаясь торговлей с индейцами. Потом они посадили Гулливера в баркас и высадили на незнакомый остров.

Гулливер увидел в поле странных животных. Их крайне безобразная внешность смутила его. Голова и грудь у них были покрыты густыми волосами – у одних вьющимися, у других гладкими; бороды их напоминали козлиные; вдоль спины и передней части лап тянулись узкие полоски шерсти; но остальные части их тела были голые, так что видна была кожа темно-коричневого цвета. Вооруженные сильно развитыми крючковатыми и заостренными когтями на передних и задних лапах, они с ловкостью белки карабкались на самые высокие деревья. Внешность их тем не менее неуловимо напоминала человеческую.

Взглянув в сторону, Гулливер увидел спокойно двигавшихся по полю двух коней. Появление их стало причиной поспешного бегства отвратительных животных. Обе лошади подошли к нему вплотную и принялись рассматривать лицо и руки Гулливера. Их поведение отличалось последовательностью и целесообразностью, обдуманностью и рассудительностью, и в конце концов у Гулливера возникла мысль, что это волшебники. Кони обучают Гулливера слову «гуигнгнм», объясняют, что он попал в страну гуигнгнмов.

Один из коней пригласил Гулливера в свой дом. Гулливер очутился в просторной комнате с гладким глиняным полом. По одной ее стене во всю длину тянулись ясли с решетками для сена. Там были трое лошаков и две кобылицы: они не стояли возле яслей и не ели, а сидели по-собачьи, что Гулливера крайне удивило. Но Гулливер еще более поразился, когда увидел, что другие лошади заняты домашними работами.

Гулливер увидел очень красивую кобылу с двумя жеребятами; они сидели, поджав под себя задние ноги, на очень опрятных и чистых соломенных циновках. Это оказались жена и дети коня-хозяина.

Конь вывел Гулливера на задний двор. Там Гулливер увидел трех отвратительных тварей, с которыми он повстречался по прибытии в эту страну. Это уродливое человекоподобное существо на языке гуигнгнмов называется «еху».

Гуигнгнмы, несмотря на абсолютное внешнее сходство с лошадьми, владеют многими ремеслами, в частности гончарным делом, и умеют делать посуду. Язык гуигнгнмов больше всего напоминает голландский или немецкий, но он гораздо изящнее и выразительнее. Слово «гуигнгнм» означает «совершенство природы».

Все еху в стране гуигнгнмов ходят без одежды. Только Гулливер следует обычаям своей родины, одевается днем и разоблачается ночью. Однажды слуга-лошак увидел раздетого Гулливера. Хозяин, будучи раньше уверенным, что одежда – естественная часть тела Гулливера, был сильно озадачен.

Гулливер производил свои записи в присутствии хозяина. Ему стоило большого труда объяснить коню, что он делал, так как гуигнгнмы не имели ни малейшего представления о книгах и литературе. Гулливер рассказал коню о своей родине, о том, что люди там совершенно не похожи на отвратительных еху. Гулливер объяснил, как он попал к гуигнгнмам, описал свой корабль. Конь с недоверием относился к этим рассказам. Ему казалось невозможным, чтобы за морем были какие-либо земли и чтобы кучка диких зверей двигала по воде деревянное судно, куда ей вздумается. Он был уверен, что никто из гуигнгнмов не в состоянии соорудить такое судно, а тем более доверить управление им еху. Тогда Гулливер рассказал ему, что в Европе принято отношение к лошадям как к тягловому скоту, подробно описал ему способ ездить верхом, форму и употребление уздечки, седла, шпор, кнута, подков, упряжи и колес.

По приказанию своего хозяина Гулливер познакомил его с положением Англии, назвал причины войн между европейскими государствами (честолюбие монархов, испорченность министров и пр.), вычислил, что в течение войны может быть убито около миллиона еху. Военное искусство было Гулливеру не чуждо, и потому он обстоятельно описал хозяину, что такое пушки, мушкеты, пистолеты, пули, порох, сабли, штыки, сражения, осады, отступления, атаки, мины, бомбардировки, морские сражения, стоны умирающих, бегство, преследование, победа, разбой, грабежи, изнасилования, пожары, разорение.

Гулливер высказал свои соображения относительно судебной системы в Англии. «Судьями называются лица, на которых возложена обязанность решать всякого рода имущественные тяжбы, а также уголовные дела; выбираются они из числа самых искусных стряпчих, состарившихся и обленившихся. Выступая всю свою жизнь против истины и справедливости, судьи потворствуют обману, клятвопреступлению и насилию. При разборе тяжб они тщательно избегают входить в существо дела; зато кричат, горячатся и говорят до изнеможения, останавливаясь на обстоятельствах, не имеющих к делу никакого отношения».

Гуигнгнмы не пользуются деньгами, не могут понять, почему для людей они настолько важны, что люди готовы поступиться чем угодно ради наживы. Гулливеру пришлось описать употребление денег, материал, из которого они изготовляются, и цену благородных металлов.

Гулливер рассказал, что Англия производит разного рода съестных припасов в три раза больше, чем способно потребить ее население, а из зерна некоторых злаков и из плодов некоторых растений выжимают сок и получают превосходные напитки. В такой же пропорции у людей производится все необходимое для жизни. «Но для утоления сластолюбия и неумеренности самцов и суетности самок мы посылаем большую часть необходимых нам предметов в другие страны, откуда взамен вывозим материалы для питания наших болезней, пороков и прихотей. Отсюда неизбежно следует, что огромное количество моих соотечественников вынуждено добывать себе пропитание нищенством, грабежом, воровством, мошенничеством, сводничеством, клятвопреступлением, лестью, подкупами, подлогами, игрой, ложью, холопством, бахвальством, торговлей избирательными голосами, бумагомаранием, звездочетством, отравлением, развратом, ханжеством, клеветой, вольнодумством и тому подобными занятиями».

Гулливер довел до сведения гуигнгнмов, что такое болезни. «Для борьбы с этим злом существует особый род людей, обученных искусству лечить или морочить больных». Врачи, не умея лечить, иногда чудом добиваются улучшения состояния пациента. Но иногда это происходит уже после того, как врачом был произнесен приговор больному. В этом случае, не желая прослыть лжепророком, доктор доказывает свою мудрость своевременно данной дозой яда. Эта мера бывает весьма полезна мужьям и женам, если те надоели друг другу, старшим сыновьям, министрам и часто государям.

Гуигнгнма интересовало политическое устройство Англии. Гулливер ответил ему, что первый министр является существом, совершенно не подверженным радости и горю, любви и ненависти, жалости и гневу. Он не проявляет никаких страстей, кроме неистовой жажды богатства, власти и титулов. Он пользуется словами для самых различных целей, но только не для выражения своих мыслей. Он никогда не говорит правды иначе как с намерением, чтобы ее приняли за ложь, и лжет только в тех случаях, когда хочет выдать свою ложь за правду. Первым министром управляет, как правило, какая-нибудь распутница или лакей-фаворит, они по справедливости могут быть названы правителями государства. Молодые представители знати с самого детства воспитываются в праздности и роскоши. Они женятся ради денег на женщинах низкого происхождения, не отличающихся ни красотой, ни здоровьем, которых они ненавидят и презирают. Плодом таких браков являются золотушные, рахитичные или уродливые дети, так что знатные фамилии редко сохраняются более трех поколений.

Гулливер обратил внимание, что в стране гуигнгнмов еху являются единственными животными, которые подвержены болезни, и называется болезнь «гниеху». Другой особенностью еху, не менее поразившей Гулливера, было их пристрастие к нечистоплотности и грязи. Еху являются самыми невосприимчивыми к обучению животными и не способны ни к чему больше, как только к тасканию тяжестей. Гуигнгнмы держат еху, которыми они пользуются в качестве рабочего скота, в хлевах недалеко от дома.

Так как благородные гуигнгнмы от природы не имеют ни малейшего понятия о том, что такое зло в разумном существе, то основным правилом их жизни является совершенствование разума и полное подчинение его руководству. Споры, пререкания, прения – пороки, неизвестные гуигнгнмам. Дружба и доброжелательство являются двумя главными добродетелями гуигнгнмов, и они не ограничиваются отдельными особями, но простираются на всю расу. Мать семейства гуигнгнмов производит на свет по одному ребенку обоего пола. Волокитство, любовь, подарки, приданое, вдовьи доли совершенно неизвестны гуигнгнмам, и на языке вовсе не существует слов для выражения этих понятий. Молодая пара встречается и сочетается браком просто для исполнения воли родителей и друзей.

Гуигнгнмы пользуются углублением между бабкой и копытом передних ног так же, как люди пользуются руками, и проявляют при этом удивительную ловкость. Гулливер видел, как одна кобыла вдела таким образом нитку в иголку. Гуигнгнмы умирают только от старости, и их хоронят в глухих и укромных местах.

Гулливер устроил себе маленькое хозяйство. Он наслаждался телесным здоровьем и полным душевным спокойствием. В стране гуигнгнмов нечего было бояться предательства и обид тайного или явного врага. Политическое устройство страны гуигнгнмов очень простое. Если возникает спорный вопрос, то созывается совет. На этом совете обсуждается положение различных округов: достаточно ли они снабжены сеном, овсом, коровами и еху. И если в этом отношении оказывается недостаток (что случается очень редко), он тотчас пополняется общими взносами.

Во время пребывания в стране Гулливера состоялся один из таких советов. Обсуждался вопрос, не следует ли стереть еху с лица земли. Хозяин Гулливера внес предложение ввести обязательную стерилизацию еху (по образцу того, как люди холостят лошадей), а тем временем заняться воспитанием ослов, которые являются во всех отношениях более ценными животными.

На совете от хозяина Гулливера потребовали ответа, почему у его доме еху живет на особом положении. Собрание вынесло решение либо обходиться с Гулливером, как с остальными представителями еху, либо приказать Гулливеру отплыть туда, откуда он прибыл.

Гулливер соорудил нечто вроде индейской пироги и покрыл ее шкурами еху. Засвидетельствовав свое почтение гуигнгнмам, Гулливер сел в пирогу и отчалил от берега.

Гулливер вернулся в Англию. Люди стали так отвратительны ему после общения с благородными гуигнгнмами, что он долгое время жил затворником в доме капитана судна, что подобрало его и привезло на родину. Страх его постепенно уменьшался, но ненависть и презрение к людям как будто возрастали. Жена и дети встретили Гулливера с большим удивлением и радостью, но вид их наполнил Гулливера только ненавистью, отвращением и презрением. С большим трудом удалось ему со временем преодолеть это чувство.

Первые же свободные деньги Гулливер истратил на покупку двух жеребцов. Лошади достаточно хорошо понимали его, Гулливер разговаривал с ними по четыре часа ежедневно. Они никогда не узнали, что такое узда или седло.

Из своих путешествий Гулливер сделал вывод, что главная цель путешественника – просвещать людей. Гулливер мечтал о принятии закона, который обязывал бы каждого путешественника писать только правду о виденном им. Сам Гулливер пытался донести до людей, что вполне возможно жить так, как нравственно совершенные существа – гуигнгнмы.

Что же касается формального завладения Англией открытыми Гулливером странами, то такая мысль никогда не приходила ему в голову.

Р. Бернс

Роберт Бернс (1759—1796) родился в деревне Аллоуэй, близ города Эр в Шотландии в бедной крестьянской семье. Всю жизнь он боролся с крайней нуждой. Писать стихи начал с 15 лет. Поэтическое творчество Бернс совмещал с работой на ферме, а затем (с 1789 года) – с должностью акцизного чиновника.

Сатирические поэмы «Два пастуха» и «Молитва святоши Вилли» распространялись в рукописи и укрепили за Бернсом репутацию вольнодумца.

Первая же книга «Стихотворения, написанные преимущественно на шотландском диалекте» (1793 год, 2 тт.) сразу принесла поэту широкую известность. Бернс подготовил к печати шотландские песни для эдинбургского издания «Шотландский музыкальный музей» и «Избранное собрание оригинальных шотландских мелодий».

Бёрнс приветствовал Великую французскую революцию (стихотворение «Дерево свободы» и др.), подъем демократического движения в Шотландии и Англии. На основе фольклора и старой шотландской литературы Бёрнс создавал самобытную и современную по духу и содержанию поэзию.

Творчество Бернса («Честная бедность» и др.) утверждает личное достоинство человека, которое поэт ставит выше титулов и богатства. Стихи во славу труда, творчества, веселья, свободы, бескорыстной и самоотверженной любви и дружбы соседствуют в его поэзии с сатирой, юмор, нежность и задушевность – с иронией. Многочисленные песни Бернса положены на музыку, а также живут в устном исполнении. Бернс считается величайшим шотландским (и английским поэтом), его стихи переведены на многие языки мира; в России их переводили И. Козлов, М. Михайлов, Э. Багрицкий, Т. Щепкина-Куперник, С. Маршак и др.

 
Три короля из трех сторон
Решили заодно:
– Ты должен сгинуть, юный Джон
Ячменное Зерно!
 
 
Погибни, Джон, – в дыму, в пыли,
Твоя судьба темна!
И вот взрывают короли
Могилу для зерна…
 
 
Весенний дождь стучит в окно
В апрельском гуле гроз, —
И Джон Ячменное Зерно
Сквозь перегной пророс…
 
 
Весенним солнцем обожжен
Набухший перегной, —
И по ветру мотает Джон
Усатой головой…
 
 
Но душной осени дано
Свой выполнить урок, —
И Джон Ячменное Зерно
От груза занемог…
 
 
Он ржавчиной покрыт сухой,
Он – в полевой пыли…
– Теперь мы справимся с тобой!
Ликуют короли…
 
 
Косою звонкой срезан он,
Сбит с ног, повергнут в прах,
И скрученный веревкой Джон
Трясется на возах…
 
 
Его цепами стали бить,
Кидали вверх и вниз, —
И, чтоб вернее погубить,
Подошвами прошлись…
 
 
Он в ямине с водой – и вот
Пошел на дно, на дно…
Теперь, конечно, пропадет
Ячменное Зерно!..
 
 
И плоть его сожгли сперва,
И дымом стала плоть.
И закружились жернова,
Чтоб сердце размолоть…
 
 
Готовьте благородный сок!
Ободьями скреплен
Бочонок, сбитый из досок,
И в нем бунтует Джон…
 
 
Три короля из трех сторон
Собрались заодно, —
Пред ними в кружке ходит Джон
Ячменное Зерно…
 
 
Он брызжет силой дрожжевой,
Клокочет и поет,
Он ходит в чаше круговой,
Он пену на пол льет…
 
 
Пусть не осталось ничего,
И твой развеян прах,
Но кровь из сердца твоего
Живет в людских сердцах!..
 
 
Кто, горьким хмелем упоен,
Увидел в чаше дно – Кричи:
– Вовек прославлен Джон
Ячменное Зерно!
 

(перевод Э. Багрицкого)

 
Джон Андерсон, сердечный друг!
Как я сошлась с тобой,
Был гладок лоб твой и как смоль
Был черен волос твой.
Теперь морщины по лицу
И снег житейских вьюг
В твоих кудрях; но – бог храни
Тебя, сердечный друг!
 
 
Джон Андерсон, сердечный друг!
Мы вместе в гору шли,
И сколько мы счастливых дней
Друг с другом провели!
Теперь нам под гору плестись;
Но мы рука с рукой
Пойдем – и вместе под горой
Заснем, сердечный мой!
 

(перевод М. Михайлова)

 
Женился я на бабе вздорной
Тринадцатого ноября.
Язык болтуньи непокорной
Всю жизнь мою испортил зря.
Гнул долго под ярмом я шею,
Всю чашу мук испил до дна…
И нот, – едва поверить смею, —
Скончалась наконец она!
Я двадцать лет как муж с женою
С ней жил – не малые года…
И вот дорогою другою
Ушла она бог весть куда.
Знай я заране цепь страданий,
Что принесет мне этот брак,
Скажу по чести и без лести, —
Ее не выбрал бы никак!
Надежно скрыла прах могила,
Над нею прочный мавзолей.
Но в ад душа не угодила:
Сам чорт не справился бы с ней!
Скорее там она, повыше,
Изображает в небе гром:
В грозе я часто голос слышу,
Что так мне в жизни был знаком!
 

(перевод Т. Щепкиной-Куперник)

 
Трусливый серенький зверек!
Велик же твой испуг: ты ног
Не слышишь, бедный под собой.
      Поменьше трусь!
Ведь я не зол – я за тобой
      Не погонюсь.
 
 
Увы! С природой наша связь
Давно навек разорвалась…
Беги, зверек, хоть я, как ты,
      Жилец земли
Убогий: сам терплю беды,
      Умру в пыли.
 
 
Воришка ты; но как же быть?
Чем стал бы ты, бедняжка, жить?
Неужто колоса не взять
      Тебе в запас,
Когда такая благодать
      В полях у нас?
 
 
Твой бедный домик разорен;
Паочти с землей сровнялся он…
И не найдешь ты в поле мхов
      На новый дом;
А ветер, грозен и суров,
      Шумит кругом.
 
 
Ты видел – блекнули поля,
И зимних дней ждала земля;
Ты думал: «Будет мне тепло,
      Привольно тут».
И что же? плуг мой нанесло
      На твой приют.
 
 
А скольких стоило хлопот
Сложить из дерна этот свод!
Пропало все – и труд и кров;
      Нигде вокруг
Приюта нет от холодов,
      От белых вьюг.
 
 
Но не с тобой одним, зверек,
Такие шутки шутит рок!
Неверен здесь ничей расчет:
      Спокойно ждем
Мы счастья, а судьба несет
      Невзгоду в дом.
 
 
И доля горестней моя:
Вся в настоящем жизнь твоя;
А мне и в прошлом вспоминать
      Ряд темных лет
И с содроганьем ожидать
      Грядущих бед!
 

(перевод М. Михайлова)

 
Листва набегом ржавых звезд
Летит на землю, и норд-ост
Свистит и стонет меж стволами;
Траву задела седина,
Морозных полдней вышина
Встает над сизыми лесами.
Кто в эту пору изнемог
От грязи нищенских дорог,
Кому проклятья шлют деревни:
Он задремал у очага,
Где бычья варится нога,
В дорожной воровской харчевне;
Здесь Нэнси нищенский приют,
Где пиво за тряпье дают:
Здесь краж проверяется опыт
В горячем чаду ночников.
Харчевня трещит; это топот
Обрушенных в пол башмаков.
К огню очага придвигается ближе
Безрукий солдат, горбоносый и рыжий,
В клочки изодрался багровый мундир.
Своей одинокой рукою
Он гладит красотку, добытую с бою,
И что ему холодом пахнущий мир.
Красотка не очень красива,
Но хмелем по горло полна,
Как кружку прокисшего пива,
Свой рот подставляет она:
И, словно удары хлыста,
Смыкаются дружно уста:
Смыкаются и размыкаются громко.
Прыщавые лбы освещает очаг.
Меж тем под столом отдыхает котомка —
Знак ордена Нищих,
Знак братства Бродяг.
И кружку подняв над собою,
Как знамя, готовое к бою,
Солодом жарким объят;
Так запевает солдат:
 
 
– Ах! Я Марсом порожден, в перестрелках окрещен,
Поцарапано лицо, шрам над верхнею губою,
Оцарапан – страсти знак! – этот шрам врубил тесак
В час, как бил я в барабан перед французскою толпою.
В первый раз услышал я заклинание ружья,
Где упал наш генерал в тень Абрамского кургана,
А когда военный рог пел о гибели Моро,
Служба кончилась моя под раскаты барабана.
Куртис вел меня с собой к батареям над водой,
Где рука и где нога? Только смерч огня и пыли.
Но безрукого вперед в бой уводит Эллиот;
Я пошел, а впереди барабаны битву били…
Пусть погибла жизнь моя, пусть костыль взамен ружья,
Ветер гнезда свил свои, ветер дует по карманам,
Ho любовь верна всегда – путеводная звезда,
Будто снова я спешу за веселым барабаном.
Рви, метель, и, ветер, бей. Волос мой снегов белей.
Разворачивайся, путь! Вой, утроба океана!
Я доволен – я хлебнул! Пусть выводит Вельзевул
На меня полки чертей под раскаты барабана!
 
 
Охрип или слов недостало,
И сызнова топот и гам,
И крысы, покрытые салом,
Скрываются по тайникам.
И та, что сидела с солдатом,
Над сборищем встала проклятым.
– Encore! – восклицает скрипач.
Косматый вздымается волос;
Скажи мне: то женский ли голос,
Шипение пива, иль плач?
– И я была девушкой юной,
Сама не припомню когда;
Я дочь молодого драгуна,
И этим родством я горда.
Трубили горнисты беспечно,
И лошади строились в ряд,
И мне полюбился, конечно,
С барсучьим султаном солдат.
И первым любовным туманом
Меня он покрыл, как плащом,
Недаром он шел с барабаном
Пред целым драгунским полком;
Мундир полыхает пожаром,
Усы палашами торчат…
Недаром, недаром, недаром
Тебя я любила, солдат.
Но прежнего счастья не жалко,
Не стоит о нем вспоминать,
И мне барабанную палку
На рясу пришлось променять.
Я телом рискнула, – а душу
Священник пустил напрокат.
Ну что же! Я клятву нарушу,
Тебе изменю я, солдат!
Что может, что может быть хуже
Слюнявого рта старика!
Мой норов с военщиной дружен, —
Я стала женою полка!
Мне все равно: юный иль старый,
Командует, трубит ли в лад,
Играла бы сбруя пожаром,
Кивал бы султаном солдат.
Но миром кончаются войны,
И по миру я побрела.
Голодная, с дрожью запойной,
В харчевне под лавкой спала.
На рынке, у самой дороги,
Где нищие рядом сидят,
С тобой я столкнулась, безногий,
Безрукий и рыжий солдат.
Я вольных годов не считала,
Любовь раздавая свою;
За рюмкой, за кружкой удалой
Я прежние песни пою
Пока еще глотка глотает,
Пока еще зубы скрипят,
Мой голос тебя прославляет,
С барсучьим, султаном солдат!
И снова женщина встает,
Знакомы ей туман и лед,
В горах случайные дороги,
Косуля, тетерев и лис,
Игла сосны и дуба лист,
Разбойничий двупалый свист,
Непроходимые берлоги.
Ее приятель горцем был,
Он пиво пил, он в рог трубил,
Норд-ост трепал его отрепья;
Он чуял ветер неудач,
Но вот его Пеньковой цепью
Почетно обвязал палач.
И нынче пьяная подруга
Над пивом вспоминает друга:
 
 
– Под елью Шотландии горец рожден.
Да здравствует клан! Да погибнет закон!
Он знает равнину, и камень, и лог,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок.
В тартановом пледе, расшитом пестро,
На шапке болотного гуся перо,
Рука на кинжале, и взведен курок,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
Мы шли по дороге от Твида до Спей,
Под выход волынки, под пляску ветвей,
Мы пели вдвоем, мы не чуяли ног,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
Его осудили – и выгнали вон,
Но вереск цветет – появляется он;
Рука на кинжале, и взведен курок,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок.
Погоня! Погоня! Исполнился день —
Захвачен Шотландии вольный олень.
Палач. И веревка намылена в срок.
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
Прощайте, веселые реки мои,
Волынка, попутчица нашей любви,
За ветер, за песни последний глоток!
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
 

Хор

 
Надо выпить за Джона!
Надо выпить за Джона!
Нет на земле шотландца
Доблестней горца Джона!
 
 
Перед шотландской красоткой
Огромной, рыжей, как кумач,
Стоит влюбившийся скрипач,
Разбитый временем и водкой.
Не достигая до плеча,
Он ей бормочет сгоряча:
 
 
– Я джентльмен, и должен я, мой друг, утешить тебя.
Ты можешь очень весело жить, лишь скрипача любя.
Я в жертву тебе принести готов и музыку и себя.
На остальное плевать!
По свадьбам начнем мы ходить с тобой – что может
                                                      быть веселей?
О, пляски на фермерском дворе среди золотых полей,
Когда скрипач кричит жениху: «Жених! наливай полней!»
На остальное плевать!
И солнце покажется нам тогда, как донце кружки
                                                      пивной,
И ветер подушкою будет нам, покрывалом —
                                                      июльский зной,
Любовь и музыка по бокам, котомка – за спиной!
На остальное плевать!
 
 
Довольно! – И скрипку пунцовым платком
С веселою нежностью кутает гном;
Глаза подымает – и видит старик
Огромной возлюбленной пламенный лик…
Но к черту ломаются стулья и стол,
Кузнец подымается, груб и тяжел,
Моргая глазами, сопя и ворча,
Он в зубы, по правилам, бьет скрипача.
Огромен кузнец. Огневой, кровяной,
Шибает в лицо ему выпивки зной;
Свои бакенбарды из шерсти овечьей
Кладет он шотландке на жирные плечи.
Любви музыканта приходит конец;
Как два монумента – она и кузнец.
Он щиплет ее, запевая спьяна,
И в лад его песне икает она.
 
 
– Из Лондона в Глазго стучат мои шаги,
Паяльник мой шипит, и молоток стрекочет,
Распорот мой жилет, и в дырьях сапоги,
Но коль кузнец влюблен – он пляшет и хохочет…
В солдаты я иду, когда работы нет:
Бесплатная жратва, и пиво даровое.
Но, деньги получив, я заметаю след,
Паяльник мой в руках, жаровня за спиною.
 

Хор

 
О, что тебе скрипач, – он жертва неудач!
Сыграет и споет – и песня позабыта.
Твой новый господин – железа властелин:
Он подкует любви веселые копыта!
Пускай горят сердца во славу кузнеца!
Назавтра снова путь, работа спозаранку.
Гремят среди лугов две пары каблуков:
Друг под руку ведет веселую шотландку.
 
 
Скрипач не зевает. Долой кузнеца!
Жена хороша у бродяги-певца,
Подобно коту, подошедшему к пище,
Скрипач осторожно мурлычет и свищет.
Нечаянно ногу коленкой прижмет,
Нечаянно плечи рукой обоймет,
Покуда кузнец неуклюже, без правил,
Его не побил и под стол не отправил,
Совсем неудачная ночь!
Как дрозд веселится бродяга-певец.
Дорогам и песням не скоро конец.
Он пышет румянцем, зубами блестит
Деревьям смеется и птицам свистит.
Для бренного ж тела он должен иметь
Литровую кружку и добрую снедь.
И в ночь запевает певец:
 
 
– Веселого певца
Не услыхать вельможам,
Недаром я пою
В лесах, по бездорожьям…
Уродлив посох мой,
Кафтан мой в прахе сером,
Но пчел веселый рой,
Крутясь, летит за мной,
Как прежде за Гомером.
 
 
Увы! Кастальский ключ
Не вычерпать стаканом,
От греческой воды
Не быть вовеки пьяным.
В передвечерний час
Меня приносят ноги
К тебе, в приют не строгий,
Мой нищенский Парнас,
Открытый при дороге.
 
 
Дыхание любви
Нежней, чем ветер с юга.
Зови меня, зови,
Бездомная подруга.
Цветет ночная высь,
Травою пруд волнуем,
Чтоб мы, внимая струям,
Сошлись и разошлись
С веселым поцелуем.
 
 
Встречайте ж день за днем
Свободой и вином…
 
 
Над языками фитилей
Кружится сажа жирным пухом,
И нищие единым духом
Вопят: —Давай! Прими! Налей! —
И черной жаждою полно
Их сердце. Едкое вино
Не утоляет их, а дразнит.
Ах, скоро ли настанет праздник,
И воздух горечью сухой
Их напоит! И с головой
Они нырнут в траву поляны,
В цветочный мир, в пчелиный гуд,
Где, на кирку склоняясь, Труд
Стоит в рубахе полотняной
И отирает лоб. Но вот
Столкнулись кружки, и фагот
Заверещал. И черной жаждой
Пылает и томится каждый.
И в исступленном свете свеч
Они тряпье срывают с плеч;
Густая сажа жирным пухом
Плывет над пьяною толпой…
И нищие единым духом
Орут: – Еще, приятель, пой! —
И в крик и в запах дрожжевой
Певец бросает голос свой:
 
 
– Плещет жижей пивною
В щеки выпивки зной!
Начинайте за мною,
Запевайте за мной!
Королевским законам
Нам голов не свернуть.
По равнинам зеленым
Залегает наш путь.
Мы проходим в безлюдье,
С крепкой палкой в руках,
Мимо чопорных судей
В завитых париках,
Мимо пасторов чинных,
Наводящих тоску!
Мимо… Мимо…
В равнинах
Воронье начеку.
Мы довольны! Вельможе
Не придется заснуть,
Если в ночь, в бездорожье
Залегает наш путь.
И ханже не придется
Похваляться собой,
Если ночь раздается
Перед нашей клюкой…
Встанет полдень суровый
Над раздольями тьмы,
Горечь пива иного
Уж попробуем мы!..
Братья! Звезды погасли,
Что им в небе торчать?
Надо в теплые ясли
Завалиться – и спать.
Но и пьяным и сонным
Затверди, не забудь:
Королевским законам
Нам голов не свернуть!
 

(перевод Э. Багрицкого)