Текст книги "Гербарии, открытки…"

…Теперь о недолгих одиноких прогулках «из Публички и обратно», чем-то похожих на вечерние наши с отцом «окружные» в детстве – большую и малую.

Вообще-то рассказ о подростковой Публичке расчленяется в памяти на несколько, но с ними придётся подождать до старших классов[213]213
  См. «По улице Зодчего Росси».


[Закрыть].

Зато выход из её малых залов на прогулку был гораздо ближе к восприятию среднеклассницы. Как, впрочем, и несколько вводных слов о входе в неё.

Впервые я стала бывать там ещё в шестом классе. Но на первых порах я чувствовала себя там пятиклассницей, которой вскоре предстоит перейти в шестой – видимо, так срабатывал вышеупомянутый эффект перевёрнутого бинокля. Или проще – так остро я ощущала своё невежество.

Часа через два я обычно уставала от состояния напряжённой сосредоточенности. Нужен был перерыв, а заходить домой – хоть и близко – не хотелось. И я отправлялась на одну из коротких прогулок, например, шла по Фонтанке до Летнего сада мимо Фонтанного дома (Шереметевского дворца, в котором, став графиней, медленно умирала от чахотки одна из первых больших русских актрис[214]214
  В одном из провинциальных музеев мне случилось увидеть портрет юной Прасковьи Жемчуговой. В нём проглядывало сходство с одной из чёрно-белых фотографий пятнадцатилетней Ани Горенко. Но возможно, это объяснялось мягкой неопределённостью черт, вообще присущей юным лицам, и ещё – сходством цвета глаз и волос.


[Закрыть]). И в котором не так уж и давно обитала сама Анна Андреевна Ахматова, жившая теперь по большей части в Комарове.

Пускай в прогулке этой и были мгновения легкомысленные (например, когда я, заглядевшись на Цирк, вспоминала умных зверей и смешных клоунов. Или покупала – как раз у широкого мостика напротив – «жарко-жареный» пирожок с лотка), но я всё же твёрдо знала при этом, что иду в сторону Ахматовой и Летнего (единственного для неё) сада, в котором уже почти не было роз, они, наверное, вымерзли в блокаду.

Ещё одна (и совсем уж короткая) прогулка была по Невскому, вокруг того самого маленького сада, казавшегося мне теперь, как и всем, просто Екатерининским сквером. Да, сквером, территориально прикреплённым к самому классическому, но также и временному[215]215
  То есть в стиле строгого классицизма. Впрочем, по временности пребывания в нём Романовых он находится на втором месте после Михайловского замка, но в последнем случае речь может идти только о кратковременности.


[Закрыть] из царских городских дворцов. Ансамбль этот, в свою очередь, продолжен, но в отдалении, другим николаевским островком нашего города: от конного античного памятника Николаю I до Конногвардейского манежа, в котором Клодт и выбирал коней-моделей для скульптурных групп на мосту через Фонтанку.

Но я отвлеклась, проходя мимо дворца на пересечении Невского с Фонтанкой и моста с горделивой, великолепной, но так и не собранной воедино «квадригой»[216]216
  То, что кони стоят по одному на четырёх концах моста, как бы и говорит о том, что её не удалось собрать.


[Закрыть] гвардейских и внезапно чем-то разгневанных коней. И ещё – этот комплекс странным образом объединила малоизвестная и не знатная фамилия честного императорского служаки: Аничков мост, Аничков дворец…

…Итак, передо мной был всего лишь сквер с решеткой и высоким памятником на колоколообразном постаменте, но уже нисколько и не скользком, не черном, да и не притягательном.

Потом я шла по прекрасной и театральной[217]217
  Благодаря Александринке и балетному училищу.


[Закрыть] улице Зодчего Росси туда и обратно (вот он, подлинный классицизм, увенчанный квадригой коней в надменно-стремительном полёте над Александринкой). А затем, мимо недоступной Публички для взрослых, до невысокой белой колоннады, выходящей на Фонтанку, или фасадной части ограды все того же дворца.

И наконец – прямиком в мою Библиотеку, где, забыв обо всем, я снова окунусь (словно в покрытые поверхностной зеленью, как иной раз и старинная бронза, но все равно чистые пруды) все в те же старые альманахи, в их «пожелтелые листы»…

Вот я и вернулась с очередной из своих библиотечных прогулок, которые я называла «по улице Зодчего Росси». Кстати, во время одной из них мне впервые пришла в голову простая мысль, что былая Россия, которую ещё так помнят (и о которой много говорят мои взрослые друзья[218]218
  См. «Возникновенье взрослых дружб», обе части.


[Закрыть]), сохранилась – как некий сплошной массив – именно в нашем городе. Разумеется, отдельные её уголки (быть может, и более милые русскому сердцу) остались, затаившись в Москве и повсюду – в глубинке, в бескрайней провинции. Но один наш город все ещё являет собой (в пределах карты 1916 года) её горделивое и – пусть лишь на взгляд из автобуса – неизменное воплощение.

Таков был гордый и робкий настрой, он же и короткий маршрут раннего периода. Но все более осмысливаясь и укрепляясь, он потихоньку вел меня во всё ту же, но вместе с тем и совершенно иную (по духу, по глубине восприятия) «Публичку на Фонтанке для старших классов».

Прерывается[219]219
  Продолжение – см. в конце.


[Закрыть]

Отголосок Ир – Твиль, лето после 7-го класса

…Я вышла из поезда и иду по тропинке к даче, почти уже год как оставшейся без дедушки. Там около сарая прежде покачивался его гамак (между единственным большим деревом и вкопанной неподалёку от него «мачтой») и недавно были мои оставшиеся с детства качели… Там, где мы когда-то так согласно качались вместе, он – сонно и плавно, я – громко и стремительно, ни мачты, ни гамака с качелями больше нет. На этом месте разбит маленький «теннисный корт» (но играют там не в теннис, а в «волан-бадминтон» и просто в мяч). Под деревом поставлен стол для гостей, которые начиная с мая месяца посещают нас непрерывно. Если это не мамины просто родные и хорошие Тая и Таня Хвостенко с Греческого, или (реже) Юрина мама Ада, или (совсем уж изредка) Мария Константиновна, которым я всегда так рада, то, заметив чьё-нибудь приближение, я улепётываю. Иногда – в рощу, на озеро или к своим дачным знакомым, но чаще – в «кабинетик» на чердаке (он же короткий коридор из навесных железных книжных полок над письменным столиком, узких и выкрашенных в зелёный цвет).

Весь же чердак – моя «палатка» под коньком крыши. Тут не слышно громких разговоров, пахнет сеном и зеленью, жарко, но дует и сквозит. Здесь я читаю и думаю, покачиваясь на волнах близкой, наплывающей и накрывающей зелени, словно – то в гамаке, то на качелях попеременно…

А когда меня наконец укачивает, я перебираюсь в угол, к круглому, как на пароходе, оконцу, где набросан и кое-как собран матрас из сена. Там свищут птицы – и там я в конце концов сладко засыпаю, но иногда перед этим (почему-то с незаживающей болью) вспоминаю се-евское лето.

……………………………………………………………………………….

И осталось, наконец, нырнуть в себя поглубже (неужели на дне души всё-таки осела боль, ведь она, казалось бы, давно сошла на нет?). «Нырнуть в себя»? Скорее уж в мутный осадок се-евских наслоений, всё ещё незаживший и, когда я «у себя», одна, ноющий отчего-то. Он так прочно слился с отсуствием в моей жизни деда, что я не могла бы разделить эту двойную боль.

Но ведь тогда в Се-еве мне было только десять лет и дедушка был рядом. А вместе с ним незримо присутствовали и наши мирные разговоры «всех времён». Поэтому так хотелось бы предварить этот «нырок» тремя строками повтора и коротким далёким отголоском из более ранних лет, задолго до Се-ева и до болезни.

«Дедушкины уроки отчего-то всегда происходили у печного огня – так повелось на Зверинской, так шло до конца и в Васкелове» – повтор из 2-й части этой повести.

Отголосок из прежних (до-се-евских) лет

Это царство печного пламени[220]220
  Ни в коем случае не путать его с геенной. Это совсем иное, игра воображения, это «Кокон» и его огненные цветы.


[Закрыть] было непонятно как, но связано также и со звёздным небом, да и с настоящей музыкой («гармония числ»). И главное, оно каким-то образом было связано и с дедушкиным Богом.

Иными словами, наводя лишь на проблески мыслей о Нём, оно – как мне представлялось – не могло бы существовать без Него (как и небо, и музыка).

Это представление выкристаллизовалось из целого ряда «уроков» деда. А затем в моё неясное (но благоговейное) представление о Боге как Творце вошла и мысль о сотворённых Им мирах[221]221
  «…Творца миров, видимых и невидимых…» – из Никейского символа веры.


[Закрыть].

Но миры ли представлялись мне? Да нет, по малости моего жизненного опыта, – скорее уж моря, но не водные, а самые разные… Иные из них могли быть и ближе к нам, и проще печного «моря» или звёздного – взять хоть бы море огоньков, возникающее за считанные мгновения, пока электричка приближается к городу, или море снежинок, кружащихся в зимнем воздухе.

«Моря» эти могли бы даже показаться привычными, но такими они на самом деле совсем не были. Правда (как и всё на земле), они были ограничены – береговой линией? Нет, скорее уж нашими горизонтами, а сами они, кто знает, могли быть – и безбрежны?

Так в моё представление о Боге (повторяю, наряду с благоговением) вошла и самая дальняя даль, и робкая настороженность по отношению к ней. Она была совсем иного рода, чем то наследственное недоверие к карающему Богу, которое досталось мне в своё время от отца.

Но любая настороженность всё же сродни маловерию, от которого детской вере, и без того некрепкой, полной вопросов и фантазий, в подростковом возрасте грозит утрата простоты.

_{………………………………………………………………..………………}

Кажется, ностальгируя, я отвлеклась далеко. И совершенно забыла о неосознанном, тайном и мутном источнике своей боли – воспоминаниях о постылом се-евском лете. И о предстоящем мне «нырке» в него…

Прерывается

«Преломление» глаз с Глебом всё равно продолжалось и после эпизода с мытьём окон, и после урока с катаньем на лыжах, словом, продолжалось ещё долго, но вслед за вспышкой нечаянной радости теперь мы неловко отводили глаза в сторону.

Оказалось, что это ещё не конец, всё пока только запутывалось, и через некоторое время вместо него, «за друга», со мной сбивчиво объяснялись Валерик и Миша, уверяя, что его влюблённость в Аллу случайна и безнадёжна – прежде всего потому, что она взрослее нас. К тому же она – прекрасная пустышка, а он просто заворожён ею, как студент Ансельм[222]222
  Персонаж из балета по рассказу Э. Т. А. Гофмана. Коппелия – кукла, тончайшим образом имитирующая живую девушку.


[Закрыть] из балета «Коппелия».

Но я с этим, не возражая им, не согласилась. Я уже называла её Алей Шарль, а никакой не Коппелией (в этой «бывшей фамилии» портного для бомонда таился для меня и шарм, и шар, яркий и неуправляемо летучий, как небольшой монгольфьер). И впредь я решила относиться ко всему этому как можно спокойнее – ведь мы ещё не взрослые, даже не старшеклассники… К тому же, так ли уж я ждала определённого (и «устраивающего») ответа на вопрос: «Как он ко мне относится»?

Что же могло бы на самом деле быть (вместо того, что есть)?! Я и представить себе не могла, чтобы он продолжал смотреть на меня так, как во время мытья окон… и что дальше? Неужели мы могли бы и вправду быть как все эти взрослые? Это представлялось мне невероятным. Больше всего на свете я боялась цинизма и пошлости («дворюги»!), но Глеб… он же совершенно не такой?

И в этом смысле мы и впрямь успокоились надолго, так как выплеск эмоций, из-за которого я чуть было не вылетела из окна, порядком испугал нас обоих. Было ясно, что вне зависимости от Али, медленно становившейся для меня привычным источником боли и радости, нельзя было допускать, чтобы Глеб смотрел на меня так, как тогда на мои ноги в окне. При этой мысли щёки вспыхивали, а из попытки успокоиться некоторое время ничего не выходило.

Да, то, что могло бы (конечно же, виртуально!) выйти у нас без Аллы, теперь было неясным образом связано с чувством стыда. А её участие причиняло нам обоим боль – ему из-за её равнодушия, мне – более чем понятно отчего. «Что ж, вышло так, что нам бывает больно, но не стыдно», – иной раз думалось мне. К тому же спустя немного времени боль притупилась, стала невнятно «хронической», лишь изредка напоминая о себе живо и остро.

Увы, моё сложное чувство восхищения Алей так и не переросло в дружбу. Но мы не стали и соперницами, ведь нас обеих «ничто с Глебом не связывало». Нельзя же было считать реальностью (в жизни, а не кино) те взгляды, которыми мы с ним обменивались.

Розы, подаренные им Алле, казалось бы, были реальнее. Но ведь его увлечение было принято ею точно так же, как они сами, то есть просто как символ и дань восхищения. Тем самым она переносила Глеба (как и эти три розы) в условно символическую коллекцию оказанных ей знаков внимания.

Точно так же и слова «моя новая подруга» вскоре стали своего рода условностью. Никакого (в том числе и наигранного) «лепета и трепета», присущего дружбе юных созданий в школах до соединения с мальчиками, почти не было ни в седьмом, ни осенью-зимой восьмого класса – а потом и в помине. А что же, собственно, было? Аля была уже не подростком, а совсем юной, но сложившейся девушкой. И она была по-настоящему хороша – не просто из мира кино, а из его «звездопада».

Отрочество – это также и исток ранней молодости, до конца которой нам почему-то всё ещё кажется, что ответы на «вопросы, не решённые взрослыми», лежат где-то совсем близко, например в фильмотеке.

Я сознавала, что не все на свете созданы для счастья (и в частности, пока – Глеб и я). Я пыталась понять (вытащить то ли ответ, то ли счастливый билетик из кинолото?) – что же мне сделать, подрастая, чтобы стать счастливее. При этом Аля казалась мне тогда эталоном современной счастливицы и обладательницей «секрета счастья».

Ну и потом, в голову иногда приходила скучная, «взрослая» мысль: «А если – поскорей – взглянуть на это глазами моей Алисы (то есть перерасти, пусть совсем ненадолго!), то ведь могло бы выйти куда хуже», особенно если припомнить кое-что из недавней истории класса, из «вакханалии дворюг».

Остаётся ещё общий снимкок с Людой Раколан в центре. Она не нуждалась ни в приятельницах, ни в круге девочек, своей разноликостью подчёркивающих её тонкую и неяркую привлекательность в дорогостоящей оправе (из импорта высшего качества и ценных украшений). Её не интересовали и ничуть не касались ни Алина красота, ни мои книжные выдумки, ни Олина субреточная живость. Она настолько верила в силу вещей, этих «талисманов», что даже Аллу Шанцеву, пожалуй, не сочла бы соперницей.

Но зато её привлекала неподдельная женственность некоторых «девочек проще», она покровительствовала их романам. А нас (всех остальных), пожалуй, продолжали звать лишь потому, что приглашать пол-класса стало традицией.

…Надо признать, что наш с Глебом и Алей «прямоугольный треугольник» (со звёздочкой её алмазного сияния в точке пересечения его медиан[223]223
  Очередной образец Ириного школярничания, принятого среди её приятелей в классе.


[Закрыть]) становился с течением времени чем-то застывшим, вроде герба или орнамента, и уже мало кого интересовал. Я ещё не раз вернусь к рассказу о моей первой любви (продолжавшейся, как музыкальная тема, но без развития), а сейчас речь лишь о том, как её воспринимали окружающие.

К тому времени у них сложилось мнение, что у нас нет настоящих чувств, как говорили наши знакомцы. (Ни даже «чуйств», как с циничной усмешкой выражались «два Кости» и их приятели из старой части класса.) Последние меня глубоко раздражали, но ко мнению первых большой ребёнок Иринка, недавняя предшественница Ир, порой была бы не прочь присоединиться – но не с насмешливой улыбкой, а скорее с сочувственной и грустной гримаской.

Но у Ир это уже не получилось бы; вернее, из попытки улыбнуться над собой выходило что-то вроде нервозной щекотки. Улыбка, нервный смешок, переходящий в лёгкие, едва набежавшие и тут же высохшие невидимые слёзы, – но где-то рядом возникает и тень боли. Нет, не стоит будить этого спящего – конечно же, не льва, но кто его знает, котёнок он или львёнок?

Итак, черта между нами в компании была установлена, да мы и сами не пытались её пересечь.

А в огромной квартире Раколанов природная жизнь кипела и самосозидалась, продолжая себя, вследствие чего две-три парочки после школы поженились и быстро обзавелись первым малышом, а три-четыре бурно развелись. Но, разумеется, не по-итальянски, а по-русски, то есть с малышом или без – такой уж большой роли не играло.

…В девятом же классе, осенью, Раколаны (и их дом около Пассажа), находясь в самом зените и расцвете, внезапно куда-то исчезли, как мяч из известного детского стихотворения[224]224
  С. Маршака. /Мой весёлый, звонкий мяч // Ты куда помчался вскачь?/


[Закрыть] – «лопнул, хлопнул, вот и всё». Артика замели и посадили на второй срок, а девочка в шиншилловой шубке (дело было к зиме) вместе с роскошно одетой мамой уехали к родственникам в маленький армянский городок с непонятным названием (взяв брильянты и наиболее ценные вещи, но почти без денег и бросив всё остальное на произвол судьбы).

Года через полтора я окончила школу, а вскоре затем мы переехали в Невский район, где отцу (и само собой, нам тоже) дали двухкомнатную «малосемейку». И больше я с ними ни разу в жизни не пересеклась. Но и после их исчезновения вечеринки продолжались, хотя реже. Там говорили, но не больше, чем на переменках, танцевали вовсю, ужинали под шлягеры и общий гам, всем было весело. Но почему-то выходило, что отношения со сверстниками, кроме немногих, занимали лишь какую-то (причём внешнюю и принадлежащую только Ир) часть меня.

Они и были, и остались шумно-поверхностными, как обычно бывает у подростков, это было сплошное «много шума из ничего». Одноклассникам ещё не хотелось в студенты, а я по инерции продолжала расти. И, стараясь не подавать вида, порой скучала с ними (да и они тоже).

В рассказе о «доме» на Греческом уже промелькнуло, что я стала внимательнее вглядываться в тех из взрослых, с кем (по крайней мере) интересно было говорить. И ещё – в тех из них, у кого были глубокие глаза (вместо блестящих, как у кукол, глазёнок-глазёшек некоторых одноклассниц). Голоса и мимика этих взрослых были не менее выразительны, чем у героев и героинь любимых фильмов, и вообще – у них не стыдно (а главное, можно) было чему-то и поучиться. В одном из следующих отрывков я продолжу тему дружеских сближений с двумя из них – Евгешей и Марией Константиновной.

Впрочем, несмотря на невезение в любви, мне жилось всё лучше и естественнее в быстро наступающей «замечтательной». Правда, в середине восьмого класса мне предстоял очередной подростковый сдвиг – или изменение по ходу роста. Во мне вдруг проявилась гордость (да, именно она, а не моё всегдашнее затаённое самолюбие). Как будто я позаимствовала у Али Шарль не то, к чему стремилась (манеры, шарм, изящество и лёгкость), а светящийся внутри неё фонарик тайной гордости.

Я больше года постоянно бывала в школьной Публичке и в Эрмитажном кружке, но мои познания были ещё так малы, что не тянули на «предмет законной гордости». Нет, я просто переняла её, а росла она вместе с «моей Алисой», у которой изначально были её задатки.

Как бы то ни было, фонарик этот зажёгся, и прошлое сразу же притворилось погрузившимся в глубокую тень (хотя этого и не было на самом деле).

Мне предстояли годы затишья, привольного и медленного роста, тайной и незаметной (а оттого – и особенно ценной) свободы. Боль утраты (дед!) осталась навсегда, но она канула вглубь, а на поверхности шла кругами смена впечатлений, то однотонных и повторяющихся, то беглых и ярких – ведь у подростка может быть сколько угодно душевной боли, но вот только не скорби.

Всё связанное с «екатерининской» историей, а также с лестницами и задворками хотелось как можно скорее выкинуть из головы, забыть. При этом я внушала себе, что выздоровевший не то что старается не помнить о болезни, но как-то даже и не понимает толком, была ли она на самом деле (хотя прекрасно знает, что была).

Итак, от прошлого, как бы отодвинувшегося вдаль, остались лишь мелкие темноты (или чёрные точки от вопросительных знаков?), образующие некое скопление. Назовём его многоточием, дающим повод для размышлений. Казалось бы, только оно напоминало о канувшем в прошлое конце-сталинском детстве (но так ли при этом, как мне хотелось бы?). К тому же, утверждаясь в памяти, оно становилось и точками в конце главы. И ещё – оно очень растянулись во времени[226]226
  На весь остаток школы.


[Закрыть], почти сливаясь в небольшую «итоговую черту».

Точек этих было немало, но некоторые из них – помельче – постепенно сливались в одну большую и круглую[227]227
  Кроме которых имелись и мелкие, но отдельные, о них в продолжении самооценки.


[Закрыть], а таких – в конечном итоге – осталось три. Так и получилось «троеточие». Какими же они были?

Первой броско, как брызг кляксы, выступала точка-пятнышко отношений со старой, то есть уцелевшей со времён Антонины, но изрядно поредевшей частью класса, как бы «отставной», но и оставшейся навсегда.

Вторую резко, но с долгим нарастающим последействием поставил один разговор с тётей Беллой[228]228
  См. ниже, вскоре. Эта точка состояла из мелких темнот, сродни глубоким уколам.


[Закрыть] через несколько месяцев после кончины дедушки.

Отложу (и пока что надолго) разговор о третьей, «политической» точке, появившейся позже в связи с чтением после XX съезда материалов судебных процессов над «убийцами Горького, Кирова etc.» и с комментариями отца, который был очевидцем некоторых из них. Вернее, ограничусь лишь краткой своевременной остановкой.

Итак, сначала о первой точке троеточия.

Отголосок Ир – Твиль, 7-й класс

«Бывшие» сверстники теперь не слишком меня беспокоили, они могли грубить и нападать сколько угодно. Давая им краткий, иной раз и небрежный отпор, я не особо переживала, ведь мы как бы поменялись местами[229]229
  Как оказалось впоследствии, только на некоторое время.


[Закрыть], теперь им было хуже, чем мне, – и в классе, и в начавшейся «замечтательной».

Короче, всё ещё занимая оборонительную позицию, я больше не была собачкой среди озверелых «дворюг», а скорей уж чувствовала себя Алисой, наскоро проглотившей кусочек увеличительного гриба (из кармана) и взирающей на их мирок «с приоткрывшихся высот».

Да и они стали реже приниматься за своё. Ведь они, в свою очередь, стали как бы не слишком большими «дворовыми[230]230
  От всё тех же второго и третьего дворов в доме на Владимирской.


[Закрыть] собаками» (скорее дворнягами, чем «дворюгами»), но хватка у них, как выяснилось впоследствии, осталась бульдожья.

_{………………………………………………..………………………………}

Такова была первая круглая, но, повторяю, неровная, как брызг кляксы, точка, касающаяся отношений с конце-сталинской частью сверстников.

На этом пока остановимся и оставим рассуждения (о троеточии в том числе) на некоторое время. Попробуем отвлечься и вынем из альбома несколько снимков Юны – от полудетских до девичьих, почти взрослых – и познакомимся с ними.