Текст книги "Гербарии, открытки…"

Ир[196]196
  Напоминаю, что Ир – это внешний человек Ирины, а не только её формирующийся внешний облик.


[Закрыть] и маскарад

Настало время перейти к кинотеатру «Титан» или к приключениям Ир в его недрах.

Отголосок Ир

«Когда-то – это было так давно, ещё до болезни! – я стала опять превращаться в девочку. Но уже не в ту дошкольную малышку с завитками-колечками, круглую и крепенькую, как репка[197]197
  Слегка изменённый повтор.


[Закрыть], а во что-то непредсказуемое и мне самой не очень понятное» (см. выше о том, как я этого боялась и как в се-евское лето страхи эти подтвердились и укрепились).

И ещё один повтор, но из 2-й части этой повести: «Во время медленного выздоровления, когда я (не без осторожности) заглядывала в зеркало, то казалась себе существом незнакомым, правда уже не „уродкой“, как в Се-еве. Но я не знала, что и думать об отражении; ведь эта девочка, бледная, похудевшая после болезни до угловатости, была для меня новым и странным персонажем „я – не-я“, немного похожим на детдомовку».

……………………………………………………………………………….

Прерывается

Но мечта о любви, отложенная, несвоевременная, отторгаемая всем опытом последних месяцев перед болезнью – уже была во мне. И нашла себе выход не только в первой любви, но и в самом пылком из увлечений, пришедших на смену «Кокону» (я упоминала и о других, тоже главных, но это было первым).

Итак, начну с «бурных истоков», то есть с кино. Выздоравливая (и понемногу забывая о болезни), я всё больше увлекалась им – и даже становилась фанаткой. (Началось это месяца за три до Глеба и преломления взглядов).

Мои «предварительные мечтания» имели юмористическое сходство с анкетой – по количеству вопросов. А ответы, казалось бы, лежали, как в коробке лото, совсем близко – на углу Владимирского и Невского проспектов, в кинотеатре «Титан»[198]198
  В наши дни уже не существующем.


[Закрыть].

Да, в «Титане» тогда открылся и шёл непрерывный просмотр новых[199]199
  Следовало бы добавить – более или менее.


[Закрыть] иностранных фильмов – неореалистических итальянских и родственных им французских, польских…

Все они были «просто о любви» и человечности (но в ней – особенно). В прокат многие из них, кстати говоря, потом вообще не попали, а иные попали, но значительно позже. Выяснилось, что послевоенное кино на Западе (ровесник всей моей недолгой жизни) было целиком посвящено ностальгии по человечности в любви. Тут у итальянцев и французов было чему поучиться, – ну, например, как легко (и опять же «по-человечески») можно познакомиться в жизни решительно с кем угодно, как в огромном Гайд-парке. А привязанность вырастает сама, как полевой цветок в траве, по которой, кстати, можно и ходить[200]200
  Разумеется, в Ленинграде ходить по газонам в садах и парках запрещалось.


[Закрыть] (и сидеть на ней – да хоть и кувыркаться!). Это был культ естественности и доверия, даже доверчивости к стихии любви, как к южному морю (с курортным и диким пляжами).

Герои фильмов с печальным концом, казалось бы, расплачивались именно за попрание доверия. И связанных с этим – нет, не обязательств, а скорее неких таинственных прав, на доверии же и основанных, – совсем как в любимых ещё так недавно детских сказках. Достаточно вспомнить французско-польский фильм «Колдунья» с Мариной Влади в главной роли, один из моих любимых.

Итак, я стала фанаткой кино, и это продлилось года полтора, а дальше я просто продолжала его любить. Но «фанатство» неожиданно оказалось связанным с маскарадом – ведь на первый вечерний сеанс подростков не пускали, а днём были школа и уроки. Чтобы проскользнуть на фильм незаметно, нужно было не только иметь билет и мой рост (плюс некоторое самообладание), но и подходящий костюм.

Отголосок Ир, продолжение

Под вечер, под видом прогулки, одевшись скромно, но «взросло» (в одну из тёмненьких и не слишком новых, выходящих из моды маминых жакеткок или в её же, но слегка потёртое пальто – из страха узнаваний и приставаний), я отправлялась на вожделенный сеанс, со знанием дела игнорируя надпись «Вход лицам младше 16 лет воспрещён».

Мне было двенадцать (а затем и тринадцать), но я выпрямлялась «во весь рост» и протягивала контролёру билет с видом бедной, но независимой студентки техникума, а документы у меня ни разу не спросили – и не остановили.

В кино я не только смотрела киносны, мечтала и сопереживала, как все. Нет, я воспринимала его как жизнь, «Кокон» и искусство одновременно. Но хотя «ответов на вопросы» хватало, все они (как назло!) были – как в конце задачника. Ну и что из того, что они там есть? Задачу можно подогнать под ответ и получить двойку. Всё равно её придётся решить и только потом проверить, сойдётся ли ответ.

У меня появился (правда, далеко не сразу) и самый любимый фильм – «Дорога» Федерико Феллини, столь же обжёгший мне душу, как некогда – книга Гюго «Отверженные». Впрочем, рассказ о нём уведёт далеко в сторону, поэтому его лучше отложить.

_{……………………………………………………………………………….}

Но вернёмся к «Титану», который стал для меня неким Эдемом киноснов – и заповедным, и запретным. Войти в него оказалось легко, к тому же вход сверкал «огнями большого города». Сложнее обстояло дело с выходом, ведь чтобы выйти в обычный мир, нужно было идти долгими, задворочными полутёмными коридорами, заканчивающимися неказистой дверью – прямо в обыкновеннейший, замусоренный, мрачного вида двор. Увы, так всегда кончались «прогулки в кино», и это было символично.

Подросток остро тоскует о «потерянном рае», но ему кажется, что в него легко проникнуть «через забор» (хотя не всем дано умение выглядеть взрослее «на минутку»).

В детстве рай (сам и всегда!) находился или обретался легко – в лесу ли, на озере, да мало ли где ещё, – но всегда вдруг. Да и возвращение в обыденность было естественным, простым – и не слишком печальным. А теперь, чтобы войти в него, нужен был маскарад, а на выходе (тёмном, криво-ломаном, узком) тебя ожидал лишь неприглядный и голый квадрат двора.

Прерывается

Который уж «последний шаг» – в сторону всё той же классики

Пора опять (как, однако, укоренилась эта привычка! Что ж, в очередной раз повторяю, что это до сих пор моя любимая из книг Л. Толстого, хотя иные куски его романов и отдельные рассказы я ставлю выше) вернуться к юному Николя Иртеньеву. Точнее, к одной фразе из разговора с его близким другом, князем Дмитрием Нехлюдовым. «Самолюбие есть убеждение, что я лучше и умнее всех людей». И немного ниже: «Никто, кроме меня, не признается, но я убеждён, что и вы тоже уверены в этом».

Это уж, казалось бы, и не самооценка, а прямой вызов и отпор взгляду на себя со стороны (да и изнутри?!) – а заодно и любой оценке себя окружающими. «Это моё убеждение (а их следует уважать, не обсуждая)».

Невольно припоминается, что у юного аристократа имелась – наряду с самолюбием и острой неуверенностью в себе – также и родословная, долгий ряд гордых предков, да и хор мамушек, едва им замечаемый.

В итоге – самооценка[201]201
  Феофан Затворник (про которого Ира, разумеется, ещё и в помине не слыхала) называл это «самоценом» и считал искоренение его настолько необходимым, что «с этого следует начинать». Возможно, что и он в своё время прочёл у Л. Толстого эту мысль – и возмутился ею.


[Закрыть], бессознательно настолько высокая, что преспокойно прикрывает себя софизмом: «Все в глубине души так считают». Да, конечно, таковых «всех» всегда хватало. Но чтобы всерьёз в это поверить, человеку нужно обнести свою душу стеной, через которую и не перебраться (а в наши дни, к сожалению, попросту «охаметь», что резко противоречит аристократизму).

_{………………………………………………………………….……………}

Если же свести идею Николя просто к тому, что каждый легче прощает и больше разрешает себе, чем другим, и отчего-то считает себя вправе занять лучшее место, – то фактическая сторона схвачена верно.

Но это – всё же из нижней области неконтролируемых мыслей и чувств (быть может, даже из зоопсихологии?). Наглядным примером служит наша Мурмурум: став балованой домашней киской Скворцовых, она всегда прыгала на чей-то стул за чайным столиком на кухне, пытаясь занять место «перед» человеком.

…И всё же должна сознаться, что, несмотря на все былые муки, на всю тягостность «екатерининской» истории (да и на полное отсуствие сочувственного «хора»), некоторое сходство с Николя к тринадцати годам у меня всё же просматривалось. Ведь я была единственной дочкой и внучкой, к тому же близ меня (и не раз – вовремя) оказывались ангел-утешитель или ангел-хранитель. Если не считать минут предельных и кульминационных, когда я в сущности тоже была не совсем покинута ими, но втайне.

Некоторым же другим (Грише, например, и дяде Сене, не говоря уж о моих дедушках и бабушках) досталось куда солонее и круче от эпохи. (Которая наконец-то, кажется, проходит? Или даже прошла? Нет, пока мне как-то ещё не верится.)

Но они лишь надломились, а не сломались, хотя ценой их верности себе была жизнь – что и делает им много больше чести, чем мне…

Всё это так, но в отброшенной мной мысли Иртеньева оставалась ещё одна серьёзная тонкость (и соблазн). Дело в том, что чувство обиды, боли и зла на обидчика в личном случае несравненно сильнее и сконцентрированнее.

Вот пример: как-то раз, выйдя из дома осенью, я нашла знакомого маленького золотисто-рыжего терьера в очень жалком виде. Сей домашний пёс (pet[202]202
  Любимец (обычно так говорят о домашних животных), англ.


[Закрыть] семьи) был выгнан хозяйкой из дома, не знаю уж и за что, под проливной дождь, судя по виду – давно. Я мысленно выругала необузданную особу, терьера же приласкала, пытаясь немножко ободрить, и пошла себе дальше.

На следующий же день я встретила эту даму вместе с ним (в полном порядке и на поводке) и кивнула ей, как обычно. Больше того, моё мнение о ней (на уровне кивков) вроде бы не пострадало.

А ведь если бы она обошлась подобным образом со мной или с кем-то из моих близких, я кипела бы негодованием долго. Впрочем, это чувство не назовёшь низким или мелким. И хотя речь шла всего лишь о терьере, оно совсем не «из зоопсихологии»[203]203
  Увы, даже и «взрослое я» не может вполне согласиться с Феофаном Затворником, что это один лишь и всё тот же «самоцен», состоящий из гордости и животной любви к себе.
  Вот чиновник Башмачкин из «Шинели» Гоголя на что уж низко себя ставил и ценил. Но когда в неожиданно грозном конце повести шинели пошли «слетать» с генеральских плеч, читателю это представляется не только сверхъестественным, но почему-то также и естественным.
  К тому же тут есть и другая тонкость: без чувства своего человеческого достоинства невозможны ни вежливость, ни сострадание, ни многое другое.


[Закрыть].

В том, что нам много легче прощать обиды, нанесённые другим, чем выпавшие на долю нам самим, есть что-то для нас фатальное – в смысле врождённости и неизбежности.

Мы, люди, почему-то не в силах представить себе и принять как факт, что некто – сознательно, импульсивно ли, истерично, – жестокий со своими близкими (или ближними), может оказаться опасным для нас самих, если только ему подвернётся случай. Вероятно, это трудно совместимо с ложным представлением[204]204
  Если само чувство человеческого достоинства истинно, то наше личное представление о нём может быть (и нередко бывает) сколь угодно ложным (к тому же и не нашим, а чьим-то вообще – или даже в частности.).


[Закрыть] об упомянутом чувстве собственного достоинства.

Ведь чтобы пожалеть милого пёсика, мне не нужно было «ставить себя на его место». А вот представить себе его обидчицу – своей противницей? Нет, на это в наши дни нам не отпущено ни фантазии, ни воображения. И поневоле приходится признать, что во времена Чарлза Диккенса и Гектора Мало[205]205
  Автор романа «Без семьи».


[Закрыть] люди были и справедливее, и добрее, и человечнее нас.

Увы, я плохо понимала и «кто мой ближний»[206]206
  Из Евангелия. Христос отвечает на этот вопрос притчей о добром самаритянине.


[Закрыть]. Доброй самаритянкой бывала (и не раз) моя мама, но я на это не тянула, мне просто не хватало малой толики обычной – не книжной и не придуманно-романтической – любви, но только не к самым близким, а скорее к ряду окружающих. Вернее, выходило это у меня как-то не так, почти как в старом детском рассказе «Как важно быть… хорошей»[207]207
  См в. «Из Екатерининского сада».


[Закрыть].

Чтобы выделить кого-то из толпы, мне нужно было приподнять его, поставить на несколько ступенек выше других. Но в первой же жизненной коллизии начиналась «беготня вверх-вниз» по этим добавочным ступенькам, как по приставной лесенке, порой это получалось суетливо, принижающе. Или же опять выходило много шума из ничего.

Я тепло относилась к доброй половине класса, я принимала их и ценила (да и они меня тоже). Но приятельство это было поверхностно-жизнерадостным, будничным (или попросту теплохладным).

Нет, екатерининская история сделала своё дело – вокруг меня преобладал не ближний, а «другой», о котором я очень мало знала. Его категорически нельзя было бояться и ему невозможно было – всерьёз – доверять. Но иногда играть, да и считаться с ним (а не только сухо здороваться, как иные из соседей в нашей квартире в 50-х, вплоть до смерти Сталина) – всё же следовало. Это было не так уж просто, этому нужно было учиться, как бальным танцам или таким сложным играм в карты, как покер и бридж, – а мне почему-то совсем не хотелось!

Но довольно рассуждений. Попробуем побывать на необычном домашнем концерте. А затем отвлечёмся и развлечёмся в нашей новой компании.

Однажды в квартире на Греческом (мне, кажется, было тринадцать) я попала на вечер Булата Окуджавы, о существовании которого до того не имела понятия.

Если отбросить придуманную маску Ип Варипа из «Кокона» и быть ближе к реальности, то сын Льва Васильевича Лёша был лет на пять-шесть старше меня (он был примерно одного возраста с Иосифом Бродским, с которым, полагаю, был знаком, хотя, может, и позже).

Остаётся повторить, что Лёша с детства был для меня также одним из мальчиков, до которых мне хотелось как можно скорее дорасти – в любом смысле слова. Но это никак не получалось и в конце концов не вышло. В данном случае дело было не только в интеллектуальной высоте «большого круга» Бродского, а и в том, что (при незначительной разнице лет) мы принадлежали к двум разным «под»-поколениям – до– и послевоенных лет рождения[208]208
  Ира, родившаяся за год до конца войны, причисляет себя к послевоенным на том основании, что первый год жизни почти беспамятен. Под-поколение – не вполне удачное слово, но сказать иначе – почему-то не выходит.


[Закрыть].

Да, мы, казалось бы, росли вместе, но так толком и не познакомились[209]209
  В смысле настоящей встречи.


[Закрыть], хоть и красили вместе пасхальные яички, играли в детские игры и озадачивали друг друга неожиданными репликами. Ведь когда мне было пять, ему – уже десять, когда мне исполнялось десять, ему – пятнадцать и так далее. (Именно в начале и в конце жизни это целый разрыв во времени.)

К тому же все эти выдающиеся личности, родившиеся перед войной, взрослели раньше нас. При этом они так открыто и жизнерадостно позволяли себе выделяться стиляжье светской экстравагантностью – с присущей им яркостью и беспорядочностью. Символом всего этого в 60-е стала бронзово-рыжая голова самого Оси Бродского.

…Но перехожу к вечеру Окуджавы. Как много концертных вечеров было у него впоследствии (и через несколько лет, и много лет спустя), но они были совсем другими. Вечер, о котором пора начать, имел место не в самой большой, но достаточно просторной комнате. Окуджава пел для друзей, собравшихся у Лёши.

Меня никто не звал, но никто и не обратил внимания, когда я вошла, ведь я была знакомой. Становясь большой девочкой, я делалась всё нерешительней (об этом я уже писала) и поэтому сразу же спряталась за натопленную печь в углу, за дверью, там было очень жарко. Я зашла на минутку, но застыла на месте и уйти не смогла.

Окуджава был лет на пятнадцать старше собравшихся у Лёши приятелей, которые казались мне тогда «вполне взрослыми молодыми людьми». Но странно: сам Окуджава тоже показался мне молодым. На первый взгляд он выглядел (неужто припоминался мне?!) как один из незабвенных участников вечера в день парада Победы сорок пятого года[210]210
  См. начало «Из Екатерининского сада», глава нулевая.


[Закрыть].

Впрочем, он был вне круга поколений, старше друзей Лёши, но моложе их предшественников, военных поэтов (самыми яркими из них впоследствии стали для меня Давид Самойлов и Александр Галич, написавший «Поколение обречённых» и «О, как шаг мы печатали браво, как легко мы прощали долги»).

Но для всех он был – по праву или просто по-видимости – всеобщим сверстником, несколько младше или старше, неважно. Старшим (правда, уже намного) сверстником он, пожалуй, стал впоследствии и для тех, кто родился в конце (или вскоре после) войны.

Я должна была казаться им смешной, ведь у меня было ещё детское лицо, (меньше моих лет и простодушней), а фигура, напротив, была взрослее. Хотя в глаза бросалась лишь неоднократно помянутая здесь коса («трёхцветная», потому что была от рождения нестриженой, а волосы всё же темнели). Как-то раз в трамвае одна четырёхлетняя девочка, фамильярно ткнув в меня пальчиком, спросила: «Мама, это что за тётя – с косой и с бантом?»

То, что Окуджава был таким молодым, легкомысленным и весёлым, в то время было не редкостью, меня поражали молодость и недомыслие собственных родителей. В те годы все вырвались на свободу и слегка от неё ошалели.

Нет, удивило меня совсем другое: мягкость и доверительность тона, то, как его песенки лились, какая слышалась музыка – нет, как бы и не в них, а где-то над ними… Сами-то они казались почти простенькими, да и автор был настроен просто и весело. Пение чередовалось с шутками, речами-тостами, пелись и пародии на популярных певцов старшего поколения – Леонида Утёсова, Клавдию Шульженко…

Не уверена, тогда ли я впервые услышала «Синий троллейбус», «Веру, Надежду, Любовь» и «Я дежурный по апрелю». Память может запросто подвести, ведь какую-то из них я могла услышать-увидеть и в кино.

Помню по-настоящему только, как внезапно застигло меня впечатление и каким оно было новым, щемящим и щенячье-радостным. И ещё – на удивление чистым, как после дождя в лесу.

Долго ли я слушала, не знаю, иной раз полчаса проходят, как пять минут, но в иные пять минут может вместиться (и остаться на всю жизнь) многое. Да, собственно, так и вышло, Окуджава остался во мне – с того момента и на всё отпущенное мне время.

Прерывается

В жизнь класса быстро вошла новизна «светскости», присущая времени, появилась и первая компания, поначалу, как водится, большая и сборная. Собиралась она на вечеринках в квартире Люды Раколан (вернее, в их больших апартаментах на углу Невского и Караванной, именовавшейся тогда улицей Толмачёва).

Отголосок Ир – Твиль

…Люда Раколан (скромная, сероглазая и темноголовая девочка со стрельчатыми ресницами и длинными, но не толстыми косами) появилась в пятом классе вместе с остальными новенькими. Она носила школьную форму, как все мы, и совершенно ничем не выделялась, если не считать двух вещей, так сказать, «пограничных», то есть находящихся почти за пределами школы. Она выходила на улицу в шиншилловой шубке песочного цвета с пыльно-серебристым отливом и садилась в серо-голубую «Волгу», собственную машину её отца.

Мы со старой приятельницей Олей Хориной (всё же не подругой, так как при всей своей милой живости она чем-то напоминала вайнсоновских Лялю и Лилю) так мало разбирались в дорогих вещах, что около года и не подозревали о том, что шубка настоящая. Мало ли что может быть «под обезьяну», как «кролик под котик». И что машина – не служебная (на те мы уж насмотрелись и им не удивлялись). Но и недооценивая машину, водителя и шубку, мы понимали, что Роколаны-старшие – люди обеспеченные. Затем, когда атмосфера в классе, да и сама новизна хрущёвского времени «устаканились» (по словцу тех дней) и мы стали жить-поживать, как на озере летом (где от бурных зимне-весенних льдин, течений и столкновений остались лишь бриз да круги на воде), Раколаны стали приглашать нас к себе, вначале по двое, по трое.

Мы так обалдевали от стильности, царящей в их доме, что даже не могли рассказать, в чём же она заключалась – тем, кто ещё там не был.

Я насмотрелась уже на мебель, зеркала и фарфор, ведь раз в неделю я ходила на занятия в Эрмитаж (вспоминается также и один несравненно более скромный дом на улице Восстания-Знаменской, где проживала неизменная чета Вайнсонов).

Но здесь поражали даже и не вещи сами по себе, а размеры квартиры – это были настоящие барские комнаты из русской классики – и то, как дом этот был поставлен – «блеск лоснился», как в переводных романах Бальзака. Ни одной пылинки не было видно ни на «палисандре мебели», ни в уголках с живыми цветами и китайскими вазами. Удивляло и то, что на столе (сначала нас почему-то звали к обеду), накрытом сверкающе белой скатертью, имелись тарелки и приборы, более сложные, чем было принято не в кино, а дома по праздникам. И твёрдые воротники салфеток, которые приходилось надевать, следуя примеру взрослых (а за едой, поглядывая на них и друг на друга, гадать, какой именно из поставленных рядом «сосудов» использовать для воды, лимонада, сока, какая из вилок – для чего, etc…)

Мне было вначале легче, чем некоторым другим, но не потому, что я водила знакомство с Марией Константиновной (напоминаю, племянницей бывшей фрейлины двора). Нет, просто дома с недавних пор лежала на видном месте тонкая книжечка «Этикет и хорошие манеры». Но зато многие сориентировались у Раколанов быстрее меня.

Всё началось с того, что нас подавляли и даже угнетали всем этим великолепием, но так продолжалось недолго (месяца полтора, кажется, но за это время все понемногу успели у них побывать). Так что слухи об этом таинственном доме уже распространились в пределах класса (и он завибрировал), но не успели как следует разрастись и вырваться далеко за его пределы. И ещё никуда (широко) не доползли.

Посмотрев на каждого из нас в отдельности, они затем пригласили всех скопом на первую вечеринку, где царил совсем другой тон, простой и весёлый. Затем забраковали всех «подвыпивших и грубых», то есть не умевших в лёгком подпитии держать себя вежливо. И стали приглашать нас (очень разных, но больше половины класса) сначала раз в месяц, а потом и чаще.

Родители Люды выглядели молодо (им было под сорок, а казалось – не больше тридцати двух). Но мама её держалась незаметно, хотя одета была великолепно, так что тень её смешалась в памяти с толпой светских дам «всех времён и народов» – в кино и по телику. Я не запомнила ничего, кроме общего облика, и не помню, была ли она хороша собой или просто смотрелась блестяще и безлико.

Зато как живой возникает снимок Людиного отца, Артура (Вартана? Вахтанга? Не вспомнить, но все – и со временем мы тоже – называли его просто Артик). Он был невысок и кареглаз, всегда с гитарой, всегда артистически заводной. И ещё он отлично, как на шарнирах, танцевал – все на свете танцы.

Да, он был ослепителен, он чем-то напоминал мне – или это просто вздорная шутка памяти? – самого Окуджаву. Он читал нам под гитарный перебор стихи (в том числе и Н. Гумилёва), пел песенки от ширпотреба до Вертинского, показывал класс картёжной игры – «но только не на деньги». А потом, шутя, объяснял некоторым (но отнюдь не всем и каждому) тайные игровые приёмы. А также пел с душой – увы, и с душком – блатные песни[211]211
  Которые так распространились-размножились за последние годы, что уже не вспомнить, какие из них он пел тогда.


[Закрыть].

Он был «истым джентльменом полусвета», из тех, что существовали (и блистали) – всегда? Или когда-то? Непонятно было, как и откуда он заскочил в наши, пусть «замечтательные», но всё же немного серенькие (для него) времена и в окружающую нас действительность, всё ещё замусоренную газетным тусклым шрифтом.

Иногда, глядя на него и фантазируя, я ощущала себя попавшей в какую-то современную пьесу (вроде французско-русской комедии из полубогемной жизни, поставленной на любительской домашней сцене).

Но при этом – я была как бы и на сцене, и зрителем, да по сути дела всё это и правда было даровым домашним спектаклем.

Мои родители тоже заинтересовались Артиком с женой, но знакомство их было недолгим. Некоторое время спустя я узнала от них, что Артик занимается поставками-доставками товарных упаковок со складов в универмаги (в частности, даже в Пассаж и ДЛТ), одним словом, работает «поставщиком». Совсем как некогда известные мессиры Фуке или Бернье (знакомые мне опять же из французской полуклассики[212]212
  По аналогии с выражением «полусвет».


[Закрыть] – Дюма-отец etc.) служили откупщиками при Людовиках.

Но как-то раз отец довольно холодно сообщил мне, что Артик нахватался стихов Гумилёва и песенок Вертинского от солагерников из интеллигентов, впрочем, не только тогда и там, так как он продолжает поддерживать общение со старыми знакомыми. И по-прежнему тянется к интеллигентам – от нас и до много старше (и выше уровнем).

Но огорчило меня совсем не это, а его упоминание вскользь, что Артик не был «врагом народа», а сидел как блатарь, хотя и был из «хорошей семьи», выкорчеванной в 30-х. Услышав о последнем, я немножко воспрянула духом, так как все мы (и я одна из первых) были им очарованы.

Отец же был из тех, кто «всегда прав», но ведь в данном случае он мог просто не знать всего – например, что в доме Артика бывают известные артисты и певцы (нас с ними не приглашали, но звали иногда Аллу «за красоту» и Мишу «вместе с шахматами»). А всем нам понемногу раздавались контрамарки в Дом кино.

_{………………………………………………………………………….……}

Настоящее разочарование, однако, наступило, когда я поняла, что он человек дальновидный и расчётливый. Видимо, яркому персонажу-романтику можно иметь – на сцене – сколько угодно грехов и пороков (терпимых, разумеется,). Но расчётливость была несовместима с этим амплуа в глазах увлечённого юного зрителя тех лет.

В начале знакомства никто не понимал, почему Раколаны приглашают нас, но первая же тёплая и даже горячительная вечеринка, последовавшая сразу же за парой по-светски чопорных обедов, подействовала, как контрастный душ, сломав лёд в самых недоверчивых душах. И никто больше не задавал никаких вопросов, все стали там как дома, а большинство даже гордилось квартирой на Караванной, как «своей».

Но Люда продолжала держаться не только скромно и просто, но обособленно, она была мила, смеялась беззаботно со всеми, но оставалась собой, светской юной особой. И это порой оказывало на меня такое же действие, что и на обедах, когда её глаза поблескивали искорками смеха при каждом промахе гостей, правда, так беззлобно и жизнерадостно, словно она приглашала и нас смеяться с ней вместе.

Однако мы с Олей Хориной продолжали относиться к ней как к милой, но немножко бесцветной (возможно, притворно?) девочке, втайне придерживаясь мнения, что Артик подбирает дочери круг женихов, ища одарённых мальчиков, которым «светит блестящее будущее». Это были всё те же лица: Миша, почти догнавший свою маму как шахматист, Валерик, чьи рассказы о генетике и евгенике сделали бы ему честь в Лектории на Литейном (в качестве лектора, разумеется). И наконец, Глеб, которому предстояло стать светилом математики.

Это нас ничуть не удивляло, так как в одной из басен Крылова «невесте-девушке смышляли жениха», и всё же – почему так рано?

Но с течением времени трудно было не заметить, что Артик уделяет гораздо больше внимания совсем другим парням – неразлучным Каскину и Коркину («двум Костям»), которые когда-то были подлипалами «дворюг», а теперь (впрочем, как и прежде, не подавляя инстинктов) постоянно ржали и издевались в классе над кем и как могли. Про них говорили, что они подрабатывают в качестве вышибал в ресторане «с репутацией» на Загородном.

У Раколанов они неожиданно раскрыли себя артистически как пара эксцентриков (жонглёр и клоун). Но в отличие от привычного юмора (скажем, Олега Попова в цирке) этот отнюдь не был добрым. Он провоцировал, пакостил и в целом напоминал ловкую игру с потайным кривым зеркалом.

Но Артик всячески выделял их, им он не только показывал карточные фокусы, а с быстротой молнии демонстрировал в углу науку неких приёмов, так и оставшуюся для остальных тайной. Но нет, и эта «школа шулеров» тоже была лишь игрой, вернее, началом обучения другим способам ловкости рук, ибо Артик имел дело с дорогими упаковками. А его – кстати и не высокая – должность в Ленглавке Торгмина была лишь синекурой.

И (кажется, в восьмом классе?) до меня вдруг дошло, хотя я не поделилась своей догадкой ни с кем, даже с проницательной Олей, что для Артика они ученики, более того – он мастер, а они подмастерья.

Казалось бы, ну что могло быть общего у обаятельного Артика (по мнению отца похожего на цыгана, но с нашей общей точки зрения – на классического гасконца д’Артаньяна) и у достопамятного пахана Шурки, с чёрными, шнурковатыми, но не желающими расти усиками – из ушедших в прошлое лет? Но когда до меня дошло, что общим является нечто, для них обоих главное, а именно деньги (и что Артик, охотно стремясь к общению с «интеллигенцией будущего», преследует подспудно свои конкретные цели), – он полностью утратил былое обаяние в моих глазах. И лёгкая влюблённость в «светского артиста» исчезла, растаяв, как дым.

Правда, дом на Караванной был хорош не одним лишь хозяином, но и атмосферой долгого и непринуждённого веселья с танцами, а также тем лоском «полусвета», который он давал (правда, не все брали). Он был хорош и своей огромной изразцовой ванной комнатой, и тёмной, но совсем не маленькой «складской», где хранились разные вещи – от старого велосипеда до свёртков менее понятных. В этих двух «как бы комнатах» по очереди прятались целующиеся парочки и там-то, таясь от остальных, они и складывались (или распадались окончательно.)

………………………………………………………..……………………..

Прерывается