Текст книги "Гербарии, открытки…"

Отголосок, 14 лет

Дом этот не появлялся здесь очень давно, со времён семейного альбома и «екатерининской истории». Но он и не изменился в течение этих лет, а перемены, казалось бы, происходили только с нами (Юной и мной – вместе ли, по отдельности). Чтения вслух по вечерам продолжались, углубляясь понемногу, но… только пока Юна не поступила в ЛЭТИ (около года тому назад). После этого в нашем с ней чтении замелькали то тамиздаты, то самиздаты, да и новейшие журналы (ИЛ[307]307
  Иностранная литература.


[Закрыть], «Новый мир» и другие). И тёти-Сонины субботние чтения вслух сократились, а вскоре и оборвались.

Выяснилось, что читать вслух нам (всем троим) больше не хочется, ведь Соня устаёт к концу недели. А мы вполне удовлетворены тем, что бегло (но с живейшим интересом) просматриваем то журналы, то покетбуки, то папки[308]308
  Покетбуки – маленькие томики в мягкой обложке и с печатью мелким шрифтом, так называемые «карманные издания». Папки же – с «самиздатом» и «тамиздатом».


[Закрыть] – перед сном, заслоняясь ли в толкучке метро и автобусов, под партой, почти везде… хотя, разумеется, отнюдь не где и когда попало. Но это совсем недавние и свежие новости.

Как же давно мы не ходили (вслед за Соней) в Академию художеств по «Васильевским задворочкам». Зато мы с Юной не пропустили за последние два-три года ни одной интересной выставки, ни одного стоящего концерта[309]309
  Явное преувеличение.


[Закрыть] (хотя виделись мы не чаще, чем обычно). А тётя Соня и (или) мама могли, если им очень хотелось, составить нам компанию.

Ах, как хорошо было бы остановиться и замереть на этой мажорно-обычнейшей, будничной ноте. Но всё окончилось отчего-то – совсем и совершенно не так.

…Тёти Сони не стало в одночасье, в июне, вскоре после того, как мне исполнилось тринадцать (на переходе в восьмой класс). Лето было великолепным, на него выпал первый разгар васкеловской «светской жизни» (о которой – как-нибудь потом). Дни стояли ослепительно светлые, белые ночи переливались, перекатываясь одна за другой из заката в восход. И лунный свет казался розовым на северном, лилово голубеющем бледном небе.

О, как не вписалась её кончина в общую тональность того (одновременно сумбурно легкомысленного и печального) лета, когда мне впервые стал по-хорошему внятен вкус одиночества – на чердаке и во время лесных прогулок («наедине с собой побыть»[310]310
  Из стихотворения М. Ю. Лермонтова.


[Закрыть])…

Когда – и опять-таки впервые – легко начали само-писаться стихи… Когда с лёгкой руки Али Шарль стали появляться, как из пёстрой кинокомедии, первые, пошловатые, но порой по-своему занятные персонажи – поклонники…

И когда в озёрном нашем лесу выросло нежданно-негаданно столько земляники, что даже рассеянные «прогульщицы» вроде меня приходили домой со стаканами или фунтиками ягод.

_{………………………………………………………………………………}

Во всяком случае, её гибель как-то не «уложилась» в те разбросанные дачно-курортные снимки памяти. И невольно кажется, что я пишу об этом преждевременно[311]311
  Лето, о котором идёт речь, в повесть эту просто не попало. Но о следующем, очень похожем на него, только «насыщеннее» – см. в «По улице Зодчего Росси».


[Закрыть], хотя на самом деле наоборот, с опозданием на несколько месяцев… Неужели кто-то (во мне) всё-таки сортировал эти снимки? И поэтому та траурная, последняя её фотография на эмали стоит особняком? Как и Мария Константиновна (всего лишь через каких-нибудь два года), сама Соня почти и не мучилась. За неё (так как она была без сознания) трое суток страдали у её больничной кровати близкие.

Помнится, ей было тогда чуть больше пятидесяти. Всего лишь за месяц до несчастья она решила выйти на пенсию (удачно, с надбавкой, да и на пять лет раньше, так как лаборатория, в которой она проработала столько лет, внезапно попала в графу «вредных производств»).

Она собиралась привести в порядок дом и бывать на море (одна из её старых подруг жила в Солнечном). И ещё – раз в месяц на несколько дней приезжать к нам в Васкелово. Но главное, как можно больше бывать с Юной: «Доченька моя растёт, как дичок – одинокое деревце…» Одним словом, ей так хотелось наконец «отдохнуть и просто жить» (совсем как её молоденькой тёзке – Соне из пьесы Чехова «Дядя Ваня»).

И ничем не объяснить, как же это умудрилась она (в один из ослепительно ярких июньских дней) – попасть под трамвай… Жизнь налаживалась, Юна перешла на второй курс, учась в ЛЭТИ на электронщика. И Соня была ей нужнее всех (как показала впоследствии жизнь). Видимо, в тот миг солнце нещадно било ей в глаза и вдруг ослепило их, усталые, так и не успевшие «хоть немножечко» отдохнуть.

Потом Юна и мои родители трое суток дежурили подле неё в больнице, но ни малейшей надежды не было. Мама рассказывала после сквозь слёзы, что в последние сутки Соня (не приходя в себя) – была то вновь маленькой девочкой, заблудившейся вместе с матерью в лесу, то гуляла по городу накануне Финской войны вместе с единственным в жизни своим возлюбленным… И всё говорила-рассказывала – о том ли, о другом, тихо, но неумолчно – своим хорошо поставленным, чётким, немного блёклым голосом (наши чтения!). Но уходя, не попрощалась ни с кем, даже с Юной, так ни разу и не придя в сознание.

…Так Юна (моя сестра, моя любимая девочка – девушка – женщина) во второй раз осталась без мамы, осиротела вновь – через двадцать лет! Так стала она жить одна. Её весёлый щебет и бьющая фонтаном жизнерадостность остались при ней, как и прежде. Но какая-то странная неуверенность, похожая на лишние, мелкие пробелы в тексте стала порой (в отдельные миги) тихо в ней проскальзывать. Несмотря на всю белозубую яркость её улыбки и сквозь всю эту как бы «рвущуюся сквозь асфальт» молодость, присущую пятидесятникам. Молодость, брызжущую энергией и объединявшую самых разных из них.

И я стала любить её как-то иначе, чем раньше. Жалость (пусть сама я ещё и не знала об этом) была моей самой затаённой, но – в отличие от двух других – уже в полной мере готовой пробудиться страстью. А страстные чувства – они ведь в какой-то мере и непредсказуемы.

Заключение (но лишь предварительно-приблизительное) истории печального происшествия у памятника императрице

…Так, казалось бы, изменились времена, а заодно медленно, но верно изменяла направление – к более благополучному концу – моя подростковая история, выросшая из происшествия у памятника Екатерине Великой. Средние классы промелькнули, я – почти старшеклассница, а нить повествования будет мелькать между восьмым и десятым классом свободно, почти не запинаясь о конкретные отрезки времени.

Вот идёт, как широкоформатный фильм, наша короткая «прекрасная эпоха» (которая, увы, так быстро сойдёт на нет). Я её свободная юная гражданка, меня и не обижают больше. И всё-таки (как было сказано уже не раз), конец окажется существенно отличным от хеппи-энда.

Но об этом ещё рано, а теперь я лишь повторю, слегка перефразировав и сократив, отрывок из вступительной первой главы, который (случайно или нет) оказался кратким содержанием третьей части «Вокруг Владимирской».

«Да, интерес к жизни возвращался, вернулись одна за другой и её радости, началась иная пора и полоса моих “безумных увлечений” – Эрмитажем и его зачарованным миром, но также и трофейными (или просто заграничными) кинолентами, а затем и настоящими литературой и историей, сначала по домашним книгам, а немногим позже – в Публичке для школьников на Фонтанке. Правда, ещё не до конца всерьёз, а с поисками всё тех же сюжетных линий, сиюминутных и вечных, как в лучших… увы, из многосерийных фильмов[312]312
  Тогда не существовало понятия «сериал», но встречались фильмы из нескольких серий.


[Закрыть]…

Появились из-за кулис приятельницы и знакомцы, новые и старые, вспыхивала и гасла первая любовь. Заиграли, посверкивая, и иные фейерверки (или просто искорки-угольки, выпавшие из печного огня на напольный фартук) – тоже то вспыхивая, то угасая…

И всё это – опять же – напоминало мне одну давнюю (ещё времён 4-го класса) постановку – попурри из нескольких сказок Андерсена сразу – в театральном кружке Дворца пионеров. Там я исполняла несколько проходных ролей, и в частности, дефилировала по залу в перешитом из немецкой трофейной шторы длинном хвостатом платье фрейлины. А присаживаясь за рояль, играла, делая вид, что и пою (но пела-то учительница музыки): «Ах, майн либер Августин, всё прошло, прошло».

Ибо всё и впрямь происходило и проходило слишком быстро, надежды, вспыхивая, гасли, как петарды, а эпохи XX съезда (как впоследствии окажется) хватило на одну лишь юность, которая, впрочем, лишь начинается и ещё впереди.

Что же касается остального, то мой детско-отроческий мир (живое твёрдое яичко под названием «Кокон») взял и скатился – закатился куда-то, притворившись, что там разбился вдребезги. Но «птенцы», то есть Ир и Твиль, остались, хотя замерли надолго (в состоянии глубокой нерешительности), но спокойно оправлялись от пережитого. Иными словами, мы стали другими, стали притихшими, но это – из следующей повести.

Однако из занавеса «Кокона» и сохранившейся части его мишурных останков мой, но самой мне неведомый маленький мавр (он же – и сказочный карл или пока ещё хасидский ангел моего деда и детства) сделал что-то наподобие разноцветного и узко свёрнутого шатрового зонта. Шатрового? Да, потому что в развёрнутом виде он напоминал полушарие купола бродячего игрушечного (но не кукольного) театра.

Добавлю, что целому рою персонажей моих будущих стихов – Пьеретте, гадалке, скрипачу etc. – ещё только предстояло родиться и вырасти в его тесных недрах, внезапно пышно раскрывающихся, чтобы вскоре узко и туго-натуго свернуться вновь.

Этот далеко не сразу обнаруженный нами «экспонат» был не единственным прощальным подарком маленького белозубого ангела. Ещё он подарил нам отсвет своей улыбки, это было очень серьёзно и защищало не меньше, чем любой (в том числе и волшебный) шатёр ли, зонт – сам по себе.

Надо признать, что, действуя совместно, оба подарка создавали свой взгляд на вещи. Да и новую, пусть совсем иную, жизнерадостность, немного отчуждённую и грустную, но зато и более прочную, чем прежде.

«Улыбайтесь в радости, любуясь, но и отстраняйтесь – когда нужно, да и как придётся.

И ещё – оставайтесь безмятежны в миг печали».