Текст книги "Гербарии, открытки…"

На входе в неё

Чтобы рассказать о ней, опять-таки нужно отступить на два шага: первый – назад, к периоду вокруг болезни, а второй – просто в сторону.

Болезнь (до неё течение жизни неуклонно и быстро неслось вниз, а после – мне пришлось колеблемо и переменно, но упорно идти против него) относила меня в какую-то совершенно неведомую мне пещеру-одиночку, скрывавшуюся в глубине бухты с рифами. И находившуюся в непонятном родстве с такими, казалось бы, противоположными друг другу пространствами, как тюремная камера и большой (но пустынный) зал.

Выздоравливая, я принимала многое просто как факт, я уже писала об этом. Но если коньки были моей утратой, то лёгкость и простота, с какой я могла теперь бывать одна в больших открытых залах – концертных ли, эрмитажных – была, напротив, моим приобретением. Раньше я и помыслить не могла, что такое совсем ещё невзрослое существо, как я, может расхаживать по ним свободно и естественно. И наяву (но про себя) рассказывать себе сказку предстоящей жизни.

Таково одно из лучших свойств подростка – он словно держит в руках (как герой одного из мифов) свой радужный и немного расплывчатый стереошар с эпизодами из этой сказки…

Итак, я начинаю посещать кружок при Эрмитаже и Публичку на Фонтанке. Должна оговориться заранее, хотя без Библиотеки[156]156
  Ира называет Публичку на Фонтанке (тогда – для старшеклассников и взрослых без высшего образования) Библиотекой с литерной буквы также и потому, что она казалась ей единственной в своём роде.


[Закрыть] мне здесь не обойтись, что основной рассказ о ней попадёт в третью повесть – в очерки «По улице Зодчего Росси» и придётся на «пору туманной юности». По той простой причине, что в средних классах я чувствовала себя там новичком, а мои вкусы и пристрастия ещё не сложились. Но пока – только вольное предисловие.

А оно и есть упомянутый шаг в сторону. Перед входом в саму Библиотеку в памяти по ассоциации возникает ещё один дом, ничем не похожий ни на открытый дом Роколанов на Караванной, ни на семейный дом на Греческом[157]157
  Речь о которых ещё впереди, но очень скоро.


[Закрыть], да и скажу я о нём всего лишь два слова. Это – в своём роде «музейная» квартира[158]158
  Весьма эклектичный «музей времени», в нём антураж эпохи модерна играл роль фона, на котором то и дело мелькали фотографии известных литераторов и кинематографистов 20–40-х годов, которых М. П. знавала лично.


[Закрыть] Бреслауэров, родственников моего отца, в которой Муся Павловна из семьи бывших известных ювелиров Гринбергов (её по-детски усечённое имя как-то уживалось с умом и высокой образованностью) умудрилась сохранить свой родительский дом.

Мы бывали там не чаще двух раз в год, вести себя при этом следовало чинно и немного искусственно, так что мама заранее готовила меня к визитам. Это вытекало из манеры держаться хозяйки дома, замкнутой, даже несколько чопорной, что было в те дни и не принято, и несовременно… Впрочем, она и не считала себя ровней или ровесницей моих родителей.

Увы, и она сама, и её достопримечательное жилище (к которому в третьей повести[159]159
  «По улице Зодчего Росси».


[Закрыть] я непременно вернусь) попали сюда всего лишь в связи с одним из домашних раритетов, а именно – с игрушечными китайцами. Последние трудолюбиво и мечтательно обитали, покачивая головами, в своих миниатюрных мастерских (размером приблизительно 60 × 40 × 45 см) без передней стенки.

В детстве это позволяло «Кокону» разыграться вовсю, импровизируя вместе с ними ряд сценок. Китайчата в двух первых каморках обжигали и раскрашивали фарфор, мотали и ткали шёлк, а в третьей, гостиной или же «мандаринной»[160]160
  Китайский мандарин – высокопоставленный чиновник.


[Закрыть], они (всё те же) курили кальян, отдыхая в роскошных одеждах.

Мой «Кокон» жил там полной жизнью, мы трудились и отдыхали вместе (играя в разные игры), и я простаивала перед ними до неприличия долго, за что дома получала от мамы нагоняй.

Но как удивилась я однажды вечером, впервые побывав в Театре Акимова[161]161
  Впоследствии переименованном в Театр комедии.


[Закрыть], когда увидела там сразу несколько таких «каморок» (но разумеется, не китайских), выставленных в фойе. Там они были просто сценическими и выглядели совсем как трёхмерные и затверделые стереофотографии. Иными словами, каждая из них хранила в себе по сцене из спектакля.

Ещё через несколько лет они размножились и появились во всех театрах города. С ними, по-видимому, произошло то же самое, что и с моим бесследно канувшим докладом о Дон Кихоте. Они были сразу же востребованы временем и быстро превратились в «оригинальную банальность» его антуража.

Стоит ли говорить о том, что для меня это был он и всё тот же (тогда уже не часто оживающий, отчасти полузабытый) «Кокон», с трудом узнаваемый, но, оказывается, навсегда оставшийся в театральном фойе?

Да, он каким-то образом выжил и вообще проявил себя на удивление живучим. Но вот живым он там мне не показался, он стал своего рода гербарием (или коллекцией стереоснимков репертуара).

Это находилось в совершенно непонятном, но подтверждённом духом времени соответствии с тем, что и во мне самой он как-то замер в средних классах школы, не успев толком проникнуть в первые стихи.

Но во мне-то, впрочем, он через год-другой снова ожил и заполнил своими (вернее, переосвоенными им) персонажами[162]162
  С китайчатами ничего общего не имевшими. Но отчасти заимствованными из Г. Гейне и из «Балаганчика» А. Блока.


[Закрыть] стихи моей ранней юности.

Однако, оставим «Кокон», речь не о нём. Эти «сценические каморки» промелькнули в памяти, чтобы помочь мне тогдашней шагнуть из обыденного мира – в мир полуучебных, порядком обшарпанных и небольших, но всё же настоящих залов Публички на Фонтанке в здании бывшего Екатерининского института. Ведь именно такова была последовательность и в жизни – сначала «Кокон», а потом – кино, Эрмитаж, Библиотека и стихи. Именно из такого, уменьшенного почти как в перевёрнутом бинокле, но полного милыми сердцу тенями «каморочного» пространства я и шагнула (опять-таки как сквозь бинокль, но уже обычный увеличительный) в читальный зал Библиотеки.

Точнее, залов там было пусть и немного, но всё же несколько…

Прерывается

Продолжение

Жаль, что подружиться с кем-то из новеньких так, как с моими двумя «младшими» Юриками и со «взрослой» Юной, оказалось невозможно. Каждый из этих мальчиков, как и сама я теперь, был гораздо в большей степени «вещью в себе», чем оба моих друга и старшая сестра, такова уж природа отрочества – виновата, подростка.

К тому же той свободной меры пространства и времени, которая необходима для дружбы не меньше, чем «интересы», у меня тогда не было. Мамина программа выздоровления и уроки плюс школа заполняли всё, да и был у меня друг – Юрик-второй (Коновязов). А через полгода, когда у меня появилось время и для одноклассников, отношения с ними стали привычными и почти сложившимися.

…Шёл 57-й год, раскаты XX съезда слышались в воздухе, это внезапно сделало меня чуть ли не героиней в глазах некоторых из учителей – «девочка пострадала, переболела, а сейчас снова стала живой и осмысленной, неплохо учится» и, как им казалось, «выглядит гораздо лучше».

К моим услугам была теперь, в частности, вторая (и лучшая в классе) парта в среднем ряду. Раньше за ней сидели «Антонинина» отличница Инна Лёвина, самая красивая девочка класса «а», и подсаженный к ней второгодник Толстов – кличка, естественно, Толстый. Эта Инна перешла в параллельный класс, а он прижился и учился кое-как, так что мне пришлось с его присутствием мириться. Он начал с того, что задирался, общался только в форме отдельных реплик (и с матом), размашисто толкался локтями и как-то раз нарочно вылил на мои тетрадки чернильницу. А кончил тем, что влюбился и в меня (как год назад в Инну), провожал домой на расстоянии, считая себя «телохранителем», защищающим меня от хулиганских набегов и выходок наших старых общих знакомых, «дворюг».

Но он намозолил-таки глаза нашей классной руководительнице – «англичанке» и был пересажен на одну из задних парт. А на освободившееся место попросились Глеб и Валерик, предоставив мне выбирать. И я выбрала Валерика, огорчаясь, что вынуждена отказать Глебу, но выносить свои неожиданные вылеты в сверкающий туман во время уроков было бы просто немыслимо. (Намного легче и проще было сносить постоянное присуствие Лёши «Толстого», который на поверку оказался лишь обыкновенным неплохим медведем.) А от Глеба мне нужно было только, чтобы мои глаза иной раз, изредка – «преломлялись» при встрече с его (действительно прекрасными) глазами. И чтобы потом дома, вечером, я вспоминала об этом и звучал «аккорд»…

Вскоре в жизнь класса вошла первая компания, поначалу, как водится, большая и сборная. Собиралась она в квартире родителей Люды Раколан или в «апартаментах» на Караванной, неподалёку от Елисеевского магазина. Но и после внезапного отъезда Раколанов[163]163
  О которых – и подробно – вскоре.


[Закрыть] вечеринки продолжались, хотя стали реже. На них говорили, но не больше, чем на переменках, танцевали и ужинали под шлягеры и общий гам, было весело, но я так ни с кем и не сблизилась.

Почему-то выходило, что отношения со сверстниками, кроме немногих, занимали лишь какую-то часть меня. К тому же в целом они оставались поверхностными, как это обычно бывает у подростков. Если не считать всё тех же отношений по интересам, это было сплошное «много шума из ничего». Одноклассники ещё не рвались поскорее вырасти, а я по инерции продолжала расти, как нарочно…

И я стала внимательнее вглядываться в тех взрослых, с кем (по крайней мере) интересно было говорить. Так примерно с тринадцати лет и началось «возникновенье взрослых дружб». Впрочем, подробнее о моих друзьях Евгении Николаевне и Марии Константиновне, не раз уже здесь упомянутых, позже. А сейчас о большой квартире на Греческом проспекте и о моей давнишней тёте Тане, вернее, о моём новом друге Татьяне Анатольевне.

Квартира на Греческом (невдалеке от тогда ещё не снесённой Греческой церкви), где жили две семьи, связанные родством, была знакома мне с раннего детства. Глава одного из семейств, Лев Васильевич, друг моего отца и переводчик (в основном Джека Лондона), был женат на сестре мужа Таисии Васильевны, маминой близкой подруги юности.

Эти две семьи, их дети и бабушка (свекровь тёти Таи) на границе 50-х с 60-ми были единым семейным кружком и домом, открытым для друзей.

Отец дружил с обоими мужьями, а мама – не только со своей Таей, но и с её золовкой Таней. Дети обеих семей (Лёвушкиной и Таиной, как называла их мама с консерваторских лет) были лет на пять-шесть старше меня. Поэтому со мной они не дружили, но порой снисходили до того, чтобы «водиться» и играть вместе (почти как Володя с Николенькой и Любочкой в «Детстве» Толстого).

Хранительницей прежних, «до-октябрьских» праздников, таких как большая детская ёлка и Пасха, была бабушка Александра Владимировна. Ёлку предварял Новый год, во время этого ночного торжества бывала лишь маленькая ёлочка с гирляндой, редкими шариками и красной стеклянной звездой, но без свечек и «настоящих» игрушек.

Большую же наряжали через несколько дней на Рождество, гостей с детьми звали на неё к шести вечера. (Но на самом деле – раньше, так как «весь дом» готовился к празднику вместе с детьми гостей, давно своих в этом доме.)

От этих двух главных праздников, таинственных и присущих только дому на Греческом, остались смутные, но восхитительные воспоминания. Например, как мы раскрашивали[164]164
  Именно раскрашивали, а не красили, считая это и игрой, и заданием.


[Закрыть] яйца перед Пасхой, макая старинные кисточки, твёрдые и тонкие, в обычные, но такие яркие краски, и получалось почему-то очень хорошо.

Кажется, яички чем-то перед этим покрывали, чтобы краски ложились ровно, не растекаясь, а вот чем – к сожалению, не помню. У нас получались великолепные павлиньи и петушиные хвосты, к которым кратким размашистым зигзагом пририсовывались головы и шеи, а также золотые и серебряные зигзаго-рыбки с изумрудным или сине-красным глазом. И голубоватые крохотные снеговики с оранжевыми длинными носами наперевес и чёрными крючками условных сапог. Ещё мы пытались рисовать (опять-таки в форме клинописи из цветных закорючек) «заглавных» персонажей советского фольклора, таких как Крокодил и Мойдодыр.

Благодаря всему этому (а также и моему «коконному просцениуму») квартиру эту я называла «домом». Душами дома, а также мастерицами в вырезании силуэтов, игре на рояле и выпечке вкуснейших на свете пирогов были бабушка и (как и моя мама) работающая надомно тётя Таня, вторая жена Льва Васильевича.

Её лицо ярко мне помнится. Курносое и скуластое, оно было от природы белым, румяным, слегка асимметричным и (что тоже способствовало его яркости) очень синеглазым. Коротко остриженные льняные волосы, рыхлая полнота, ямочки, родинки и улыбка – всё это давало в общем впечатление существа, казалось бы, и немолодого, да не очень и красивого, но удивительно обаятельного и милого, чем-то похожего своей обезоруживающей, смешной и смеющейся добротой на клоуна Олега Попова (а может, на артиста Леонова, но в 60-х?).

В то же время чем-то она неуловимо напоминала мне и даму из чеховской пьесы, интеллигентную, а также вполне, но не только светскую (да и современнее, в частности, с другими причёской и платьем – со стрижкой и с юбкой ненамного ниже колен). В моём первом, совсем детском восприятии она была неотразимо обаятельна, когда улыбалась, при этом вся светясь, – и некрасива, когда бывала не в духе.

Дружба со мной была для неё естественным продолжением отношений с мамой, летом ей случалось гостить у нас на даче, при этом всегда что-то неординарное готовилось или пеклось, например круглый пирог с капустой или пирожные-пирожки (гуще пряников, но лёгкие), миндальные и «жаворонки», варилось крыжовенное варенье на сиропе из слив, золотисто-бутылочного цвета, ягодка к ягодке…

Мы пели по вечерам, и это естественно выходило как трио, в котором я была вторящим им подголоском, а их голоса переливались, сверкали, мамин – почти во весь объём, а Танин – отдельными в нём кристальными полосками, как бы скрепляющими и огранивающими его, как камень в кольце.

Днём ходили на озёра, а завтракали и ужинали клубникой со сметаной с грядки, запивая молоком. Это была сказочная жизнь. Но как бы хорошо всё это ни было, главное очарование Татьяны Анатольевны для меня заключалось в том, что она была отличной рассказчицей в духе Аверченко, Тэффи, а отчасти и Зощенко – причём одновременно. Я ещё играла изредка в «Кокон» и исправляла иные из последних пьесок с оглядкой на её короткие рассказы, как на образцы.

Что же до мальчика и девочки с Греческого, то они росли куда быстрей меня (резко отличаясь этим от моих одноклассников). В описываемые времена Таина дочь Юля оказалась вдруг «почти взрослой» и очень хорошенькой барышней. В моём «Коконе» раньше ей и так выпадали одни лишь бальные и современно-танцевальные роли – танго, вальс etc. Партнёр же (опять-таки в «Коконе») был непременно выше неё ростом – фактически он был крепкой спиной в стильном пиджаке, зато уж танцевали они как в кино. И хотя Юля была очень похожа на Таю в молодости, но выглядела по-эталонному современно, не хуже героини фильма «Девушка с гитарой».

Почему она вскоре поступила не во ВГИК, а в Полиграфический, осталось для меня загадкой. И ещё я подозревала (о, «Кокон»!), что Лёша, сын Льва Васильевича, лет с четырнадцати до шестнадцати был безответно в неё влюблён. И что именно этим и было вызвано его позднейшее мрачноватое оригинальничанье (как в «Записках Печорина»), ведь мои представления о любви ещё оставались школьно-книжными.

Надо сказать, что и ему в «Коконе» давно досталась обаятельная, но хулиганистая роль-маска коварного чёрного кота со странной кличкой Ип Варип (прочитанное мной русскими буквами и перековерканное с французского un lapin[165]165
  В переводе – кролик.


[Закрыть]). Это делало его одновременно как бы «котом и кроликом»[166]166
  Наверное, кроликом из «Алисы в стране чудес», но не точно и бессознательно.


[Закрыть] (словно китайский Новый год, о чём я тогда, естественно, не подозревала), с уклоном одновременно в чёрный юмор и в мягкий тёмный мех (глаза у него были скорее бархатистые, как у Льва Васильевича, южные и «с грустинкой»). При этом он был также персонажем с подразумеваемым острым крючком чёрного хвоста, с зигзагами лап, да и языком, отличающимся то мямленьем и мягкостью, то – вдруг – беспримерной откровенностью и колкостью. Или просто Ип Варипом, с полнейшей непредсказуемостью переменчивых настроений.

Из сказанного, впрочем, ясно, что Ип Варип был не так уж прост и что не в одном лишь «Коконе» он был существом загадочным. В более раннюю эпоху мне случалось сожалеть, что мы лишь играем, да и то редко, но толком почему-то не разговариваем.

Однако, часто я и сама старалась держаться от него подальше, побаиваясь его выходок. От него потягивало холодновато-заманчивым, театральным, но непонятным мне и пока ещё далёким сквознячком «Гофманианы»[167]167
  Название балета по сказкам немецкого романтика и сказочника Э. Т. А. Гофмана.


[Закрыть]. Мой отец ещё в годы Лёшиного отрочества называл его последним Серапионовым братом[168]168
  «Серапионовы братья» – литературная группировка 20-х, («лит. тотемами» которой были выбраны всё тот же Э. Т. А. Гофман и Э. По), давшая в пред– и послевоенные годы несколько широко известных писательских имён.


[Закрыть].

Всё это разделяло нас, мешал и мой «дурацкий» комплекс Лолиты. Её саму я уже переросла, но комплекс-то остался. И доходило до того, что к пятнадцати-семнадцати годам я крайне неловко и скованно чувствовала себя в мужском обществе – от трёх человек и больше. В какой-то гораздо меньшей степени это осталось и на всю жизнь.

А через два-три года, когда я ещё училась в школе, Лёша Ип Варип начал становиться известностью, правда, нарицательной, в качестве Алексея Хвостенко, одного из первых (одновременно!) неофутуристов, обэриутов… и тунеядцев нашего города.

Это не явилось для меня большой неожиданностью, но было скорее печально, чем понятно. Подробнее об этом позже, пока скажу лишь, что мои детски неровные и непрочные отношения с ним так и «не возникли» и тем более не относились к области взрослых дружб. Да и впоследствии они свелись лишь к немногим эксцентричным эпизодам позднего отрочества.

Но если бы не поверхностное знакомство с Лёшей Ип Варипом, не было бы и одного из самых ярких тогдашних моих впечатлений, которое я назову «Домашний вечер Окуджавы» и о нём чуть позже.

Я не «училась» и никогда не «научилась» сочинять их (да и не думала обучаться этому). Пожалуй, появление первых стихов чем-то напоминало начало катания на велосипеде. Да, я садилась в седло, отталкивалась, и он уверенно мчался стрелой, слегка прогибаясь на поворотах, «мчался через» (как пишет Набоков в «Даре»). Но стоило мне устать или слегка опьянеть от чувства подвижности и упругости дали, открывающейся впереди, – как вдруг он слабел, нырял, начинал припадать на бок, и я утрачивала уверенность, а потом – запросто могла потерять и управление. Поэтому я не делала на нём настоящих заездов, а лишь кружила с полчаса по ближним перелескам и полям, где не заблудилась бы и «на своих двоих».

Стихи – тоже внезапно отчаливали и мчались куда-то (прихватив заодно и меня), но стоило мне на минутку отвлечься на постороннюю мысль или просто устать – они или опадали, как проколотый воздушный шар, или улетали в вышину, как он же, но отпущенный на свободу. Я не только не управляла ими, я даже совсем не умела с ними «справляться».

Самые первые из них так и остались одной строфой или даже двумя строками. Иногда они долго ещё продолжали тихо жужжать и после, как медленно глохнущий (лёгкий, даже почти мотыльковый) мотор.

Но это состояние жужжания (то ли раздражения, то ли лёгкого жжения души) иногда бывало у меня и просто так, когда вдруг – непонятно отчего – мне случалось бывать «не в духе».

Вот два коротеньких стиха из первых.

 
Рассказ о девочке манерной,
ещё – о стеночке фанерной,
стоит себе, хоть бьётся мяч
по ней, прерывист и горяч.
 

(Конечно, я поняла, что это слишком уж коротко и сразу же «присочинила»: «Упал и стал – холодный шарик, / Зря шарил пол лучом фонарик», но я видела, что это не то, псевдодетское, а в начале, кажется, промелькнуло что-то.)

Среди этих полустиший многие казались мне странными и недосказанными, вот как стишок-обрывок, тоже отчего-то о мяче.

 
Не доходя до упора,
По полу катится мяч.
 
 
Как из далёкого хора,
Голос мой слитно щемящ.
 

Ремарка: мяч катился на самом деле не совсем уж «по полу» (в комнате – было нельзя). Да и хотелось-то мне сказать «во поле» /в чистом – во поле/, но я не умела, да и не осмелилась бы.

Итак, они «самописались», но только отчасти, а потом довольно-таки гладко «допридумывались», но всё равно оставались совсем короткими, например:

 
Раз, шар голубенько-воздушный,
Два, шар мой розовый и разный –
 
 
Корабль по-зимнему синюшный,
Летучий, но почти бумажный[169]169
  Из первых, детских ещё стихов.


[Закрыть].
 

Такие я любила не меньше, чем те, что не сумела раскрыть, хотя в этих и раскрывать было почти нечего.

Но если с велосипедом у меня и дальше не получалось, сил и дыхания для него отчего-то не прибавилось, то проявление стихов и их неравновесное, но частое планирование в окружающем воздухе потихоньку крепло, пусть медленно и неровно.