Текст книги "Гербарии, открытки…"

Придётся предоставить слово более красноречивой Ине Твилике (что поделаешь, она привыкла вести дневник и писать хроники, настала пора дать ей слово). Судя по отрывкам из дневника, основными площадками «разбегов» мальчикам служили уроки физкультуры и школьный двор. Итак:

…Была переменка перед физкультурой, они затеяли такую игру, переоделись где-то в шаровары, оставшись в рубашках, и прямо в классе устроили волейбол или не знаю, какой, но «бол». А вместо мячей были бутсы (и их огромные ботинки, они летали по классу чуть ли не до потолка), пасы же они делали головами, ногами и чем попало. Мы с Олей Хориной спрятались под задние парты, но это не помогло, нам всё равно досталось, кому по спине, кому по шее. Некоторые отчаянно плакали, никто не сопротивлялся, потихоньку все, кроме четверых, спрятавшихся под задние парты, сбежали, тогда они стали штурмовать наши прикрытия. Рядом разбилась бутылка, из неё что-то вылилось, запах отвратительный (самогон? С одеколоном? Керосином?) – со страху не поняли, но что-то бесцветное и противное. Раздался оглушительный звонок, и они всем табуном, грохоча, помчались наверх в зал.

Я боюсь при них на физкультуре прыгать вверх. Мне не взять черту, они – гипнотизёры, что ли? Какие злые у них глаза, они горят и говорят: «Не смей, а то изобью».

…У Сергея, да и у этого его Мишки, языки – самоделы холодного оружия. Ничего себе, их и острыми не назовёшь, это обрезы какие-то, а не языки. Они не только умеют ругаться, то есть разговаривать матом и руганью. Они умеют сказать так, что просто обалдеешь и замолчишь, не зная, что выдать им в ответ.

Я вначале один раз вмешалась и сказала, что Нинка Т-ва и правда похожа на копчёнку, а вот почему отличница Наташа Кир-евич – копыто? «Потому, что она бьёт им всё время в одну точку, твердит одно и то же, воспитательница … (пропускаю). Это ещё вежливо, “копыто”, а на самом деле она кайло. Её бы взять да и рубить тундру. А вот ты – лопата».

Я, ошеломлённая, смотрю и молчу, а он продолжает: «Потому что ты не понимаешь ничего, ты стоишь головой вниз и видишь всё не так, но сдуру не падаешь, аховая ты акробатка, вот бы поработать тебе как следует, тобой бы землю копать. И ещё на таких, как ты, пашут, потому что ты дура».

Я, конечно, остолбенела, но в тот раз не промолчала – к большому потом сожалению. Я сказала: «А вот вы с Мишкой оба – рябые квадраты, ты остроугольный, а он тупой» (ромбов и трапеций мы ещё не проходили). И тут я получили по лицу – почти до крови и пришла домой с заплывшим глазом…

…Наташа К-ч во время гимнастики упала без сознания, а когда ей дали воды, она, сидя на корточках, разрыдалась.

Потом Таня шёпотом рассказала мне, что Сергей Т. (не наш, а из седьмого класса) и его парни поймали её на входе в физраздевалку. Она пришла чуть раньше, никого из наших ещё не было. Они схватили её, положили на спину, держа за руки и за ноги и заткнув ей рот. Представляешь, какой ужас, они на ней проходили анатомию, он сказал: «Отличное учебное пособие, лежит прямо, как столбик»… Мне не так уж очень жалко Наташу, я от неё много вытерпела, она любимый образец Антонининой работы, её верная подручница – отличница, но я верю, что этот рассказ – правда.

Да, какой ужас, действительно, они звери, я сама чуть так не попалась этим из нашего класса, но успела ускользнуть, однако упала на крутой лесенке, ушибла колено и долго хромаю. Наташа тоже довольно высокая, кажется, она сантиметра на два ниже меня?

…Серёжа Т.? Невероятно! Таржецкий?! Но он же не из блатарей, он сын наших знакомых, я его видела на дне рождения Алёши Х., и он мне издали показался умным и даже, кажется, понравился. Какая гадость и мерзость!

Теперь приходит очередь зловещего (а к тому же и вещего!) сна, который, повторяясь, снился нам с Иной несколько раз в течение этих полутора лет – с конца четвёртого и до шестого класса, отличаясь странной реальностью и точностью. Он совпадал с действительностью по всем параметрам и каналам восприятия, вплоть до запахов. И отличался от неё только тем, что в нем было намного больше всё время меняющихся подробностей… и своим концом.

Мне снилось, что на ушибленном от падения колене начала расти (и стала большой и твёрдой) шишка, что она всё время болит. Мама повела меня на консультацию к профессору в Военно-медицинскую академию (там постоянно лечат и оперируют её брата, дядю Сеню, он инвалид войны, его ранило осколком в шею на Невском пятачке). Профессор сказал нам, что у меня опухоль кости, пока не злокачественная, но нужна операция – и немедленно.

И вот мама привезла меня туда, там мне больно и долго мыли голову дегтярным и ещё каким-то мылом. И выдрали столько волос, что потом хотели остричь и обрить, но мама не дала им, зато потом три часа, не меньше, расчёсывала мне колтун на голове, пока не заплела волосы в косу. Мы обе плакали и сидели бы, прижавшись друг ко другу очень долго, но пришла женщина – врач или фельдшер и сказала, что операция назначена на завтра. И что её будет делать этот профессор под общим наркозом. Сейчас меня будут готовить к ней, а маме нельзя остаться. И меня увели.

На следующее утро, очень рано, в 5 часов, меня разбудили и повели. Комната была узкая и длинная, посредине стол, тоже длинный, а наверху рентген и огромная лампа, она так била в глаза, что я не могла смотреть на неё, она была почти как солнце, но ниже и очень близко к глазам. Сразу же вошёл профессор, а с ним толпа студентов. Он нескольких расставил вдоль стола (вокруг меня) и сказал, что они будут ему помогать. Нет, он сложнее сказал, на медицинском языке, но я поняла. Он ещё им сказал: «Ваша первая задача – общий наркоз. Учтите, что хлороформа нельзя ей дать ни слишком много, ни слишком мало, поэтому подносите маску с ватой к лицу больной, потом отодвигайте, потом подносите снова»

Я с ужасом огляделась вокруг, они стояли, как официанты в белом, почти взрослые, все на одно лицо, и вдруг я узнала это лицо – это был С. Таржецкий! Его как бы размножили! Но я не успела закричать, что это он. И что он преступник, и даже не малолетний.

Один из них (видимо, он-то и был настоящий С. Т.) уже подносил маску с с ватой к моему лицу. Какой вязкий и ужасающий запах, как будто подобрали где-то падаль, продезинфицировали её и теперь частично уничтожают, чтобы потом заспиртовать её остатки в Кунсткамере! Я увязаю и проваливаюсь в эту вату, слой за слоем, вниз, я не кричу и не плачу, я вою, как собака, но меня не слышат, и я исчезаю.

А потом пытаюсь проснуться очень долго на больничной кровати, меня медленно и тяжело рвёт всей этой ватой, она выходит кусками, а нога – большая, забинтованная – лежит где-то рядом, как не моя, но болит. И я никак не могу выбраться из этого ватного, пропитанного наркозом тумана, но я понимаю нутром, что выползу и что я жива, но вот только я как бы связана по рукам и ногам и, может быть, такой и останусь…

Остановка на минутку. Соображения общего порядка

Как известно, главное, что делала во мне и со мной Ина Твилика, придумавшая сама себя (а вовсе не придуманная мной), относилось к моей совести. Она была её маленьким глашатаем, несмотря на всю её любовь к слезам и нагромождениям ужастиков. Да, да, на самом деле главным для неё были не фантазии и выдумки (это всё в Хрониках скорее шло от «Кокона»), а один лишь фонарик в потёмках. У неё были и другие роли в моей жизни – например выплакаться, высказаться, наконец. И при этом она отождествлялась со мной полностью (хотя обо мне нельзя было сказать того же. Я-то старалась как можно скорей от неё отдалиться или даже отделаться). А вот с моей совестью дела обстояли иначе. Маленькая Ина готова была умереть за меня и вместо меня, лишь бы мне (нам) было хорошо жить во мне самой, но поступать при этом так, как иной раз поступала я, она ни за что бы не стала…

Оказавшийся вещим и почти совпавший с действительностью сон Твилики прежде всего рассказывал не о будущих, близких и реальных фактах, а о том, что нам обеим (и в первую очередь ей) было очень плохо. Это было связано не только с ужасом перед вакханалией «класс + двор», а с тем, что и я приняла в ней какое-то своё, пусть малое, но немаловажное участие. И что совесть моя к началу лета уже не была чиста.

Я даже думаю, что если бы я не запятнала себя невольно в ходе всего этого, то ни лето, ни следующая осень, быть может, не были бы так тяжелы. И меня не постигла бы в конце их серьёзная и долгая болезнь.

…Да, вакханалии такого такого рода не то что заразительны, как веселье, смех или хуже – зевота, чиханье – нет, они просто заразны. К тому же у меня не было возможности бежать из этого класса, ведь на мне, приходится повторить, в инстанциях было поставлено, хотя и задержано под сукном, некое (уже не раз помянутое) клеймо.

Кстати, к концу учебного года из класса «а» перевелись в другие классы многие отличницы из отряда Антонины, «спасаясь бегством все, кто только мог».

Но не стоит ожидать захватывающего остросюжетного продолжения с развитием событий, таких как растление малолетних, оргии на чердаке, etc. (знакомых по фильмам этого жанра). Всё это, впрочем, и было бы через какое-то время, но – приходится ещё раз повторить, что вся «моя история» очень зависела от скорости того времени и – в его ветре и вихре – от того вектора перемен, а также (приходится добавить) и от обычного времени года.

Вышло так, что из-за реально имевшей место в мае операции колена ветер времени унёс ту весну так стремительно, что на эту часть истории в четвёртом классе (и в этом его составе) пришлось не более месяца с неделей. Никто (при мне) не успел подвергнуть издевательствам заслуженную учительницу, избиения детей-девочек ещё не дошли до милиции, изнасилований не было… Хотя всё, наверное, к тому и шло – ведь в классе царила блатарно-казарменная атмосфера садизма. Окружение «пахана» Шурки и ему подобных цвело пышным цветом – «кота уж нет, раздолье мышам» (и не только им, но и кое-кому покрупнее).

Почему же та самая гражданская панихида подействовала на «дворюг», как огульная амнистия на много лет вперёд (и бочка водки)? Так ли плохо им при нём (т. Сталине) жилось, и они-то чему так радовались?

Мне говорили потом – и я читала, – что в Гражданскую войну банды анархистов с одинаковой радостью вешали и красных, и белых (но таковых ведь не было вокруг и среди нас?) Может, их кратковременная радость чем-то смахивала на подражание настроениям части верхов (Берии и его окружения)? А возможно, они ожидали наступления чего-то вроде смеси фашизма по-советски, термидора[88]88
  Коррумпированный конец французской революции при Директории и до прихода к власти Бонапарта.


[Закрыть] и НЭПа?

Я не понимала, отчего безо всякой радости думаю о предстоящем отъезде на дачу, откуда это щемящее чувство безразличия, которое было так сродни тому, когда мне было абсолютно всё равно, в какой кружок Дворца пионеров пойти, после того как я больше двух лет мечтала о литературном.

А потом было долгое, бесконечное лето, которое заслуживает отдельного рассказа о нём.

Осенью за отпетых всё-таки взялись, и класс наш, бывший образцовый, дважды переформировали. К счастью, по письменной просьбе родителей (с указанием уважительной причины) мне разрешили приступить к занятиям в школе с 15-го сентября.

А в начале ноября я заболела надолго и всерьёз, так что на насильственный конец вакханалии пришлось опять же меньше полутора месяцев, как и весной на её расцвет.

И всё же, хотя ни до растлений, ни до уничижений с «ползаньем у них в ногах» дело не дошло, какая-то степень душевного распада в процессе «so called общения» оказалась неизбежной. И это было почти так же скверно, как вата и хлороформ в том сне – да, к сожалению, не лучше.

Во сне Твилики ей в самом начале зажимают рот ватой с хлороформом – случайно? Нет, ведь именно мой несчастный и несносный острый язычок, уже, казалось бы, так пострадавший из-за своей неуправляемости, опять сорвался, ухнул куда-то вниз и влип.

Вот как это произошло. Среди двух-трёх девочек, гонимых Антониной и её отрядом вместе и заодно со мной (хотя гораздо более вяло по форме) была рыженькая Таня с немного странной фамилией Гильтье, возможно, французского происхождения.

Эта девочка была «в рыжих тонах», как и Нинка Тихомирова, и в то же время была полной её противоположностью во всём. Тоненькая, как былинка, с ярко-рыжими косичками, со светло золотистыми веснушками на бледном остреньком лице, она обладала болезненной утончённостью и чем-то напоминала мне камушек на морском берегу, тоненький, как веретено, белый, но с золотисто-жёлтыми пятнышками и прожилками. С самого начала нашего знакомства в первом классе я за что-то жалела её, но относилась к ней никак не снисходительно, а с тёплым и дружеским интересом. Порой мы сближались, порой расходились ненадолго, и если бы не моя долгая и ужасная опала, не атмосфера в классе и не её слабонервная возбудимость, из-за которой она казалась мне трусихой, мы, вероятно, подружились бы ещё в четвёртом. Но вышло так, что отношения остановились и оставались какими-то неопределёнными, серединка наполовинку.

После объединения с мужской школой Таня почти не ходила в класс, появлялась на неделю, потом заболевала на две, она и вообще была болезненной от природы. В одно из таких её отсутствий наша сплетница-переносчица (верный Антонинин человек) Галя К., которая вдруг стала липнуть ко мне с разговорами, пересказала якобы сказанные Таней слова о моём недостойном поведении с мальчишками. Приводить подробности этой сплетни незачем, к тому же я вскоре узнала, что Таня Гильтье никогда обо мне ничего подобного не говорила. Это был пробный камень, брошенный по просьбе самой ли Антонины, кого-то из оголтелых или отличниц, не знаю, да это было и неважно, так всё перепуталось в классе «а».

Проба оказалась «удачной» – злая, заведённая (все мы в той или иной степени распоясались и вели себя как бы на пари, кто кого перещеголяет, как тогда, полтора года назад, во дворе, когда меня спровоцировали на прыжки с крыш сараев), я не пощадила Таню, почему-то поверив провокации.

Сказанное мной было ужасно, я до сих пор считаю это одним из худших своих поступков: «А что ещё обо мне сказала эта Гильтье, этот очкастенький… Гитлер?» (Да, Таня носила очки, как и я, она тоже была девочкой из интеллигентной семьи, и положение её в классе было не намного лучше моего той весной). Иными словами, во-первых, я грубо, жестоко, не лучше их, обидела девочку слабее, чем я, во-вторых, как бы одобрила и оправдала этим их надругательства и надо мной, и над всеми нами. И своим подражаньем им проявила себя на грани раболепства (на грани – только потому, что все мы были уже не вполне вменяемы тогда).

Через неделю родители перевели Таню в параллельный класс, а поток аналогичных заявлений от родителей других девочек из «а» шёл уже непрерывно.

Отголосок давний, ностальгический

Вот и ещё фотокарточка, тоже дачная, но совсем другая[89]89
  По сравнению с предыдущим ностальгическим отголоском (см. выше).


[Закрыть]. Берег очень большого озера в Литве. Купаться и плавать – уже моя страсть, я ею живу, я – рыба дельфин, мне лет восемь. Я хочу забыть поскорее и смыть с себя в озере все унижения пост-«екатерининских» зимы и весны, я летаю и плаваю, я растворяюсь в воде, и она меня целит и в конце концов, может быть, вылечит.

Мы с дедушкой расположились на берегу, немного поговорили, начали читать каждый свою книгу. Я иду купаться, дед говорит: «Смотри, ненадолго, погода может измениться». Но день прекрасен, солнечен, и я решаюсь плыть к другому берегу, где ещё не была. Вдруг оказывается, что то, что показалось мне берегом – просто откос небольшого острова, песчано-зелёного, длинного, обращённого к нашему берегу травой и кустами, а к другому, до которого ещё порядочно плыть – небольшим песчаным пляжиком. Я строю на острове шалаш из зелёных веток (это мой остров, я его открыла), отдыхаю в нём и вновь плыву – к настоящему другому берегу, там я опять греюсь на солнышке, отдыхаю, снова плыву на остров, играю там в «мой вигвам» и в морскую охоту, воображая себя при этом, конечно же, кем-то вроде Тома или Гека.

Утратив какое бы то ни было представление о времени, очень счастливая, совершенно не думая о покинутой мной семье, я всё же замечаю, что голодна, и вдруг – на небе огромная туча, ветер, по озеру начинают ходить волны. И я плыву домой, к нашему берегу, мне трудно, я ослабела, устала, волны растут, дождь идёт, но я доплываю. И выходя из воды, я кричу: «Дединька!»

Дед стоит под зонтом, опираясь на палку и на что-то ещё (прутик? Наверное, он обстругал его, чтобы занять время, пока меня не было) и молчит. Он, кажется, не так уж и рад меня видеть, как странно. Я подбегаю к нему, мокрая и радостная, как собачка… Что это просвистело в воздухе и ударило меня как хлыст по спине?!

Какая ужасающая боль, не может быть, я извиваюсь, я рыдаю, кричу: «Злой старик!» – мне плохо, как никогда, мне так больно. «Злой старик» участливо дует мне в спину и начинает под зонтом вытирать меня полотенцем и одевать, но он бесконечно далёк от меня, и я продолжаю рыдать.

Кое-как одетая и причёсанная, но крайне озлобленная, я плетусь под зонтиком вслед за ним, не зная, что делать. Пожаловаться маме? Нет, это ябедничество, да мне и не поверят, а если поверят, то что же из этого выйдет?

И вдруг до меня начинает доходить реальный смысл происшедшего. «Который час?» – спрашиваю я дрожащим голосом, и он отвечает, совсем не громко: «Уже три часа» (в два мы обычно обедали). Как, неужели я пробыла там почти четыре часа, а он терпеливо ждал меня, боясь и подумать, что я утонула? Огненная волна стыда обливает меня. Мне уже ни капельки не больно, и, как во время эпизода с палкой на Зверинской, я чувствую себя очнувшейся и глубоко виноватой, мне бесконечно жаль его, а себя – нисколько. Я подхожу к нему и торопливо (мы уже подошли к дому) прошу у него прощения со слезами на глазах. Мы останавливаемся под дождём и говорим, говорим… мы миримся.

Всё, слава Богу, мы дома, и мама ни о чём не знает, пока я сама не решаюсь ей рассказать. Да, она возмущена, она говорит о строгом наказании, которое я заслужила, об отмене поездки в Каунас (мы обе очень любили этот маленький, старый и старинный город) и о том, что она не покажет мне новое платье, да что там, она бросит шить и его просто не будет.

Дедушка просит её отойти в сторону, что-то ей шепчет, она смотрит на меня во все глаза и как будто что-то припоминает. Они чудесно распахиваются в улыбке, её бархатисто-карие «испанские» глаза. Потом она подходит ко мне и обнимает меня за плечи.

День моего блаженства, обернувшегося позором, окончательно забыт, все мы снова счастливы.

_{………………………………………..……………………………………..}

…Так я и утешала, и растравляла себя солёно-сладкой ностальгией о невинном «потерянном рае» детства.

Так как моя внешкольная жизнь по выходным продолжалась, как обычно, то вот и ещё один пример.

Короткий Отголосок давних лет

В зимне-весенний день на Васильевском, в Академии художеств с тётей Соней и Юной, в энный раз бродя по знакомым залам и глядя, казалось бы, только на картины, я, девятилетняя, уже вспоминала прошлое, тоскуя о грубо прерванном детстве. И мысленно перебирала мои самые первые впечатления от этих посещений в дошкольные годы.

С томительной и сладкой болью я вспоминала заодно и о том, как на грани начала 50-х, когда в основном уже заканчивали реконструкцию пострадавших от бомбёжек старых домов, некоторые (в том числе и эти) кварталы города сверкали своими «новенькими», свежеоштукатуренными и окрашенными фасадами. Их цвета казались мне, шестилетней лакомке, чем-то сплошь вроде запретного для меня тогда зимой мороженого – шоколадного, земляничного (и чуть ли не крем-брюле) – столь же яркими, холодными и свежими.

Ah, mein lieber Augustin![90]90
  Ах, мой милый Августин!


[Закрыть] О, как всё это было давно, в каком старинном и прекрасном далеке!

……………………………….……………………………………………….

И как мне горько сейчас, посреди моего непрерывного серенького, будничного, затягивающего, как течение реки в яму, несчастья…

Да нет, скорее уж не в яму, а в пещеру-одиночку. Всё более одинокой ощущала я себя, да и искала в сущности лишь одиночества. Но ведь совсем недавно у меня были и приключения, и надежды…

Сон Твилики говорил о том, как тревожилась обо мне тогда мама и как мало она могла мне помочь при всех своих стараниях. Что касается дедушки, то он непрерывно говорил с ней обо мне тихо на идиш (на том уровне, который был выше моего понимания).

И всё же я как-то услышала в его словах, что душа человека куда важнее его школьных знаний, что она важнее всего и лучше мне пропустить полгода или год (из имеющегося у меня годового запаса), а ни в какую такую школу под любым предлогом не ходить, пока всё это не кончится. В том, что кончится, он почему-то был уверен, мама же была согласна с ним, но категорически возражал отец.

Впоследствии я узнала, что дед говорил ей ещё и о том, что хотя в лагеря (и в биробиджанские вагончики) мы не попали, но похоже, что лагерные блатари, а с ними и лагеря – сами пришли к нам и ищут сейчас лазейку в нашу жизнь (и что «самым слабым и уязвимым местом в доме по-прежнему остаётся душа ребёнка»).

…А теперь ещё немного о том реальном, что вскоре последовало за сном Твилики. Мне действительно убрали ту шишку на колене хирургически, правда, всё произошло гораздо быстрее и проще, в обычной больнице, да и зажило быстро. Но и в реальности я тяжело перенесла операцию, чувствуя себя замученной маленькой «павловской»[91]91
  Как известно, знаменитый физиолог И. П. Павлов производил большинство своих экспериментов на собаках.


[Закрыть] собачкой. Впрочем, сходство отдельных моментов было удивительное, доцент и ассистировавшие ему студенты, стоявшие вокруг стола, и правда были как из сна. Никакой ваты не было, но маска с наркозом была. И приходила я в себя медленно и трудно.

В этой больнице за полторы недели своего быстрого выздоровления я не столько отдыхала, сколько ностальгировала, плакала в подушку и вспоминала снимки детства «до памятника» вновь и вновь (см. два последних отголоска)…