Текст книги "Гербарии, открытки…"

Отступление 4-е. Наш дом на Васильевском… Смерть тёти Сони. А также – разное.

(Я всё ещё бываю мысленно в Се-еве. Трёхцветной косы больше нет. Эрмитажный кружок)

Странно, но (при всей плавности течения моей нынешней жизни), чтобы отвлечься от старой незаживающей ранки[269]269
  См «Нырок в незаживающее се-евское лето…» в предыдущем отрывке.


[Закрыть], мне придётся перейти к контрапункту первой любви, также не чуждому минора и надрыва, ставших повседневными и в какой-то мере будничными.

…Всем нам было как-то не слишком весело – и мне, и Глебу, безответно, но скорей уж символически влюблённому в Алю (ко мне же неравнодушному то по-детски, то «по-земному»), да и всем «её мальчикам». И наконец, самой Алле Шанцевой, считавшей нас ещё детьми, а всё это – надоевшим и скучным.

Её пока ещё интересовала я, но при этом мне вспоминается – нелепая ассоциация, не правда ли? – встреченный ею года через три сын индийского раджи, не единственный, не старший, а обычный средний. Ничего общего у меня с ним, разумеется, не было. Просто и я, и он были этапами в осуществлении её «необъятно большого» (Мэрилин Монро? Вивьен Ли? Г-жа Онасис[270]270
  Вдова президента Кеннеди, одна из красивейших дам своего времени, вторично вышла замуж за мультимиллионера Онасиса.


[Закрыть] – дубль?) – будущего…

Но с практической точки зрения её интересовали и Глеб, и Валерик, и те из её одноклассников, кто бывал вместе с нами у Раколанов. Аля училась далеко не блестяще, она легко запоминала пройденное, но через два – три месяца с такой же легкостью и забывала. Поэтому каждый из «знатоков своего предмета» был для неё и бесплатным репетитором. Поступать в институт ей предстояло на год раньше, чем нам. И так как математика явно не давалась ей, то Глеб в этом качестве оказался «первым среди равных».

Я, со своей стороны, была для неё ходячим учебником с длинным названием: «Как поддержать разговор на самые разные темы (но не углубляясь) и как разбрасывать блёстки эрудиции, не подавляя при этом собеседников»[271]271
  Учебник такого рода всегда должен быть под рукой у юной светской дамы с вышеупомянутым будущим.


[Закрыть]. Поэтому Глеб и я обладали для Али примерно одинаковым весом. Этим и объяснялось её стремление поддержать в треугольнике равновесие и сохранять равную дистанцию между нами. Что и подвигло меня в то время, когда все это было ещё свежо и внове, на школярское сравнение Али с медианой (увы, всё в том же треугольнике), опущенной из вершины его прямого угла.

Надо признать, что «пустышкой» (как назвал её в своё время Валерик) она всё же была, так как извечная светская барышня, жившая в ней ничем, кроме нарядов, зеркал и успеха, особо не интересовалась. Но было и сиянье милого лица – так что мне, нередко в то время мешавшей свои мимолётные улыбки с апрельскими, летучими слезами, невольно вспоминалось одно забавное купеческое (из пьесы А. Н. Островского, кажется, свахино) словцо: «моя бриллиантовая».

Да, Аля была высокомерна, всё вокруг казалось ей комедией, но в те дни ранней юности на ней был некий невидимый убор, алмазный и сказочный, а я (да и другие её приятельницы из близкого будущего, никогда не больше одной и «на час»[272]272
  Из выражения «калиф на час».


[Закрыть]) лишь мельком улавливали его лёгкий отблеск.

Впрочем, она всё чаще обрывала нас, младших, насмешничая и мысленно улетая в выпускной бал (а сквозь него – куда-то в далёкую даль), ничуть не скрывая своей взрослости.

Нет, я никогда не ревновала к ней всерьёз. И не тянулась «изливаться перед ней», как впоследствии ночью, за миг до засыпания – перед уже спящей Юной. Но почему же? Не ревновала – оттого что Глеб был влюблён в неё безответно? Да, не исключено, что и так… Ведь если бы он вздумал выбрать себе партнёршу по танцам (и заповедным кладовкам) у Раколанов, то такая ревность обжигала бы и унижала. А ревность к Але так и осталась символическим, даже абстрагированным (то есть печальным и сложным), голубовато-холодным чувством.

И ещё – существовала ведь «моя» (и только моя!) Аля, целиком принадлежащая миру кино. И за её сиянием, совсем как за огнями кинореклам, таился будуший фильм с его сюжетно-игровым очарованием. (Я ведь всё ещё была фанаткой большого экрана.)

Но оставался затаённый страх, что за всем этим где-то в глубине прячется и «задник» – голый, неприглядный квадрат двора – и потому излияния (впрочем, как и с Юной, но совершенно по другой причине) были и не нужны, и невозможны.

Но отвлекусь наконец от этого «дневникового памятника» Але Шарль и перейду к особому явлению – к незваному, нежданному и ещё новоначальному вещизму, который становился всё более присущ хрущёвскому времени, как некий новый вкус (или скорее привкус).

Впрочем, ведь он был родственен и соприроден, пожалуй, именно ей, Але.

Остановка[273]273
  Продолжение (Большой остановки) из 1-й части «Вокруг Владимирской».


[Закрыть], идущая наискосок от 1-й или Большой.

Внезапно покинувшие нас Раколаны, люди на свой лад оригинально гостеприимные, были далеко не единственными, хотя нэпа при Хрущёве и не было. Но иной раз узкие полоски торгсети (из полусвета и «с искоркой») выбивались наверх, чтобы «поблистать-поскользить по паркету». Сеть торопилась принять участие в наметившейся светской жизни, но всплывала на поверхность она не без опаски. (Впоследствии ей ещё долго предстояло скрываться в тени.) Как правило, люди оттуда тогда входили в жизнь в качестве деловых, предприимчивых, а заодно и финансирующих для пробы какое-нибудь туманное начинание.

В связи с этим уместно вспомнить одного нашего свойственника, или «всеобщего дядюшку» Михаила Семёныча Мотлина (Соня, жена маминого брата Зямы и научный работник, приходилась ему родной племянницей). Сей дядя Миша, зав. пивными ларьками одного, совсем не маленького района внезапно проявил себя как семейный спонсор. Его сыновья и племянники-племянницы (двоюродные и троюродные тоже), едва закончив институты, штурмовали дневные отделения аспирантур (порой и защищая диссертации). Эти молодые люди могли не печься о хлебе насущном, так как дядя Миша не только кормил, поил и одевал «свою науку», но и не обижал её машинами, квартирами, дачами (для удобства записанными на их имена).

Но, оснащая, не перегружал. Добряк просто разрешал иногда пользоваться всем этим имуществом (по настроению, но и не то, что так уж редко, а впрочем, квартирами – подолгу). Естественно, все они горячо его любили и пылко уважали. Не счесть было пышных, как корзины с цветами и шампанским, тостов, произнесённых в его честь на родственных застольях.

Торгсеть не изменилась по сути, но выросли её возможности и связи, качество товаров, размеры поставок. Теперь и общество было почти готово принять её в свой круг (пока – без распростёртых объятий, но…). Тут припоминается символичная фигурка профессорской дочки из всем известного фильма «Джентльмены удачи». Минут за 15 до появления титра «Конец» оные «жентмены» знакомятся таки с ней на равных.

То, что в своё время не удалось Полине Скворчихе, невысоко взлетевшей на своей всезаметающей метле, с показной лёгкостью удаётся Вартану (Артику) Раколану. Я больше о нём не слыхала, но это ничего не меняет, ведь была я всего лишь одной из «сереньких птиц», одноклассниц дочери.

Но не забудем, что спокойно и уверенно воцарявшийся в Европе вещизм – ещё только входил в нашу, обновляемую на птичьих правах жизнь. Впрочем, он собственно, не входил, а то маячил на пороге, то «влетал», шагая недалеко, но зато широко и размашисто. Если же не открывали дверь или шлагбаум, то мог перелезть через забор, а мог и – бери выше – махнуть через леса новостроек.

Шаг – в сторону журнала ИЛ[274]274
  Журнал «Иностранная литература».


[Закрыть]

Начиная с восьмого класса я, как и многие в те дни, увлекалась подписным журналом ИЛ. Там я и встретила первые упоминания о вещизме. Тема была проходной, побочной, но она часто мелькала – то в заметках, то в беллетристике.

Ярче всего мне запомнился легковесный (но одновременно похожий на страшную сказку) роман Эльзы Триоле «Розы в кредит». Возможно, он появился и позже, но какая разница, ведь в денежно-вещевом плане мы жили, отставая от Франции на годы. Героиня этих «Роз» Мартина, хорошенькая девушка из низов, поставила всё (и себя в том числе) на карту «красивой жизни». У неё это получилось, и самые модные, эффектные вещи быстро заполнили её новый дом. Только вот закончилось всё скверно – тяжело заболев, она перевозит своё добро в деревенскую родительскую лачугу, там и умирает одна, а по новым вещам бегают крысы – как бы вернувшиеся из её военного детства…

История эта показалась мне дидактически-нелепой и надуманной – с какой же стати так мрачно?! Мне подумалось, что в ней нет ни тени правды.

«В приобретении красивых и нужных вещей нет и не может быть ничего плохого» – так считала я тогда, того же мнения придерживаюсь и до сих пор. В четырнадцать же лет мне и не снилось, что мы вступаем в следующую по счёту «область турбулентности» ноосферы – в сферу потребления (и потребительства).

Прерывается

или Отступление 4-е[275]275
  Разумеется, это Отступление – от лица взрослого я. Оно включает два Шага в сторону и заключающий их Диалог.


[Закрыть]

Первый шаг в сторону – «о природе вещей»

Разумеется, я тогда не имела ни малейшего представления о психологических компенсациях. Или о том, что деньги и вещи могут заменить или компенсировать отсутствие или исчезновение чего угодно – таланта, любви, настоящей семьи… перечислять можно долго, но стоит ли? Не об этой ли «идее», в частности, писал Достоевский в «Подростке», герой которого Аркадий, излагая свой пунктик – стать Ротшильдом, понимает, что мысль эта сама по себе нисколько не нова. И не оспаривает, хотя не без злости, что деньги – всего лишь компенсация (но зато какая!).

…А тем временем вокруг нас бурно строился и достраивался (на энтузиазме и наспех) хрущёвский социализм. Мысль, что можно быстро сделать большие деньги, никому из нас, кроме Каскина и Коркина («двух Кость») как-то не светила. Но «идея» Аркадия, никоим образом не главенствуя, всё же витала и поигрывала в окружающем воздухе.

В любом случае, своё побочное выражение она нашла в том, что модная импортная одежда, цена которой была достаточно высока, но и почти доступна, стала казаться нам всё нужнее.

…Но параллельно и мир вещей[276]276
  Не только одежда, но и мебель, предметы обихода (телевизор, например) и т. п.


[Закрыть] претерпевал странное изменение, своего рода «развоплощение». Медленно, но верно происходило сведение вещей к их лёгкой, компактной, упрощённой «идее» (нечто в стиле абстракционизма?) Вещи как бы сами старались (и тогда, и впоследствии) занимать как можно меньше места в пространстве, помогая нам экономить и его, и время. Так с предшестидесятых (и на долгие годы вперёд) в ход пошла компенсация чего угодно, но сначала не деньгами, а при помощи модных, престижных вещей.

О вещи! Для нас они тогда были в своём роде «волшебными», да и начинались-то они нередко с приставки «теле»[277]277
  Эта приставка пришла к нам из греческого, а перевод слова, сокращением которого она является, на русский соответствует «передаче и управлению на расстоянии».


[Закрыть] (-визор, -фон etc). К тому же их природу как-то облагораживало то, что они были сродни не одному лишь миру техники (синтетики, полимеров…), но и абстрактному искусству.

Конечно, последнее считалось сложным, но и вещи были не так просты. С отдалённых времён (неолита? Или даже раньше?) они не просто служили своим обладателям, но и взаимодействовали с ними. Наполняя дом, они насыщали функционально-эстетическими образами, флюидами, формами, красками и саму его несложную «жилплощадь». Они и всегда были густо нанизаны на вектор времени, который щедро рассыпал их вокруг – разумеется, самые лёгкие и дешёвые из них.

Их «развоплощение» не могло поэтому не сказаться на человеке. Люди, сами того не замечая, тоже понемногу начинали что-то утрачивать. Но если бы кто-нибудь сказал нам тогда, что вслед за сведением каждой из вещей к её схеме или минимуму начнётся и наше «оманекенивание[278]278
  От слова манекен.


[Закрыть]», мы посмотрели бы на него как на сумасшедшего.

Шаг в сторону спектакля «Люди и манекены». И – просто манекенов

«Люди и манекены» – так назывался моноспектакль Аркадия Райкина, шедший тогда много лет подряд (и при этом менявшийся вместе с вектором времени, не отставая[279]279
  Но не нужно путать с идиомой «стараясь не отстать от времени».


[Закрыть] от него).

Манекен, эта самая странная и голая вещь на свете, бочком пробрался в витрины советских «Промтоваров» и Универмагов именно в шестидесятые. Манекены – это нечто не живое и не мёртвое. Существуют они для примерок, прикидок, а также для «демонстраций мод» в витринах. Их можно поворачивать и так, и этак, вертеть ими в любую сторону. Да, «манипулировать» манекеном – проще простого. И если б сам он был не вещью, а хоть сколько-нибудь одушевлённым предметом, то о нём можно было бы сказать, что он абсолютно управляем и внушаем.

Гениальный комический актёр А. Райкин сумел показать своим современникам (озадаченным, но только слегка), что, пожалуй, стало труднее провести черту, чётко отделяющую человека от манекена. Иными словами – что внешний человек и современно одетый манекен не слишком сильно отличаются друг от друга и могут быть иной раз даже взаимозаменяемы. Люди-манекены лишены той капли жизни души ли, духа, которую принято называть «искрой Божьей». Её им заменяет некий полуавтоматизм, впрочем, полный энергии, природа которой непонятна и пока не поддаётся изучению.

Замечу, что А. Райкин пошёл в этом направлении дальше великого Чарли Чаплина, противопоставившего человеку город-конвейер, с которого и начиналась «полу-автоматизация» всего, в том числе и людей. Но при всей серьёзности темы он вёл спектакль так заразительно смешно и виртуозно, так быстро меняя ролевые маски (как перчатки), что внешний человек в каждом из нас, зрителей, самозабвенно смеялся – да что там, хохотал. Люди тогда ещё умели смеяться над собой, хотя и не особо разбираясь при этом, над кем или над чем смеются.

А озадачен бывал лишь человек внутренний, который размышлял и делился своими впечатлениями с внешним – только примерно через день. (После театра дорога домой и сон, утром начало рабочего или учебного дня. И только на следующий вечер можно всерьёз вспомнить и подумать об увиденном. Или, наоборот, отбросить, отогнать докучную мысль, как муху.)

Впрочем, провидел ли актёр будущее? Или (что много вероятнее) просто хотел добиться оттаивания людских сердец – во время всё той же «оттепели» и следующих лет? Ведь люди с оледенелыми и каменными сердцами (бывшие блокадные людоеды, а также их близкая родня, доносчики[280]280
  Которых драматург Е. Шварц удачно назвал «людоедами, работающими в ломбардах».


[Закрыть]) сравнительно недавно, но прочно застряли в прошлом, как мамонты в не слишком глубоком льду. Этих он не жалел, но ведь были и другие, «просто подмороженные».

А новое время таило в себе совершенно иное «семя тли»… Но если бы людские сердца по-настоящему согрелись и потеплели, никакой вещизм был бы им не страшен. К сожалению, этого не произошло. И «процесс вещизации» пошёл дальше, по нарастающей.

Конечно, люди всё же не манекены, но если одежда на манекене сидит и выглядит отлично, то она будет хороша и на человеке. Так возникала фирма (ударение французское, на последнем слоге), о которой, впрочем, говорить ещё не время – потом, как-нибудь потом…

А всё-таки что же такое манекен, если взглянуть на него глазами тех, кто жил до новейших времён[281]281
  Новая и новейшая история – период становления и торжества империализма.


[Закрыть], то есть до эпохи всемирного империализма?

Манекен появился давно, но его не выставляли напоказ в витринах, в отличие от кукол и восковых фигур. Он прятался в закулисье модных мастерских, но при этом, как правило, бывал безногим и безруким. У него имелась и голова с намёком на лицо (для парика и шляпы), а нередко он обладал отдельными развитыми, стройными формами – к примеру, дамскими точёными шеями и бюстами или мужскими плечами над крепкой спиной.

Увы, у «невежественных» обитателей прежних времён он (в современной нам форме) не вызвал бы ни симпатии, ни жизнерадостных ассоциаций. Ведь голое тело без прикрас было уделом тяжело больных и обряжаемых к похоронам покойников.

Но что же изменилось в нашем сознании с тех пор? Нелегко дать однозначный ответ на этот вопрос. Пожалуй, прежде всего бросаются в глаза два аспекта: стандартно-спортивный и… но вот о другом судить пока труднее. Кажется, он связан с преодолением страха смерти в эпоху мировых войн (прошедших или грядущих?).

И в спорте, и в безрассудной храбрости есть жизнеутверждение. Но не является ли оно (в какой-то мере) искусственно взвинченным? И не подкрепляется ли безудержной жадностью и захватническим[282]282
  Такой инстинкт у людей обычно не наблюдается, нет его и у хищных млекопитающих, которые охотятся максимально на две-три трапезы. Не является ли он чем-то промежуточным и переходным – между гомо сапиенсом и кем-то, стоящим на пороге будущего (в эволюции)?


[Закрыть] инстинктом, столь характерными для всё того же империализма новейших времён?

Вернёмся теперь к внешнему человеку, которого в те «допотопные» времена сатирики называли личиной или маской – и порой обвиняли её носителей (-льниц) в кокетстве и лицедействе (или хуже того – в лицемерии). Но, пожалуй, в наши дни он подрос и уплотнился, а основными его свойствами стали самозащита («молчи, скрывайся и таи /надежды и мечты свои») и стремление выказать полную адаптированность и адекватность по отношению к среде, то есть окружающему обществу.

А среда становилась всё более агрессивной, что весьма характерно для всемирного империализма (без различия общественного строя или формации). Так что внешний человек может быть иногда уподоблен и – скафандру? Или даже – гибкому и подвижному панцирю из тончайшего пластика?

Ну а отставленный нами в сторону манекен, он-то тут причём? К сожалению, вместо ответа придётся оставить[283]283
  Поставленный в своё время актёрами Ч. Чаплиным, А. Райкиным, писателем М. Зощенко (и некоторыми другими)..


[Закрыть] знак вопроса о соотношении внешнего человека и манекена в новейшие дни. И предоставив сему вопросительному знаку самостоятельность и право быть красноречивым – на этом остановиться.

Боюсь, что в связи с непривычностью затронутой темы могут возникнуть вопросы. Предусмотреть их невозможно, зато можно (и придётся) попытаться ввести условный персонаж – обобщённого читателя.

Диалог с условно обобщённым читателем

Вопрос: «Часто ли вам встречались люди, подобные манекенам?»

Ответ: «Нет, я как-то их почти не встречала. Напротив, я встречала немало иных, наделенных добротой, чуткостью (или даже деликатностью). Людей, по всей видимости, способных раскрыться при настоящей встрече. Ну и конечно, немало других, скажем так, противоположной направленности. Но только не манекенов».

Вопрос: «Но тогда зачем преувеличивать роль манекена в наши дни? Да, он заполонил витрины, ну и что из того? Стоит ли принимать это всерьёз?»

Ответ: «Я начала с того, что манекен совсем не так прост, как кажется. Ведь он появляется (это именно явление, как в театре) в кризисные периоды новейшей истории, к которым относятся и наши дни.

Вспомним фильм Чаплина «Тяжелые времена». Чарли[284]284
  Это не только имя самого Чарльза Чаплина, но и его неизменного героя.


[Закрыть] работает на конвейере, его выгоняют, но в результате он попадает на другой. Он как бы «кувыркается» на каждом из них, это большая (и великолепной выделки!) клоунада. Казалось бы, он абсолютно послушен, но и удивительно бездарен в качестве манекена.

Что же происходило тогда в США? Внедряли автоматизацию, воцарялся конвейер, труд стал монотонно примитивным. Но при этом он требовал величайшего внимания и поглощал человека целиком.

К тому же конвейер оказался пригоден лишь для производства консервных банок и сборки сравнительно примитивных деталей станков. И выходило, что лента, по которой движутся все эти «банки и гайки», преспокойно оболванивает и человека – на сей раз через труд.

Но вернёмся к Чаплину: в промежутках безработицы это всё тот же Чарли, полный жизни и её наивного очарования. Он влюбляется, он счастлив и одновременно незадачлив, как всегда.

Вернемся и к Аркадию Райкину. Тут совсем другое: в целый ряд людей была «искусственно вживлена» идеология. Им было обещано земное царство, социализм, они поверили, зажглись идеей, жили ею, она была для них источником энергии.

Но, к сожалению, век идеи оказался недолог. Когда её обкорнали и превратили в классовую идеологию, она почему-то вскоре изжила себя, обернувшись застывшей царевной из сказки Пушкина[285]285
  «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях».


[Закрыть].

Но человек-то живет и продолжает жить, а вот упомянутая идея становилась как бы одервенелой частью его души. И в результате он частично «оманекенивается».

(Вспомним также, что в русской провинции не употреблялось слово «манекен», говорили проще: «болван»). Иными словами, вновь происходит оболванивание – на этот раз через идею, но превращенную в классовую идеологию. Впрочем, внутренняя свобода ещё остается. Ведь идеология – это для масс, а к личности или живой душе она нередко непосредственного и прямого отношения не имела.

Теперь попробуем вглядеться в окружающее нас настоящее. А что если в наши дни мы сами (да, именно мы, а не гайки и консервные банки) находимся на конвейере? Причем на довольно необычном, на денежно-вещевом, но при этом невидимом. Иными словами, на конвейере централизованном и компьютерно-банковском. Никакой экономист, если он честен, не может объяснить никому, что такое современная экономика. Деньги перестают быть материальными, они становятся виртуальными, невещественными.

Но, как и всегда, существует реальный товарно-денежный оборот, и деньги (внутри него) непрерывно движутся. Иными словами, у современных денег имеется по меньшей мере две составляющие: реальная и виртуальная.

И невольно начинает казаться, что по ленте невидимого конвейера виртуальная составляющая уходит (и может утащить нас с собой) в какое-то другое измерение. Да, прихватить с собой любого из нас – с душой «и со всеми потрохами». И нет на эту полнейшую нелепость – пока что – великого комика, так как все непонятное (особенно если это происходит с нами) – либо очень скучно, либо по-настоящему страшно».

Вопрос: «Да, но причем же тут манекен? Ведь у него-то как раз-то и нет ни души, ни потрохов?»

Ответ: «Да в том-то и дело, что если утащат куда-то (или украдут) их вместе, то что же останется от человека? А вдруг, если что-то все же и останется, то окажется или пляшущим дикарем, или манекеном?

Мне кажется, что манекен (пусть маленький – малюсенький) есть в каждом из нас. И он скрыт в самой глубине той матрёшки, о которой не раз заходила речь. Только это подвижный манекен, он как бы авто-лунатик и отвечает только за то, что мы делаем бездумно, автоматически или как под гипнозом».

Вопрос: «Вы сгущаете краски, потому что вам страшно. Вам все это просто кажется, а у страха глаза велики».

Ответ: «Я не стану спорить с вами, так как очень хочу, чтобы вы оказались правы. Но если банковский виртуальный конвейер, на ленту которого все мы попали, всё же существует, то движется он пока на малой скорости. Идет простая обкатка и отделение слабейших, которых потихоньку сбрасывают. Вы скажете: «Так было всегда». Но всегда ли – так? Что ж, «qui vivra, verra[286]286
  Эта французская поговорка соответствует русской: «Поживём – увидим». Но её можно перевести и иначе: «Кто доживет, тот и увидит».


[Закрыть]».

Вопрос: «Но если это действительно так, то, по-вашему, существует угроза гибели цивилизации или даже человечества как такового?».

Ответ: «Не думаю. Новейшие времена поражают нас главным образом своим масштабом и большими числами (в том числе и миллионами жертв).

Но если оглянуться на средние века, да и на промежуточные, на так называемую Новую историю, то и народы тогда были не такими большими, как в наши дни. Столетняя и Тридцатилетняя войны унесли намного меньше жизней, чем Первая и Вторая мировые, но население Европы в целом тогда уменьшилось почти на четверть. Отдельные эпидемии чумы[287]287
  А также холеры, оспы…


[Закрыть] опустошали немало больших городов. Цифры потерь только кажутся абсолютными, но все дело в их отношении, как части, к целому.

На протяжении этих предшествующих веков Европа пережила и три тяжелейших кризиса веры (первые два – после взлетов).

О самом раннем из них (в начале эпохи абсолютизма, после крестовых походов и падения Византии) ярче всего свидетельствуют химеры на крыше парижского собора Нотр-Дам.

О втором (в эпоху Ренессанса и возникновения первых банковских династий) сохранилось множество исторических свидетельств. Впрочем, достаточно лишь внимательно вглядеться в иные портреты, например в известный портрет французской королевы Екатерины Медичи[288]288
  Медичи – крупнейшая в тогдашней Италии банковская династия.


[Закрыть].

Третий имел место во времена Новой истории и простирался от вольтерьянства до позитивизма.

Если же вернуться к оболваниванию, то оно тем более не ново. И имело место такое множество раз, что не нуждается ни в объяснениях, ни в примерах. Правда, с той единственной разницей, что пока существовало не классовое (но и не бесклассовое), а сословное общество, о народных массах слышно не было. Понятно, что толпа (и тем более, массы) гораздо более внушаемы, чем отдельный человек.

Этот экскурс в историю лишь оттеняет тот факт, что в наши дни происходит нечто совершенно новое. Но что ещё важнее, он напоминает нам о том, что всегда была и есть надежда. Я считаю Надежду старшей из трёх святых сестёр[289]289
  Свв. Вера, Надежда и Любовь.


[Закрыть]. Разве в четырнадцатом веке (и не только в нём) люди умели справляться с эпидемиями? И неужто в пятнадцатом (и далее) возможно было сражаться с инквизицией? Но надежда на Бога всегда оставалась, а вслед за ней и надежда на неистощимость человеческого мужества и терпения. Как личного, так и общенародного.

И сейчас, и впоследствии, если люди сохранят настоящую веру в Бога (не экзальтированную, без фантазий, но и не фарисейскую, то есть не «только как положено» и не ища выгод), то наступит наконец и пора вспомнить о словах, сказанных прп. Сергием Радонежским великому князю Димитрию Московскому, прозванному Донским: «Гнев Божий об отечестве нашем преложен на милость».

^{……………………………………………………………………………….}

(Отступление 4-е окончено)

Остановка, идущая наискосок от Большой (продолжение)

Но вернёмся к началу шестидесятых. От спектакля «Люди и манекены» можно без труда и плавно перейти к понятию «стандарты»[290]290
  Стандарты на пищевые продукты и изделия лёгкой промышленности уже вводились советской властью в 20–30-х гг.


[Закрыть]. Действительно, (несколько позже, но вскоре) в жизнь опять вошла стандартизация, на сей раз промышленно-бумажная. Начали разрабатывать всевозможные ГОСТы[291]291
  Государственные стандарты.


[Закрыть] (хотя до «гостов жизни» дело и не дошло), чтобы перейти к следующей стадии становления вещизма как «модуса вивенди»[292]292
  Modus vivendi (лат.) – образ жизни.


[Закрыть]. Или же (говоря только о нашей стране и её заграничных братских республиках) – следующего этапа социализма[293]293
  Естественно, что в «противоположном лагере» – следующего этапа капитализма.


[Закрыть], построенного, как Вещь.

Но повторяю, говорить об этом преждевременно, ведь пока что стремительно идёт «замечтательная», и все мы радуемся новизне и облегчению жизни. (Увы, через каких-то несколько лет само время, названное здесь так, свернётся и закатится, как солнышко… И преимущественно – из-за своей нестандартности, но, к счастью, тогда мы об этом не подозревали.)

Итак, шестидесятые наступают, но до упора, дальше которого они не пойдут, ещё совсем не близко, а до Брежнева (и так далее) – тем паче.

Да и вообще, мы едва оклемались от культа личности и бурно радуемся свободе.

Но в «море свободы», как и во «многом знании»[294]294
  «Многое знание – многие печали» – из «Экклезиаста».


[Закрыть], на горизонте порой маячат острова, печальным образом непохожие на наше представление об острове свободы[295]295
  Так называли популярную тогда Кубу.


[Закрыть].