Текст книги "Гербарии, открытки…"

Нас окружали мальчики, всё те же и другие, но похожие лица. Не то чтобы они перестали замечать меня, напротив, естественный тон, да и сами разговоры получались скорее уж благодаря мне. Но как при этом они смотрели на Алю! В их глазах я узнавала тот же неловкий трепет, какой сама испытывала некогда перед куклой Ксаной (фарфоровой и французской). Но преобладал-то не он, а искреннее и немного грустное восхищение.

И если в 7-8 лет мне (правда, не всерьёз) хотелось стать старше из-за «кузенов Бреслауэров и им подобных», то теперь я читала в глазах своих коротких знакомцев горькое сожаление, что это они не могут стать старше года на три, хотя бы лишь «на один этот вечер»[180]180
  В 7-м классе к весне у нас появилась компания. Она собиралась в квартире родителей Люды Роколан.


[Закрыть]. Кое-кто из них, понимая, что приобрести Алино расположение трудно, поглядывал и в мою сторону, но я видела их насквозь, а сердце моё было занято.

У Али имелись поклонники и в девятых-десятых классах, но Минна Андреевна их не жаловала. И в дом не звала, боясь «слишком раннего романа».

Отголосок Ир – Твиль, середина 7-го класса

Глеб почти не подходил к нам с Алей, когда мы с ней бывали вместе. Но вскоре выяснилось, что и он увлечён ею всерьёз и недавно подарил три розы (говорили, что он около часа стоял под их окнами, выходящими на аллею[181]181
  Которая тогда на этой тихой улице была густой и высокоствольной.


[Закрыть] Большой Московской). Представляю, как он смотрел вглубь окон, ничего толком не видя своими «ассирийскими», но близорукими глазами, на сей раз не «сверкающими мыслью», а просто грустными. Об этом мне рассказал Валерик, на некоторое время увлёкшийся мной (или какой-то другой, но вполне заслуживающий доверия мальчик).

И на этом, казалось бы, всё должно было бы закончиться – первая любовь и дружба с Алей Шанцевой. (Ведь это и был ответ на вопрос: «Как он ко мне относится?») Оставалось не только понять это, но и решить окончательно: «А как же мне теперь относиться к нему про себя, ведь встречаться с ним так глазами больше нельзя, я это исключу – правда, пока ещё не знаю как…» Мне, видимо, предстояла влюблённость безответная, к тому же наглухо закрытая, как воротничок-стойка мужской рубашки. Но отчего он по-прежнему смотрит на меня всё так же, с надеждой и радостью (когда наши глаза вдруг «преломляются»)? Какое он имеет право?

…А потом нам выпал субботник с мытьём окон. Был холодный день в конце марта. Окна были с широким проёмом между рамами (к тому же высокие и большие, а мы – всё же не слишком), поэтому посреди них были поставлены низенькие табуретки. Было очень холодно, руки без варежек, да и всё тело быстро становились негнущимися и туповатыми. Собираясь взобраться на одну из них с мокрой тряпкой в руках, я внезапно малиново покраснела, встретив взгляд Глеба, показавшийся мне странным. Тем не менее я храбро влезла на табуретку, но сделала это совершенно напрасно, так как теперь напряжённый взгляд упёрся мне в ноги, которые были хорошо видны. Сердце у меня заколотилось, всё начало плыть перед глазами, и я чуть не полетела с высокого третьего этажа на школьный двор – да, так страшно могла бы оборваться история первой, полудетской любви. Но меня вовремя схватили за плечо, и после этого я целый час ожесточённо тёрла подоконники, пока все не забыли про меня и не устали сами.

В сердце у меня «пылало искреннее презрение», Глеба я больше в упор не видела (как всё оказалось просто! Обыкновенный цинизм – «вот-как-он-ко-мне-относится!»). Последнее окно было домыто мной лучше всех, просто выскоблено.

…А ещё через неделю, в понедельник, были предпоследние лыжи[182]182
  Зимой уроки физкультуры такого рода практиковались в старших классах и в институтах.


[Закрыть] на Кировских островах. В трамвае, где мы стояли напротив средней двери, глаза наши вдруг встретились, как обычно, и затуманились, а потом он (в первый, но к сожалению и последний раз) тихо и грустно сказал, что не встречал девочки лучше меня, вернее, смущённо и неловко пробормотал это. Мне тоже стало неловко и как-то не по себе, хотя прежде я так бы обрадовалась. «Наверное, это он так прощается», – пришло мне в голову.

Так, той зимой образовался и начал застывать во времени наш «прямоугольный треугольник»[183]183
  Прямоугольный треугольник, катеты, медиана etc – это дань школярничанью. Школярский жаргон был принят в кружке Ириных приятелей, сформировавшемся по интересам – к тому или иному предмету (в частности, к геометрии).


[Закрыть], в котором нам с Глебом предназначено было стать неловкими катетами (вроде одноногой балерины и оловянного солдатика из сказки Андерсена). А Але досталась роль равноудалённой от катетов «свободной медианы»[184]184
  Медиана – (в данном случае) средняя линия, идущая из вершины прямого угла к середине гипотенузы, от катетов она держится на равных расстояниях. (В 7-м и 8-м классах было много часов геометрии.)


[Закрыть], которая – в отличие от евклидовой – не отличалась ни прямизной, ни прямотой. (Зачем ей понадобилось поддерживать это равенство дистанций или своего рода равновесие между нами, я расскажу немного позже.)

Для того, чтобы правильно понять эту несколько странную геометрическую аналогию, необходим сокращённый повтор из «Вступления-6»: «То, что немыслимо в нашем трёхмерном мире, вполне возможно в ноосфере, как в пространстве неевклидовом и виртуальном».

Наш треугольник (любовный, но и отвлечённый) не лежал на плоскости и не принадлежал ей, он прогибался, «то взлетая, то опадая», совсем как морские паруса. И Алина «медиана» не была поэтому неподвижной или статичной, а скорее уж была алой стрелкой, нарисованной на парусе и вьющейся с ним по ветру.

Я любила и неплохо помню нормальную школьную геометрию, но всё же позволю себе заметить напоследок, что роль длинной и «резиновой» гипотенузы нашего треугольника[185]185
  При этом признаю, что и в ноосфере едва ли встречаются резиновые гипотенузы. Увы, длинными и даже резиновыми (везде и всюду) бывают не гипотенузы, а злые языки.


[Закрыть] досталась (как ни жаль) «классной» компании и её ближайшему окружению.

Прерывается

Продолжение

…Шли месяцы, и ещё долго не утихали боль и чувство утраты.

Но по контрасту тем большее удивление вызывал стиль моей нынешней жизни, такой, начиная с зимы седьмого класса, обычной и даже благоустроенной – школа, Публичка на Фонтанке, Эрмитажный кружок, уроки музыки и языков (последние отошли на задний план, но тоже продолжались понемногу). Так, постепенно выравниваясь, упорядочивалась вся моя (и не только школьная – домашняя, но и внутренняя) жизнь.

А если, наконец, добавить к этому сам город, в центре сияющий своими свеже (и тускло) окрашенными фасадами, чистый, оправившийся от безвременья… Город, который по-старому заключая всё в свои горизонты, оставался тайным, главным и неразгаданным героем всего происходящего со всеми нами.

И выходило, что всё это вместе как бы образовало единое, плавное и спокойное, как воды Невы, течение жизни. Казалось даже, что и первая любовь «впадает» в него естественно, хотя далеко не безболезненно и не прямо – после того как отделилась (наподобие рукава реки), резко повернув куда-то…

Но в этом спокойном течении по-прежнему не было надёжности, а вектор перемен чем-то напоминал тонкий флюгер, готовый взметнуться и изогнуться самым неожиданным образом… Да, увы, он был похож на горделивого одноглазого и одноногого птенца из сказки «Петушок, который попал на крышу».

И ещё – я неожиданно поняла, что в городе тайно, непрописанно – и неведомо где – пряталась (или только казалась глубоко спрятавшейся, но при этом живой?) таинственная страна «былая Россия». Возвращусь – пока лишь на минутку – к моим взрослым друзьям (Евгеше, Марии Константиновне и Татьяне Хвостенко), чтобы назвать то главное, что их объединяло.

О, как они надеялись, что (после всех своих то грандиозных, то мизерных открытий, затей и поделок) время наконец-то займётся восстановлением рухнувшего моста в истории страны – между былой Россией и нынешней. Какой страна могла бы стать? Такой, как была когда-то, но вобрав ряд элементов социализма? Или просто обновлённо и по-европейски государственной, но примерно в том же духе, что и до Октября? Или напротив, «восточно-сибирской», то есть совершенной Евразией?[186]186
  Тогда, до Л. Н. Гумилёва, в это слово вкладывался совсем иной смысл – неопределённости огромных имперских, а впоследствии и лагерных пространств.


[Закрыть] (Кстати, тогда отец и его знакомые говорили «евразияты», а не евразийцы, вкладывая в это понятие совершенно иной смысл – таёжно-ссылочный, чуть ли не магаданский.)

Ответа на вопрос, какой она могла бы стать через сравнительно короткое время, никто не знал и даже не представлял себе, но все почему-то страстно на что-то надеялись.

Отголосок, 7-й класс

Дедушки не стало летом, с тех пор прошла осень, затем и первая и вторая половина зимы. Пришло время мне – самой и одной – задуматься над тем, что же сделала со мной долгая история, которая началась у памятника императрице и оставила по себе незаживший длинный след вроде синусоиды – затухающей, но никак не желающей исчезнуть. И ещё – о том, что за человек выйдет из меня (или, наоборот, уже не получится?) из-за неё. Конечно, в этой попытке было ещё много детского, иначе и быть не могло.

Больше всего меня тревожило, что моим внешнему и внутреннему человечкам присуща незавершённость, нечёткость – не только временно-возрастная, но связанная с рассеянностью и нерешительностью настолько, что это могло стать и окончательным.

Наблюдая себя, я замечала, что кроме вполне реальных – для меня! – Ир и Твиль во мне имелись также и (ролевые?) полумаски, причём две из них были очень давними и как бы приросли ко мне.

Это были в отличие от нас с Твиль антиподы – девочка Алиса (из Страны чудес и Зазеркалья) и маленькая собачка. Едва ли я читала тогда «Алису» Л. Кэррола, её издали позже. Вероятно, содержание рассказывалось и пересказывалось на домашних уроках английского.

«Моя Алиса», едва возникнув, уже обладала способностью гибко и свободно располагать своим кругозором (более обширным, чем у многих её сверстников), а затем она научилась и «вырастать над ситуацией», которую нельзя ни решить, ни контролировать, ни изменить. Но это был не просто выход из игры («хлоп дверью и бегом!»). И не взрослая ирония, а просто реплика, брошенная вскользь, на ходу: «Привет! Я пошла, так как я – большая, а вы можете заниматься своими междусобойками, сколько хотите, мне это не интересно».

«Великанша» исчезла во время болезни, но в качестве её заместительницы вскоре явилась «Алиса».

Второй персонаж, «маленькая собачка», остался неизменным, ведь он находился в моём распоряжении с раннего детства. Это было как-то связано с ранимостью Твилики (которую я должна наконец научиться называть Твиль, так как обе мы перестали быть детьми).

Когда-то, когда моё сердце сжималось и было на грани отчаяния (например, когда я убегала от кого-то по чёрной лестнице в младших классах или же когда я была вконец затравлена антониными отличницами вкупе с «дворюгами»), я внутренне превращалась в это забитое и чем-то похожее на Муму, гонимое собачье существо. И ещё я бывала на грани превращения в него, когда приходилось слушаться «через не могу» или когда меня унижали – просто так, мимоходом, – а я не успевала ответить (иной раз даже заметить и отреагировать вовремя).

Мне пришлось довольно долго побыть им во время соединения с мужской школой (для меня – всё с теми же «дворюгами» и их вожаками). Но ведь та же самая я немногим раньше была «великаншей» в жестоких и опасных играх двора, и я никого тогда не боялась.

В пыльном и невесёлом промежутке се-евского лета я, пожалуй, всё ещё была «великаншей», правда, крайне раздражённой, растерянной и подурневшей. Однако при этом я то и дело (и мучительно!) запихивала свою поскуливающую «собачку» в какую-то сумку (неважно, корзинку, авоську или школьный портфель) так, чтобы её и слышно не было.

Но при этом издавна «великанша» (а вслед за ней «Алиса») и моя «собачка» могли внезапно превращаться друг в друга – сами, помимо моей воли…

_{…………………………………………………………..……………………}

Далёкий отголосок, возраст около 6–8 лет

…Когда я однажды читала наизусть, стоя на шкафу, отрывок из «Медного всадника», родители заинтересовались и даже восхитились моими новыми способностями. Но почему-то захотели (более того, стали требовать!), чтобы я повторяла это чтение при гостях. Уже не на шкафу, как было мне привычно, а стоя, выпрямившись, на твёрдом стуле с резной спинкой. Вскоре мой «репертуар» пополнили несколькими баснями Крылова, которые не так уж мне и нравились, а также отрывками из «Горя от ума», мной ещё толком не оценённого. Теперь, когда у нас бывали гости и мама пела, аккомпанируя себе на пианино, я тоже зачем-то «выступала» минут пять-семь.

Года через три я услышала по радио (или у тёти Сони с Юной) отрывок из «Ионыча» Чехова, где в програму приёма гостей входила фраза: «Пава, изобрази!»

Но ещё задолго «до Павы», витая в облаках, чувствуя себя чтецом-декламатором, как большая (и читая при этом всерьёз, с выражением), я иногда внезапно ощущала, как сердце во мне падает, замирает от тоски – и я вот-вот превращусь в готовую заплакать «маленькую собачку». С комком в горле, но стараясь держать понт, я всё же дочитывала до конца, обрывала, спрыгивала со стула и убегала к себе, чтобы кратко выплакаться в одиночестве…

_{………………………………………………..………………………………}

Да, обе эти маски были таковы, что можно было вдруг, невзначай перескочить из одной в другую против воли… в этом и заключался подвох, указывающий на мою невзрослость и беззащитность. Но так продолжалось, к счастью, не слишком долго. Подобно тому, как настоящая Алиса из сказки Льюиса Кэррола научилась не только увеличиваться, но и уменьшаться (исчезая при этом из поля зрения лиц, слишком ею интересующихся), так и я, но годом-двумя позже, научилась тихому, незаметному исчезновению с глаз (а возможно, и из мыслей) окружающих. Тогда-то мне наконец удалось загнать «собачку» в угол и почти избавиться от неё.

Как ни странно, мне помог в этом опыт болезни, то чувство отрешённости, которое я испытала в состоянии шока на «крыше мира», только об этом – позже…

Прерывается

Приходится сознаться, что и новое окружение (или «наша компания», о которой я вскоре продолжу) тоже стало считать меня оригиналкой. По их мнению, моя дружба с Аллой Ш. могла лишь означать, что я не довольствуюсь тем, что бываю, когда захочу, живой, остроумной и обычно хорошо рассказываю.

Но вдобавок к этому пытаюсь ловить и отблеск её красоты, чтобы привлечь к себе ещё больше внимания. И при этом рискуя навсегда потерять Глеба, а значит, и не слишком дорожа им.

Ни одна из наших девочек (в том числе моя старая приятельница Оля Хорина и даже Люда Раколан[187]187
  Которая вот-вот появится здесь.


[Закрыть]), пожалуй, не решилась бы на сближение и дружбу с Аллой. И они с легкостью приписали мне легкомыслие и высокое мнение о себе (нет, не о своём обаянии, а о себе как личности).

Никто не догадался, что это не я подружилась с ней, а наоборот, она выбрала меня, я же пассивно подчинилась, по близорукости не предвидя целого ряда естественных осложнений.

Итак, я снова стала не слишком понятна окружающим. Или стала для них «вещью в себе», хотя относились они ко мне намного мягче, чем старый класс, ценя за некоторые хорошие, по их мнению, качества.

Прерывается

…Тот зал Библиотеки (вернее, та просторная комната), где обычно сидели мы, друзья Евгеши и «знатоки российской словесности», был напрямую связан с залом основного фонда Публички на Садовой. И каждый из нас (далеко не часто, но и не раз) получал приглашения туда: «Так как требуемые Вами книги на Фонтанку доставлены быть не могут».

Но и попадавшие к нам экземпляры бывали иногда книгами столетней давности. Их вынимали из дверцы в стене, к которой подходил подъёмник[188]188
  Многолетние посетители Российской библиотеки на углу Невского и Садовой знают, что такие подъёмники (два или три) сохранялись там долго.


[Закрыть], а это невольно наводило на нелепейшую мысль о книжном трубопроводе в пространстве между Садовой и Фонтанкой.

Доступных залов было всего три-четыре, не больше, а их обшарпанные старые столы и скамьи почти не отличались от будущих наших институтских (да и не то чтоб очень – от школьных парт).

У нас, «книжников», почти не было времени на общение, так хотелось читать и вчитываться в малотиражные, как правило типографски бедно и на толстой бумаге изданные (как будто и не по-настоящему) альманахи начала века – «Шиповник», «Гиперборей» etc, в книжечки стихов Гумилёва, Ходасевича и разных[189]189
  Со слов В. Маяковского – «хороших и разных».


[Закрыть] других поэтов и рассказчиков, мало кому известных в преддверии 60-х, – например, Вадима Шершеневича или Елены Гуро.

И это не было игрой, это было всерьёз (в то время как в Эрмитажном кружке мной тогда же велась своего рода игра, пусть великолепная, «в бисер»[190]190
  «Игра в бисер» – название известного романа Г. Гессе.
  Об Эрмитажном кружке – позже.


[Закрыть] – но всё же только игра).

В чтение же я уходила с головой и забывая обо всём. Это больше всего напоминало заплывы в море, но без постоянно напоминающих о себе берегах и горизонтах. Впрочем, здесь их роль исполняли часы работы Библиотеки и распорядок моего дня.

Разумеется, все мы получали от Евгеши задания и готовили доклады. Темы их были интересными и самыми разными, но почти все они почему-то были связаны и с географией. (Может быть, так Евгеша напоминала нам о российских и всемирных просторах?). Например, «Лермонтов на Кавказе», «Гоголь в Риме» или «Горький на Капри»… Мой доклад назывался «Павел Первый и остров Мальта. Островки романтизма и классицизма в Петербурге на стыке веков». (Он не был своевременно окончен, но вышло так, что я вернулась к нему спустя много лет.)

И всё же влекли нас туда не темы докладов, а белые пятна отечественной словесности – впрочем, тогда это были целые острова и даже архипелаги. (Дело порой доходило до корабельного возгласа: «Земля!») Но меня больше всего интересовало плавание в сплошном, всеокружающем море неизвестной и подзапретной поэзии первой четверти века.

Я любила и знала Блока и раньше думала, что он сказал тогда о его времени всё. Он и правда был самым большим, но даже великие Пушкин и Гёте всего не сказали, ведь в любом настоящем таится столько прошлого и будущего, столько точек, углов и уровней зрения, столько «шума времени»[191]191
  Из О. Мандельштама.


[Закрыть] и изгибов пространства. И разве что только море может дать некоторое представление об этом (а великие – что ж, они прокладывают в нём точный и кратчайший навигационный курс).

«О пожелтевшие листы / В стенах вечерних библиотек,/ Когда раздумья так чисты,/ А пыль пьянее, чем наркотик». Эта строфа Н. С. Гумилева (впервые мной там прочитанного всерьез, хотя его самиздатные томики с опечатками, подаренные отцу Львом Хвостенко, имелись дома), пожалуй, характеризует и мое восприятие. Хотя немного мешал горьковато-пряный «сигарный» дымок иронии, присутствие которого ощущалось.

Я не знала иронии ни ребенком, ни младшим подростком, так как она не слишком совместима с простодушием. Подросток может быть насмешливым, язвительным, наконец, злым, но не ироничным. Впрочем, из всякого правила есть исключения. И я не знала, что ирония может быть как высокой, так и низкой.

Возьмем в качестве определения высокой переводные стихотворные строки (из классики, кажется, из Гете, но не уверена): «Ирония, зеркальный щит Тезея, / Ты пагубна для мысленных чудовищ».

Ну а низкая (но также и горькая) ирония чаще всего выражается в сочетании внешнего раболепства перед сильными мира сего с затаенным презрением к ним. Впрочем, я выбрала иронию наугад из множества ещё неизвестных мне, но жадно и без разбора впитываемых тогда впечатлений и восприятий.

Отголосок, 4-й класс

Когда Гумилев был маленьким мальчиком, он пережил унижение (пострашнее того, что я испытала в скверике у церкви Владимирской иконы[192]192
  См. «Из Екатерининского сада» (Скверик у церкви. Нападение).


[Закрыть]). Мальчишки дразнили его: «Лягушонок! Гаденыш! Урод!» Это было ещё хуже эпитетов, доставшихся мне в незабываемый вечер с ослепительным закатом. Это значило: «Гадина! Нам и притронуться-то к тебе противно». И ему пришлось напрячься, чтобы противопоставить этим словам силу своей души (присущую ему изначально, но нужно было и научиться владеть ею. А это труднее, чем просто научиться владеть собой).

Об этом эпизоде детства Гумилева рассказывала (но не мне, а при мне) Муся Павловна Бреслауэр во время одного из семейных визитов на Лермонтовский. Она знала об этом от своей однокурсницы по Институту истории искусств, бывшей студийки Гумилева, услышавшей об этом от него самого.

Муся Павловна сказала также, что для того, чтобы доказать себе, что и земноводные могут быть прекрасны, этот маленький мальчик устроил «серпентарий-лягушатник» в небольшом заболоченном и заросшем кувшинками пруду, постаравшись сделать всё как можно красивее.

Потом он пригласил маму посетить «дивный пруд», сказав, что хочет сделать ей подарок. Логика его была прямолинейна и проста: мама любит его, а если он и в самом деле урод и похож на жабу, то ей должно понравиться то, что ему соприродно. Но мама чуть не упала в обморок. И ему оставалось или «исчезнуть с лица земли», или выработать в себе эту удивительную силу духа.[193]193
  Словосочетание «сила духа» – идиома. Но Гумилёв верил в Бога, его укреплял также и Св. Дух.


[Закрыть]

Я слушала краем уха, но с невольным интересом. И (уже дома) стала листать маленькие и хрупкие машинописные томики, переплетенные в синий коленкор и испещренные опечатками. Но увы, я не то что ничего не поняла в стихах, но ничего не почувствовала и была разочарована. Ведь Пушкина, Лермонтова и Гейне я полюбила с первых же строк, то есть с первого взгляда.

А в Гумилеве надо было разбираться, и это требовало времени. И я подумала: «А зачем?» Но в моем недоуменном разочаровании скрывалась частичка глубокой заинтересованности, уже немного знакомой по тем английским и французским текстам (домашние задания), которые требовали немалой работы со словарем.

^{……………………………………………………………………………….}

Мне кажется, что именно разработанный им запас душевных сил (а не просто сила воли) сделал его одним из первых поэтов своего времени, путешественником и воином. При этом, в сущности, судя по портретам (Добужинского и др.) и дагерротипам, также и по-мужски, то есть мужественно, красивым.

Его внешний облик, тип спортсмена и путешественника, не котировался у современников по той простой причине, что принадлежал будущему (лет 10-15 спустя, хотя он и «играл в аристократа»). Не исключено, что в сложный сплав, из которого сформировалась удивительная сила его души и личности, входила и высокая ирония.

……………………………………………………………………………….

Отголосок, 7-й класс

Но возвращаюсь (года через три с половиной после эпизода на Лермонтовском) в Публичку на Фонтанке. В детстве, читая все тех же Пушкина, Лермонтова и Гейне, я совершенно не думала о себе, я как бы растворялась и исчезала. Теперь дело обстояло иначе, стихи становились понятны и читались легко, а вот разобраться почему-то хотелось в себе. То и дело возникала мысль: «Ну а я?»

Я просто упивалась неведомыми, не испытанными дотоле чувствами и впечатлениями, я вдыхала и впитывала их. Это было прекрасно, но чем-то напоминало и мою «тайно-секретную любовь» к маминым пробным[194]194
  В те годы эти флакончики (по размерам – почти капсулы) содержали тестовые смеси ароматов, наиболее раскупаемые из которых должны были пополнить отечественную коллекцию духов. Впоследствии же их оставили как мини-формат духов, уже всем известных.


[Закрыть] духам, которыми мне было не позволено пользоваться (да я и не стала бы сама!). И к тайной примерке её платьев, которые я не умела, да и не захотела бы носить – впрочем, к этому «эксперименту» я ещё вернусь.

И если быть честной до конца (но именно и только в период от весны шестого до лета восьмого класса) школьная Публичка в какой-то, возможно, и немалой мере ещё оставалась для меня «Иллюзионом», пусть более высоким по духу, облагораживающим (и даже более захватывающим), чем кинотеатр «Титан», к которому я тем временем подхожу и вскоре перейду.

^{……………………………………………………………………………….}

Разумеется[195]195
  Почему «разумеется»? Да потому, что (как выяснилось впоследствии) так было не только у меня, а у многих.


[Закрыть], моими самыми (после Пушкина, Гейне и Лермонтова) любимыми поэтами стали и оставались тогда Блок, Ахматова и Гумилёв…