Текст книги "Полный курс зарубежной литературы. С древнейших времен до конца XX века"

Мэйлмют Кид, его товарищ Мэйсон и жена Мэйсона, индианка Руфь, пробираются по ледяным просторам Севера. Впереди двести миль по непроложенному пути, еды хватит всего дней на шесть, а для собак совсем ничего нет. Отощавшие животные звереют, временами набрасываются на людей, едва не вцепляются хозяевам клыками в горло. Люди понимают, что, очевидно, скоро собак придется резать и съедать самим.

Оба охотника и женщина останавливаются на короткую дневную стоянку, разводят костер и принимаются за скудный завтрак. Собаки лежат в упряжке и завистливо следят за каждым куском, что исчезает во рту людей. Мэйлмют Кид решает, что со следующего дня следует отменить завтраки, а также не спускать глаз с собак: те совсем отбились от рук, того и гляди, набросятся на хозяев всей сворой.

Мэйсон утешает Руфь. По его словам, петлять по снежной пустыне им осталось совсем недолго: еще немного, и им не придется больше голодать и носить мокасины. Глаза женщины светятся любовью к ее «белому господину – первому белому человеку, которого она встретила, первому мужчине, который показал ей, что в женщине можно видеть не только животное или вьючную скотину». Муж разговаривает с Руфью на «условном языке». Он обещает, что они поплывут на «лодке белого человека» (корабле), доберутся до города, Руфь поедет в Форт Юкон, а он сам —в Арктик-сити, расстояние до которого – «двадцать пять снов». Мэйсон позвонит жене по телефону («длинная веревка оттуда сюда») и даст ей добрый совет, как печь хлеб. Руфь улыбается, не верит мужу.

Мэйсон возглавляет шествие, Руфь следует за ним со второй упряжкой, а Мэйлмют Кид замыкает процессию. Сильный и суровый человек, способный свалить быка одним ударом, он не может бить несчастных собак и по возможности щадит их, что погонщики делают редко. Мэйсон же жесток к животным.

Разговоры смолкают. «Трудный путь не допускает такой роскоши. А езда на севере – тяжкий, убийственный труд. Счастлив тот, кто ценою молчания выдержит день такого пути, и то еще по проложенной тропе.

Но нет труда изнурительнее, чем прокладывать дорогу. На каждом шагу широкие плетеные лыжи проваливаются, и ноги уходят в снег по самое колено.

Кто сумеет за весь день ни разу не попасть под ноги собакам, тот может с чистой совестью и с величайшей гордостью забираться в спальный мешок; а тому, кто пройдет двадцать снов по великой Северной Тропе, могут позавидовать и боги.

День клонился к вечеру, и подавленные величием Белого Безмолвия путники молча прокладывают себе путь. У природы много способов убедить человека в его смертности: непрерывное чередование приливов и отливов, ярость бури, ужасы землетрясения, громовые раскаты небесной артиллерии. Но всего сильнее, всего сокрушительнее – Белое Безмолвие в его бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством, и человек пугается собственного голоса. Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира, он страшится своей дерзости, остро сознавая, что он всего лишь червь. Сами собой возникают странные мысли, тайна вселенной ищет своего выражения. И на человека находит страх перед смертью, перед богом, перед всем миром, а вместе со страхом – надежда на воскресение и жизнь и тоска по бессмертию – тщетное стремление плененной материи; вот тогда-то человек остается наедине с богом».

День клонится к вечеру. Русло реки, вдоль которой следует маленькая процессия, делает крутой поворот, и Мэйсон, чтобы срезать угол, направляет свою упряжку через узкий мыс. Но собаки никак не могут взять подъем. Вожак тянет упряжку вправо, и нарты наезжают на лыжи Мэйсона. Мэйсона сбивает с ног, одна из собак падает, запутавшись в постромках, и нарты катятся вниз по откосу, увлекая за собой упряжку.

Мэйсон принимается бить животных бичом. Больше всех достается упавшей собаке – Кармен. Мэйлмют Кид пытается заступиться за несчастное животное. Мэйсон дожидается, когда тот кончит говорить, – и снова длинный бич обвивается вокруг хребта провинившейся собаки. Она жалобно визжит, зарывается в снег.

«То была трудная, тягостная минута для путников: издыхает собака, ссорятся двое друзей. Кармен из последних сил тащилась позади. Пока собака может идти, ее не пристреливают, у нее остается последний шанс на жизнь: дотащиться до стоянки, а там, может быть, люди убьют лося».

Раскаиваясь в своем поступке, но из упрямства не желая сознаться в этом, Мэйсон идет впереди, не оглядывается и не подозревает о надвигающейся опасности. На небольшом расстоянии от него высится старая сосна. Мэйсон останавливается завязать ремень на мокасине.

«Вокруг стояла зловещая тишина, ни единого движения не было в осыпанном снегом лесу; холод и безмолвие заморозили сердце и сковали дрожащие уста природы. Вдруг в воздухе пронесся вздох; они даже не услышали, а скорее ощутили его как предвестника движения в этой неподвижной пустыне».

Огромное дерево, склонившееся под бременем лет и тяжестью снега, играет «свою последнюю роль в трагедии жизни. Мэйсон услышал треск, хотел было отскочить в сторону, но не успел он выпрямиться, как дерево придавило его, ударив по плечу.

Внезапная опасность, мгновенная смерть – как часто Мэйлмют Кид сталкивался с тем и другим! Еще дрожали иглы на ветвях, а он уже успел отдать приказание женщине и кинуться на помощь. Индианка тоже не упала без чувств и не стала проливать ненужные слезы, как это сделали бы многие из ее белых сестер. По первому слову Мэйлмюта Кида она всем телом налегла на приспособленную в виде рычага палку, ослабляя тяжесть и прислушиваясь к стонам мужа, а Мэйлмют Кид принялся рубить дерево топором».

Кид кладет на снег жалкие останки того, что так недавно было человеком. Но страшнее мучений товарища – немая скорбь в лице женщины и ее взгляд, исполненный и надежды и отчаяния. Руфь ничего не говорит: «жители Севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий». Несчастного Мэйсона кутают в звериные шкуры и кладут на подстилку из веток. Он страшно искалечен. Никакой надежды спасти его нет.

Медленно тянется безжалостная ночь. Руфь встречает утро «со стоическим отчаянием, свойственным ее народу; на бронзовом лице Мэйлмюта Кида прибавилось несколько морщин. Мэйсон… перенесся в Восточный Теннесси, к Великим Туманным Горам, и вновь переживал свое детство.

Трогательно звучала мелодия давно забытого южного города: он бредил о купании в озерах, об охоте на енота и набегах за арбузами. Для Руфи это были только невнятные звуки, но Кид понимал все, и каждое слово отдавалось в его душе – так может сочувствовать только тот, кто долгие годы был лишен всего, что зовется цивилизацией».

Утром умирающий приходит в себя. Мэйсон шепчет другу, что Руфь была ему хорошей женой. Он просит Кида не отправлять ее назад к ее племени. Ей будет трудно там. Почти четыре года Руфь ела с ними «бобы, бекон, хлеб, сушеные фрукты – и после этого опять рыба да оленина! Узнать более легкую жизнь, привыкнуть к ней, а потом вернуться к старому» невыносимо. Мэйсон просит друга позаботиться о Руфи, которая ждет ребенка, дать сыну хорошее образование и сделать так, чтобы мальчик «не возвращался сюда. Здесь не место белому человеку».

Мэйсон приказывает Киду и Руфи идти дальше. Мэйлмют Кид умоляет друга подождать три дня – возможно, Мэйсону станет легче. После решительного торга Мэйсон соглашается и дает другу один день. В заключение Мэйсон просит у Кида прощения за Кармен.

Оставив плачущую женщину подле мужа, Кид уходит в лес с ружьем, надеясь подстрелить лося.

«Если рассуждать отвлеченно, это была простая арифметика – три жизни против одной, обреченной. Но Мэйлмют Кид колебался. Пять лет дружбы связывали его с Мэйсоном – в совместной жизни на стоянках и приисках, в странствиях по рекам и тропам, в смертельной опасности, которую они встречали плечом к плечу на охоте, в голод, в наводнение. Так прочна была их связь, что он часто чувствовал смутную ревность к Руфи, с первого дня, как она стала между ними. А теперь эту связь надо разорвать собственной рукой».

Вернувшись ни с чем, Кид видит, что индианка отбивается топором от окружившей ее рычащей своры. Собаки набросились на запас съестных припасов. Кид спешит женщине на помощь. Избитые собаки уползают подальше от костра, зализывают раны и жалобно воют. Весь запас вяленой рыбы уничтожен, и на дальнейший путь в двести с лишком миль остается не более пяти фунтов муки.

Голодные собаки набрасываются на умирающую Кармен и не успокаиваются, пока от несчастной не остается ни костей, ни клочка шерсти.

Медлить больше нельзя. Но Мэйсон все не умирает. Кид мастерит ему «могилу». Он быстро нагибает верхушки двух сосенок почти до земли и связывает их ремнями из оленьей кожи. Затем, ударами бича смирив собак, запрягает их в нарты и грузит туда все, кроме шкур, в которые был закутан Мэйсон. Товарища Кид обвязывает ремнями, прикрепив концы их к верхушкам сосен. Один взмах ножа – и сосны выпрямятся и поднимут тело высоко над землей.

Руфь безропотно слушает волю мужа. Она должна уйти, не видеть его последние минуты. «Бедняжку не надо учить послушанию. Еще девочкой она вместе со всеми женщинами своего племени преклонялась перед властелином всего живущего, перед мужчиной, которому не подобает прекословить». Руфь с упряжкой скрывается за деревьями.

Раздается короткий выстрел. Мэйсон взлетает ввысь, в свою воздушную гробницу, а Мэйлмют Кид, нахлестывая собак, во весь опор мчится прочь по снежной пустыне.

Двое людей, прихрамывая, спустились к реке. Второй вошел в воду вслед за первым. Они не разулись, хотя вода была холодная, как лед. Второй путник поскользнулся на гладком валуне и едва не упал. Он громко вскрикнул от боли, потому что вывихнул ногу.

Он пытался крикнуть вслед своему спутнику Биллу, что с ним случилось несчастье. Однако тот ковылял дальше и ни разу не оглянулся. Второй смотрел ему вслед, и в глазах у него появилась тоска, словно у раненого оленя. Это была отчаянная мольба человека, попавшего в беду, но Билл не повернул головы. Скоро он скрылся из виду.

Человек, который вывихнул ногу, «окинул взглядом тот круг вселенной, в котором остался теперь один. Картина была невеселая. Низкие холмы замыкали горизонт однообразной волнистой линией. Ни деревьев, ни кустов, ни травы, – ничего, кроме беспредельной и страшной пустыни, – и в его глазах появилось выражение страха. Он пересилил свой страх, собрался с духом и, опустив руку в воду, нашарил ружье, потом передвинул тюк ближе к левому плечу, чтобы тяжесть меньше давила на больную ногу, и медленно и осторожно пошел к берегу, морщась от боли.

Он шел не останавливаясь. Не обращая внимания на боль, с отчаянной решимостью, он торопливо взбирался на вершину холма, за гребнем которого скрылся Билл.

Оставшись один, он не сбился с пути. Он знал, что еще немного – и он подойдет к тому месту, где сухие пихты и ели, низенькие и чахлые, окружают маленькое озеро Титчинничили, что на местном языке означает: «Страна Маленьких Палок»… Потом… он спустится до реки Диз и там найдет свой тайник под перевернутым челноком, заваленным камнями. В тайнике спрятаны патроны, крючки и лески для удочек и маленькая сеть – все нужное для того, чтобы добывать себе пропитание. А еще там есть мука – правда, немного, и кусок грудинки, и бобы».

Человеку казалось, что Билл подождет его там, и они вдвоем спустятся по реке Диз до Большого Медвежьего озера. «Как ни трудно было ему идти, еще труднее было уверить себя в том, что Билл его не бросил, что Билл ждет его у тайника. Он должен был так думать, иначе не имело никакого смысла бороться дальше, – оставалось только лечь на землю и умереть.

Он ничего не ел уже два дня, но еще дольше он не ел досыта. То и дело он нагибался, срывал бледные болотные ягоды, клал их в рот, жевал и проглатывал. Ягоды были водянистые и быстро таяли во рту, – оставалось только горькое жесткое семя».

Человек остановился и сосчитал, сколько у него спичек. Их было шестьдесят семь. Он разделил их на три кучки и каждую завернул в пергамент; один сверток он положил в пустой кисет, другой – за подкладку изношенной шапки, а третий – за пазуху.

Человек продолжал свой многодневный путь. Голод жестоко терзал его. Он пытался найти любое пропитание. Один раз он совсем близко увидел оленя. Ему сразу представился запах и вкус оленины, шипящей на сковородке. Он невольно схватил незаряженное ружье, прицелился и нажал курок. Олень всхрапнул и бросился прочь, стуча копытами по камням.

«Ни деревьев, ни кустов – ничего, кроме серого моря мхов, где лишь изредка виднелись серые валуны, серые озерки и серые ручьи. Небо тоже было серое.

Ни солнечного луча, ни проблеска солнца! Он потерял представление, где находится север, и забыл, с какой стороны он пришел».

Человек сильно ослабел. Теперь ему все тяжелее нести привычную ношу. Он выбросил все лишнее, остановился в раздумье над плоским, туго набитым мешочком из оленьей кожи. Внутри лежали слитки золота и золотой песок. Пока он принял решение не бросать таким трудом доставшееся ему богатство.

Нога у него одеревенела, он стал хромать сильнее, но эта боль ничего не значила по сравнению с болью в желудке. Голод мучил его невыносимо.

Прошло несколько дней. На болоте человек наткнулся на белых куропаток, бросил в них камнем, но промахнулся. Потом, положив тюк на землю, стал подкрадываться к ним ползком. Его попытки поймать птицу оказались тщетными.

Навстречу ему попалась черно-бурая лисица с куропаткой в зубах. Он закричал. Крик был страшен, но лисица, отскочив в испуге, все же не выпустила добычи.

Он искал лягушек в озерах, копал руками землю в надежде найти червей, хотя знал, что так далеко на Севере не бывает ни червей, ни лягушек.

Он увидел в луже одну-единственную рыбку величиной с пескаря. Он опустил в воду правую руку по самое плечо, но рыба от него ускользнула. Тогда он стал ловить ее обеими руками и поднял всю муть со дна. От волнения он оступился, упал в воду и вымок до пояса. Он так замутил воду, что рыбку нельзя было разглядеть, и ему пришлось дожидаться, пока муть осядет на дно. Отвязав жестяное ведерко, он начал вычерпывать воду. Но рыбка исчезла.

Он развел костер и согрелся, выпив кипятку. Начался мокрый снег, который вскоре перешел в ледяной дождь. Все одеяла были израсходованы на обмотки для ног, стертых в кровь, укрыться стало фактически нечем. Он уже не думал ни о Стране Маленьких Палок, ни о Билле, ни о тайнике у реки Диз. Им владело только одно желание: есть!

«Наступил день – серый день без солнца. Дождь перестал. Теперь чувство голода у путника притупилось. Осталась тупая, ноющая боль в желудке, но это его не очень мучило. Мысли у него прояснились, и он опять думал о своем тайнике у реки Диз… Он знал, что сбился с пути.

Язык у него распух, стал сухим, и во рту был горький вкус. А больше всего его донимало сердце. После нескольких минут пути оно начинало безжалостно стучать, а потом словно подскакивало и мучительно трепетало, доводя его до удушья и головокружения, чуть не до обморока.

Боль в желудке все слабела, становилась все менее острой, как будто желудок дремал». Время от времени ему попадались неглубокие лужи и удавалось поймать несколько пескарей. Путник «ел рыбок сырыми, старательно их разжевывая, и это было чисто рассудочным действием. Есть ему не хотелось, но он знал, что это нужно, чтобы остаться в живых».

У путника осталось мало сил, даже легкая ноша теперь казалась ему неподъемной. Образумившись наконец, он развязал ремешок, стягивающий кожаный мешочек с золотым песком и самородками. Он разделил золото пополам, одну половину спрятал, а другую всыпал обратно в мешок.

Путник продолжал путь. Он давно сбился со счета, сколько дней находился в пути. Однажды он свалился прямо на гнездо куропатки. Там было четыре только что вылупившихся птенца, не старше одного дня; и он съел их с жадностью, запихивая в рот живыми: они хрустели у него на зубах, как яичная скорлупа. Однако насытиться ими ему не удалось. Он пустился догонять мать-куропатку, перешиб ей крыло, почти ухватил ее за хвост, но сил ему не хватило, и раненая птица упорхнула. Погоня за куропаткой привела его в болотистую низину, и там он заметил человеческие следы на мокром мху.

«Его начали мучить навязчивые мысли. Почему-то он был уверен, что у него остался один патрон, – ружье заряжено, он просто этого не заметил. И в то же время он знал, что в магазине нет патрона. Эта мысль неотвязно преследовала его… По временам рассудок его мутился, и он продолжал брести дальше бессознательно, как автомат… Однажды его привело в себя зрелище, от которого он тут же едва не упал без чувств… Перед ним стояла лошадь. Лошадь! Он не верил своим глазам. Их заволакивал густой туман, пронизанный яркими точками света. Он стал яростно тереть глаза и, когда зрение прояснилось, увидел перед собой не лошадь, а большого бурого медведя… Если бы человек бросился бежать, медведь погнался бы за ним. Но человек не двинулся с места, осмелев от страха; он тоже зарычал, свирепо, как дикий зверь.. Медведь отступил в сторону, угрожающе рыча, в испуге перед этим таинственным существом, которое стояло прямо и не боялось его».

Еще через несколько дней обезумевший от голода человек набрел на кости олененка, которого задрали волки. «Может быть, к концу дня и от него останется не больше? Ведь такова жизнь, суетная и скоропреходящая.

Только жизнь заставляет страдать. Умереть не больно. Умереть – уснуть.

Смерть – это значит конец, покой. Почему же тогда ему не хочется умирать? Но он не долго рассуждал. Вскоре он уже сидел на корточках, держа кость в зубах, и высасывал из нее последние частицы жизни, которые еще окрашивали ее в розовый цвет. Сладкий вкус мяса, еле слышный, неуловимый, как воспоминание, доводил его до бешенства. Он стиснул зубы крепче и стал грызть. Иногда ломалась кость, иногда его зубы.

Он больше не боролся, как борются люди. Это сама жизнь в нем не хотела гибнуть и гнала его вперед. Он не страдал больше. Нервы его притупились, словно оцепенели, в мозгу теснились странные видения, радужные сны».

Путник вышел на равнину. Внизу, текла широкая, медлительная река. Она была ему незнакома, и это его удивило. Вслед за тем он увидел корабль, стоявший на якоре посреди блистающего моря. Он закрыл глаза на секунду и снова открыл их. Человек был уверен, что это мираж, бред, что в этих широтах не может плавать никакое судно.

Обернувшись на странный шорох, путник увидел серую голову волка. Уши не торчали кверху, глаза помутнели и налились кровью, голова бессильно понурилась. Волк, верно, был болен: он все время чихал и кашлял.

Венезапно в мозгу человека забрезжила надежда. Эта широкая, медлительная река называлась Коппермайн. «Это блистающее море – Ледовитый океан. Этот корабль – китобойное судно, заплывшее далеко к востоку от устья реки Маккензи, оно стоит на якоре в заливе Коронации. Он вспомнил карту Компании Гудзонова залива, которую видел когдато, и все стало ясно и понятно.

Он был спокоен и в полном сознании. Несмотря на страшную слабость, он не чувствовал никакой боли. Есть ему не хотелось. Мысль о еде была даже неприятна ему, и все, что он ни делал, делалось им по велению рассудка. Он оторвал штанины до колен и обвязал ими ступни. Ведерко он почему-то не бросил: надо будет выпить кипятку, прежде чем начать путь к кораблю – очень тяжелый, как он предвидел.

Несколько раз он пробовал встать и пополз на четвереньках. Один раз он подполз очень близко к больному волку. Зверь неохотно посторонился и облизнул морду, насилу двигая языком. Человек заметил, что язык был не здорового, красного цвета, а желтовато-бурый, покрытый полузасохшей слизью…

Выпив кипятку, он почувствовал, что может подняться на ноги и даже идти, хотя силы его были почти на исходе…

Все утро путник, спотыкаясь и падая, шел к кораблю на блистающем море. Погода стояла прекрасная. Это началось короткое бабье лето северных широт. После полудня он напал на след. Это был след другого человека, который не шел, а тащился на четвереньках. Он подумал, что это, возможно, след Билла, но подумал вяло и равнодушно. Ему было все равно. В сущности, он перестал что-либо чувствовать и волноваться…

Скоро путник увидел конец его пути: обглоданные кости на мокром мху, сохранившем следы волчьих лап. Он увидел туго набитый мешочек из оленьей кожи…

Он засмеялся хриплым, страшным смехом, похожим на карканье ворона, и больной волк вторил ему, уныло подвывая. Человек сразу замолчал. Как же он будет смеяться над Биллом, если это Билл, если эти бело-розовые, чистые кости – все, что осталось от Билла? Он отвернулся. Да, Билл его бросил, но он не возьмет золота и не станет сосать кости Билла. А Билл стал бы, будь Билл на его месте, размышлял он, тащась дальше».

Путник двигался к кораблю четыре дня подряд. С каждым днем он проползал все меньшее расстояние, потому что силы его были на исходе. Он набрел на маленькое озерко, посмотрел в воду. Отражение его было так страшно, что пробудило даже его отупевшую душу.

«Он то полз на четвереньках, то падал без чувств, и по его следам все так же тащился больной волк, кашляя и чихая. Колени человека были содраны до живого мяса, и ступни тоже, и хотя он оторвал две полосы от рубашки, чтобы обмотать их, красный след тянулся за ним по мху и камням. Оглянувшись, он увидел, что волк с жадностью лижет этот кровавый след, и ясно представил себе, каков будет его конец, если он сам не убьет волка. И тогда началась самая жестокая борьба, какая только бывает в жизни: больной человек на четвереньках и больной волк, ковылявший за ним, – оба они, полумертвые, тащились через пустыню, подстерегая друг друга…

Он знал, что не проползет и полумили. И все-таки ему хотелось жить. Было бы глупо умереть после всего, что он перенес. Судьба требовала от него слишком много. Даже умирая, он не покорялся смерти. Возможно, это было чистое безумие, но и в когтях смерти он бросал ей вызов и боролся с ней…

Волк был терпелив, но и человек был терпелив не меньше. Полдня он лежал неподвижно, борясь с забытьем и сторожа волка, который хотел его съесть и которого он съел бы сам, если бы мог…

Он проснулся оттого, что шершавый язык коснулся его руки. Человек ждал. Клыки слегка сдавили его руку, потом давление стало сильнее – волк из последних сил старался вонзить зубы в добычу, которую так долго подстерегал. Но и человек ждал долго, и его искусанная рука сжала волчью челюсть. И в то время как волк слабо отбивался, а рука так же слабо сжимала его челюсть, другая рука протянулась и схватила волка. Еще пять минут, и человек придавил волка всей своей тяжестью. Его рукам не хватало силы, чтобы задушить волка, но человек прижался лицом к волчьей шее, и его рот был полон шерсти. Прошло полчаса, и человек почувствовал, что в горло ему сочится теплая струйка».

Человек победил. Но до корабля оставалось еще значительное расстояние.

«На китобойном судне «Бедфорд» ехало несколько человек из научной экспедиции. С палубы они заметили какое-то странное существо на берегу…

Ученые … сели в шлюпку и поплыли к берегу. Они увидели живое существо, но вряд ли его можно было назвать человеком. Оно ничего не слышало, ничего не понимало и корчилось на песке, словно гигантский червяк. Ему почти не удавалось продвинуться вперед, но оно не отступало и, корчась и извиваясь, продвигалось вперед шагов на двадцать в час…

Через три недели, лежа на койке китобойного судна «Бедфорд», человек со слезами рассказывал, кто он такой и что ему пришлось вынести.

Прошло несколько дней, Он радовался изобилию пищи, тревожно провожал взглядом каждый кусок, исчезавший в чужом рту, и его лицо выражало глубокое сожаление. Он был в здравом уме, но чувствовал ненависть ко всем сидевшим за столом. Его мучил страх, что еды не хватит…

Стали замечать, что он поправляется. Он толстел с каждым днем. Ученые качали головой и строили разные теории. Стали ограничивать его в еде, но он все раздавался в ширину, особенно в поясе…

Ученые осмотрели потихоньку его койку. Она была набита сухарями. Матрац был полон сухарей.

Во всех углах были сухари. Однако человек был в здравом уме. Он только принимал меры на случай голодовки – вот и все. Ученые сказали, что это должно пройти. И это действительно прошло, прежде чем «Бедфорд» стал на якорь в гавани Сан-Франциско».