Текст книги "Гербарии, открытки…"

Среди увиденных нами, впрочем, были и такие, которые ни к музыке, ни к печали отношения не имели, но все о них говорили. Многосерийный «Тарзан» был, по сути дела, захватывающим сериалом, его зрители чем-то напоминали болельщиков на футбольном матче. Но я их чувств не то чтобы не разделяла, но то заражалась ими, заряжалась, то полностью разряжалась и отключалась. Голливудский «Спартак» почти ничем не отличался в моих глазах от уже виденных фильмов-опер и полностью слился в памяти со вскоре поставленным в Мариинке одноименным балетом. Мы очень любили кинокомедии, но хороших тогда почти не показывали, а чаплинские «Огни большого города» потрясли нас, но именно, как мелодрама (которой фильм этот и был). Для меня в детстве он был значительно ближе к страшному и притягательному фильму «Газовый свет» (первый триллер! Взрослая страшная сказка про Синюю Бороду!), чем к комедиям Чаплина, с которыми я познакомилась значительно позже. Разумеется, я разбиралась в увиденном не одна: мы с мамой были сообщающимися сосудами, мне передавалось её восприятие.

Я не просто любила, а боготворила маму, да и весь мир этой не вполне понятной мне красоты, (страшной, как написал в одном своём стихотворении Пастернак[25]25
  «Что делать страшной красоте / Присевшей на скамью сирени…». Из стихотворения «Я их мог позабыть» (1944).


[Закрыть]), открывающейся для меня вместе с ней и вслед за ней. Да, кстати, я вспомнила эту строфу из Пастернака не случайно. Когда лет двадцать спустя я читала впервые его роман («Доктор Живаго», естественно), то если отбросить всё французское (и по литературной линии шедшее отчасти от «Дамы с камелиями» и от Настасьи Филипповны Достоевского) в его героине Ларисе Гишар-Антиповой, а оставить только всю перемешанность врождённой красоты, серьёзности и женственности с мучительными временами и тяжелейшим бытом, который она несёт на своих плечах легко, как коромысло с вёдрами от колодца во дворе к «дому с фигурами» (почти певуче!), – то мне оставалось только воскликнуть про себя: «А ведь это могло быть написано и о моей маме».

Но всего этого было «слишком много для меня одной», это напоминало море: вот плывёшь в нём и радуешься, но вдруг доходишь до какой-то точки – «остановись!». А иначе растворишься и исчезнешь в нём, утонешь, тебя самой не станет, не останется. Мы были от рождения очень разными, хотя я и не хотела, и не смела думать об этом. То, что внешне я была непохожа на маму, причиняло мне боль.

4. Фотокарточки с мамой (и мои отдельно)

Но пора наконец вернуться к девочке, которая жила в этой комнате не так обособленно, как в большом окружающем мире, и всё же достаточно отстранённо, к стихотворной строке из будущего первого неизданного сборничка «Шансон Дым»: «Рассказ о девочке манерной, / Ещё о стеночке фанерной…» У мамы в те (самые ранние) годы, когда я ещё была лишь её живой белолоконной куколкой со множеством красивых платьиц, сложилось представление обо мне как о ребёнке хотя и своенравном, но, в общем, послушном. Играть во дворе и в садике у церкви напротив (он имелся тогда, но был действительно мал: лужайка, две скамейки и несколько старых деревьев) мне разрешали, но поначалу не одной и недолго. И я играла в основном дома, моими главными игровыми площадками были эркер, тахта и маленький угол перед ширмой. На глазах у мамы я играла как все девочки: рассаживала кукол и мягко-шерстистых персонажей моего домашнего Зоо за их длинным столом, они общались, рукодельничали, принимали гостей, пили чай и сами во что-то играли… Это была моя маленькая (но, увы, не настоящая!) домашняя сцена, а мама была «нашими зрителями». Мама была рядом всегда, но она всё равно уходила – в работу и пение одновременно. Порой от таза со стиркой, едва отерев руки, она подходила к пианино, внезапно начинала играть и петь вокализы, затем, не прерывая их, возвращалась к стирке, к быту, но ещё некоторое время продолжала быть и рядом, и где-то далеко.

Когда она так уходила, то и я спешила последовать её примеру; ведь и у меня был свой мир, который в первой главе я назвала своим коконом. В нём не было нашей комнаты как таковой, были только её отдельные уголки, мною расширенные и сценически переоборудованные воображением. В нём были и места наших с дедушкой и отцом (но не с мамой!) прогулок – мосты, площади, сады и прочие красоты города, увиденные мной главным образом из трамвайно-троллейбусных окон. Но они были упрощены до уровня декораций из больших кубиков, на которые их можно было собирать и разбирать, хотя играла я вовсе не в это. В нём были также и моря, озёра, костёлы, поля и пруды из мест нашего дачного отдыха, но они были открыточно-безразмерны и тоже свободно помещались в моих излюбленных комнатных местах. Это было как бы общим фоном, но у меня были также и любимые вещи (да полно! не совсем вещи, а что-то куда более живое, одушевлённое и оживлённое): от лодок и островков на озере и вплоть до безделушек – ну, например, раковины, какой-нибудь ёлочной или настоящей, но лёгкой и миниатюрной игрушки. Но для меня все они были отнюдь не безделушками и игрушками, а действующими лицами магического театрика «Кокон».

Действо же разыгрывалось само, я его никогда заранее не придумывала, содержанием были отчасти прочитанные (мной или мне) детские книжки и сказки, отчасти же всё что угодно: сценка на улице, где мы стояли в очереди, или на общей кухне, игра с детьми во дворе, сценка из живого настоящего Зоо на Зверинской и многое другое. Но далеко не всё и не всех я принимала и звала в мой «Кокон», многое из него просто изгонялось, как случайно залетевшая в комнату большая осенняя жужжащая муха или оса. Принцип сохранения внутренней гармонии этого маленького мира превалировал, но непредсказуемо было то, что от меня самой он, пожалуй, зависел не вполне. Гармония была строга, значительно строже дедушки и мамы: у неё были свои законы, за нарушение которых можно было поплатиться утратой пропуска в её миры. Она уже и тогда была превыше моей любимой безудержной фантазии.

А кем же была при этом я сама – режиссёром? Да нет, я скорее была всей труппой, каждым по очереди, – это напоминало чтение пьесы в театре одного актёра. Но главное было не в этом, моей ведущей ролью была пружина действия. И чтобы попасть в свой волшебный мир, я вначале должна была подпрыгнуть на месте и закружиться как волчок, да и возвращалась я на мамин голос также прыжком. Играют ли с детьми, вообще-то говоря, эльфы и феи, как в «Питере Пэне» (который, кстати сказать, тогда не входил в круг детского чтения и был прочитан мной годы спустя), я толком не знала (и не стала бы отвечать на этот вопрос), но в глубине души была уверена, что – да…

Своим «Коконом», как его ни назови: мирком ли или моим собственным маленьким театром, – я очень дорожила, ничуть не менее (более!), чем домашним уютом да и красотой большого окружающего мира (ведь я жила в Ленинграде, на одной из его прекрасных и несчастных площадей) или чем маминой музыкой… Честно говоря, я дорожила им больше всего. И только любовь к близким была ещё выше и больше этого, я это понимала и принимала, но почему-то не без затаённой грусти.

Я обладала огромным аппетитом к жизни – в те ранние годы девяти жизней и тридцати городов мне было, может быть, мало, – но любя беготню, всевозможные приключения (да и вкусно поесть), по-настоящему и до подлинной страсти я любила только книги и чтение. Дело доходило до курьёзов. Как-то раз отец, чтобы обратить это в шутку, дал мне почитать брошюру «Железнодорожное расписание». Увидев, что я и её читаю с жадностью, он назвал меня пожирательницей всего напечатанного, которой всё равно что читать.

Но названия иных станций – Ржевка, Саблино, Сосново, Бернгардовка, Выборг – были так хороши, что все они сразу (моментально!) запоминались, а некоторые другие, непонятные, были такими смешными – например, Васкелово (там, наверное, ловили кота Ваську, а потом бросили и оставили его жить в полнейшем покое и забвении) или Токсово (где, быть может, проживала когда-то смешная мисс Токс из Диккенса, этот отрывок мне как-то читала вслух сестра отца, тётя Соня), – всё это было прелестно самой своей нелепостью и тоже сразу запоминалось. Но как же мне было рассказать об этом отцу, которого я стеснялась, – сверхзанятому и почти не обращающему внимания ни на что, кроме работы?

К сожалению, внешне я была совершенной противоположностью маме, и так как она была моим идеалом красоты, то не быть на неё похожей значило совсем не быть красивой. Но я считала себя по-своему милым существом, беленьким и круглым, как булочка или репка, хотя красотой и не блещущим, но всё же обладающим вьющимися волосами, от белых до чуточку уже русых. И с глазами то серо-, то сине-голубыми, не очень, к сожалению, большими и с простеньким «киргиз-кайсацким» разрезом, как почти у всех вокруг. Но у меня были также и круглые локотки, и ямочки на щеках и руках, да и кольца, на которые делились мои волосы, были им чем-то сродни. А в шесть лет мама заплела их в коротенькую, но крепкую и широкую косу (а не в косички) – так что, в общем, всё-таки я была скорее существом по-своему милым, чем не таким уж и красивым…

5. Контрастные фотокарточки с мамой

Когда у пятилетней (в среднем) девочки есть секреты от взрослой и мудрой мамы, она сильно рискует, и прежде всего тем, что может оказаться не только не понятой, но, что гораздо хуже, – ложно и неправильно понятой кем-то самым близким (и ответственным за неё). Я не впустила маму в свой магический театрик – но отчего? В первую очередь оттого, что в него не поместилась бы её Музыка, а затем – просто потому, что мама была взрослой. Если вспомнить великолепные английские и французские повести для детей, написанные ещё до начала и в начале нашего ушедшего столетия (всё тот же «Питер Пэн», «Мэри Поппинс», сказки Уайлда или графини де Сегюр), то и они рассказывают о чём-то подобном. Взрослому остаётся лишь входной билетик в собственную «прохладную детскую века»[26]26
  Из стихотворения А. Ахматовой «Ива» (1940).


[Закрыть], если он его не потерял или не истрепал.

Но если забраться ещё глубже во времена и вспомнить Николеньку Иртеньева из «Детства» Л. Н. Толстого, то становится ясно, что в такие игры, как правило, играли вместе с другими детьми, хотя зачинщиком игры, конечно же, был он сам, Николенька (и подобные ему творческие натуры). Когда зовут играть старшего брата Володю, который «вырос уже», стал подростком, то он только мешает и не даёт играть детям.

Но в послевоенные (послеблокадные, полуголодные) годы жизнь ещё только возвращалась на круги своя. И таким, как я, играть дома было не с кем – как правило, не было их, наших старших (или совсем маленьких) братьев и сестёр. Но я и не хотела «быть как маленькие», играть с маленькими, а больших побаивалась. В свой «Кокон» я впускала иной раз двух почти уже больших девочек – старшую кузину Юну и Рэну, дочь родительских друзей Жарковских (и, кстати, тёзку моей второй кузины, жившей с мамой Фаней на Урале). Обе они вначале были в восторге, играли с радостью и прекрасно придумывали сюжетные линии, которые никогда не пришли бы в голову мне самой. Также появлялись (и оставались) новые замечательные персонажи вроде сибирских пушистых котов и лисички (а может быть, рыжей киски? Но никак не лисы!) Алиски, ведь обе они знали и прочли больше, чем я. Но как только каждой из них исполнялось четырнадцать, они уходили в мир мечтательной романтики, пока что остававшийся для меня дикой саванной, где гулять опасно. Они начинали с мечты о возлюбленном и, видя мой рост и чуть намечающиеся, как у них самих, грудь и талию, предлагали и мне побыть в мечтах вместе с ними (а мне-то было восемь с чем-то лет), пытаясь поделиться со мной «грёзами, волнующими грудь», – а меня всё это пугало и казалось пошлым. Однако они внушили мне (к девяти с половиной) любовь к чтению романов Вальтера Скотта и, в частности, к Диане Вернон, Ричарду Львиное Сердце и королеве Марии Стюарт.

Но маму мне удалось – нет, не обмануть, об этом не могло быть и речи, – а к сожалению, невольно (правильнее было бы сказать – поневоле) ввести в заблуждение. Глядя со стороны на то, как мой аккуратный «домашний театрик для неё» сочетается с моими играми в нём же «про себя», мама пришла к мысли, что я будущая актриса. И это стало на некоторое время фатальным для нас обеих.

…Став подростком, я до страсти увлеклась кино, но ходила туда на первые вечерние сеансы (пять вечера) одна, держа это своё увлечение в глубоком секрете, в том числе и от мамы. Музыку я полюбила внезапно и навсегда в шесть-семь лет, как будто кто-то открыл мне скрипичным ключом скважины ушных отверстий. Но я лишь вскользь сказала об этом маме, которая и восприняла это просто, как нечто должное и естественное.

Мама была ничуть не виновата в том, что жила в до– и послевоенное время, в эпоху сталинского ампира и искусственно создаваемых апофеоза и помпезности. Но меня подавляло в этой эпохе всё. Совсем не в маме моей и не в прекрасном её женском начале было дело, а во времени, в тяжеловесности всей этой мебели – с особенно мной нелюбимой бронзовой лисой на круглой мраморной подставке посреди огромного письменного стола.

И ещё в том, что сквозь официозно-приподнятую красоту появляющегося в городе метро, да и отремонтированных и подновлённых после войны старых жёлто-белых зданий в классическом стиле «ампир» – порой как из подворотни выглядывало нечто непонятное и ужасное, как, например, история одной из наших старшеклассниц, которую преследовали на правительственной машине, по слухам, «для Берии». Об этом, но не именно об этом, а обо всём в таком роде – потом, в главе «Продолжение музыки».

И мама тоже далеко не всегда понимала меня, хотя она изо всех сил старалась не замечать во мне ничего «чужого». Так это и было, и оставалось, вернёмся же – но, впрочем, не именно к возрасту восьми с половиной лет или не к началу истории, случившейся у памятника великой императрице, а к тому, что всему этому предшествовало, – к весне перед началом школы.

Отголосок, пять с половиной лет

Я очень хотела как можно раньше попасть в школу, и родители пошли навстречу моей воле, а не сами придумали отдать меня туда в шесть лет. Чем же мне не жилось дома, где было так привольно и прекрасно? Была одна небольшая беда, о которой придётся рассказать напоследок, а затем я перейду к фотоэпизодам со всеми тремя[27]27
  Включая деда.


[Закрыть] родителями.

Я ощущала себя по отношению к маме предательницей, не стоящей её любви. Это можно было бы ещё пережить, и с этим нужно было бороться, однако беда заключалось в том, что мама начала учить меня всему (пускай и понемногу) – музыке, пению, танцам, мытью посуды, наведению порядка в комнате, мойке зеркал и окон – и именно в том январе, когда мне вскоре должно было исполниться шесть лет.

Программа была большой и обязательной, продуманной лет на семь вперёд; в неё входило также серьёзное музыкальное образование, танцы, умение прекрасно себя держать, шитьё, вышивание, домоводство и знание иностранных языков в полном объёме – всё то, что маме не успели и не смогли дать в своё время её родители и что ей (бедной одинокой девочке Розочке) приходилось завоёвывать своими силами, изобретательностью и удвоенным трудом.

Я была бы рада, но… Конечно, я понимала, что именно этому учили раньше в пансионах и даже в институтах для больших девочек. И что усвоение всего этого было залогом счастливой женской жизни… Но у меня ничего не получалось, руки мои были явно приделаны не тем концом, превосходство мамы бесконечно подавляло меня, а страх рассердить и обидеть её заставлял, приводя в столбняковое состояние, разбивать тарелки и стоять, кататонически-безнадёжно застыв, на уроках танцев.

Да, что-то у нас трагически не выходило, и в первую очередь потому, что мама, умеющая всё, но не только чуждая детской педагогике – это как раз было только к лучшему, – а ещё и позабывшая из-за своей трудной и взрослой жизни о том, что «детский мир» – это не только большой отдел игрушек (или даже огромный универмаг для детей ДЛТ), слишком уж серьёзно подходила к делу. А играть вместе мы никогда не умели, мы вместе только делали чёрную работу – такую, как стояние в очередях и мытьё полов (хотя в последнем моя доля участия была более чем скромной – я носила за ней ведро, меняя в нём воду, и полоскала тряпку). И ещё мы вместе увлекались фильмами и музыкой, но увы, моё восхищение последней было тогда ещё искусственным, вернее – немного наигранным или не вполне настоящим.

Нежно любя друг друга и проводя всё время вместе, мы, тем не менее, не жили общей жизнью. Ну и наконец, у меня от природы были посредственные способности ко всему тому, чем она была так щедро одарена, и оттого мне было совсем неинтересно заниматься этим прежде времени. Больнее же всего было сознавать, что я разочаровываю и огорчаю её своей бездарностью, а вот другие девочки на моём месте…

Рассказ третий. Летние фотокарточки с мамой и дедушкой

1. «Как важно быть… хорошей»

Я прекрасно понимала тогда, что нравлюсь маме только потому, что я её девочка, и поэтому бывала рада (хотя и в меру), когда она наряжала меня как куклу, а также и тому, что у меня красиво вились волосы. Но так как я не была на неё похожа и поэтому внешней красоты мне явно недоставало, мне также очень хотелось быть хорошей – для неё и в её глазах, быть серьёзной, доброй, отзывчивой (как раз эти качества она ценила в людях).

Но и тут мои старания приводили к каким-то странным последствиям, и я каждый раз попадала впросак. Таких случаев было много, но лучше всего это «проболталось» в фотографиях с пирожками и пирожными, которые я тоже любила, хотя аппетит к чтению книг и приключениям был куда сильней.

Как-то раз на моём дне рождения (на всё том же злополучном шестилетии) были на столе мамины знаменитые тоненькие пирожки с капустой и паштетом, которые назывались «французскими» (из слоёного теста). Было много вкусного, голодные времена для всех уже кончались, и в том, как в домах всех друзей и родных накрывались столы и тщательно изобретались (да нет, находились – в старых поваренных книгах) новейшие блюда для гостей, проявляло себя огромное облегчение. Но наряду с ним прятались невесёлые воспоминания пережитых голодных лет.

Отголосок, возраст около шести

Мы, дети, не усидели за столом и вместе решили вернуться к нему после игр. Играли мы бурно, горячо и долго, кое-кто (в том числе и я) мимоходом подбегал к столу, чтобы угоститься пирожком или глотнуть чаю или морса. Никто, а я в особенности, при этом не соблюдал этикета. Когда все сели за стол (гости, кроме Юры Скворцова, были детьми друзей моих родителей), один мальчик года на два помладше заплакал, потому что у него кто-то взял с тарелки что-то вкусное. Его успокоили, накормили, и в итоге все остались очень довольны и расстались в прекрасных отношениях.

Но после их ухода, во время совместного мытья посуды в кухонном уголке, я услышала от мамы крайне нелицеприятные слова о жадных и ненасытных девочках, которые прекрасно едят каждый день, но на своём дне рождения умудряются хватать пирожки с тарелок у маленьких, которых сами же пригласили в гости. Мне было стыдно, и я решила при первом же удобном случае доказать, что я не жадная, не хватаю эти пирожки и вообще не интересуюсь ими.

Но пекла мама не так уж и часто, а через две-три недели после дня рождения должен был произойти отъезд на всё лето. Да и там мне представился случай только через месяц. Правда, сезон в курортном городке Бирштонас удался на славу: там имелись друзья родителей, из которых мне особенно запомнились режиссёр ТЮЗа Димант с женой, бездетная пара, его все звали просто Димантом, а не по имени-отчеству. Всем было весело, в том числе и взрослым: катались в больших лодках на озёрах, устраивались пикники и прогулки. Однажды мама испекла пирожки, чтобы позвать на вечернее чаепитие друзей. Решето с пирожками, накрытое полотенцем, лежало в огромном лукошке для ягод (или для яиц). Тут-то я и решила доказать маме, что я совсем не жадная и не собираюсь тайком хватать пирожки. Ждать до вечера было трудно и как-то не хотелось, к тому же я знала, что после утреннего купанья все знакомые будут проходить мимо нашего дома. Дедушки почему-то дома не было, момент был очень благоприятным и главное, красивым – было прекрасное утро. Я взяла большое и неудобно тяжёлое лукошко в руки и вышла встречать и угощать у калитки всех, кто у нас бывал. Никто не отказался, а Димант дважды возвращался под разными предлогами и попробовал пирожки три раза. Все были в восторге и от них, и от погоды, и от меня. Пирожков стало раза в два меньше, но мама, добрая и щедрая душа, конечно же, не на это обратит внимание, а на то, какая я хорошая и ни капельки не жадная.

Мама и дедушка, готовившиеся к вечернему приёму, задержались на рынке дольше обычного. Когда они вернулись, нагруженные провизией, пирожки стояли на прежнем месте, аккуратно накрытые полотенцем. Никто, быть может, прежде времени и не обратил бы внимание на урон, нанесённый их количеству, если бы я промолчала, – им было явно не до меня. Но мне слишком уж не хотелось, чтобы мама подумала, что пирожки эти были съедены лакомкой, которой она меня считала. Я рассказала о произошедшем – достаточно скромно и с достоинством. Но тут-то и выяснилось, как трудно, оказывается, быть хорошей. Она возмутилась как никогда, у неё даже хватило времени (обычно это откладывалось на вечер) устроить мне хорошую трёпку на месте. При этом было сказано следующее: «Ты не трудилась, трудились мы, мы всё купили, я их испекла, а ты только бегала и мешала. Нет ничего хуже, чем устраивать угощение за чужой счёт и быть такой хвастунишкой».

Поставленная в тупик, я задумалась: «Значит, быть щедрой, но хвастунишкой – хуже, чем быть жадной лакомкой? Ведь тогда, за аппетит и нарушение этикета, меня только ругали». Впрочем, щедрость моя почему-то была подозрительна и мне самой. Получилось что-то непонятное, а простые, настоящие мальчишеские души, такие как Том и Гек, – они-то едва ли бы… Как всегда в трудных случаях, я спросила у дедушки. Он ответил: «Твоя мама должна тебя воспитывать, но любит она тебя такой, какая ты есть, поэтому не стоит так уж стараться казаться себе и другим лучше, чем на самом деле».

Случай проявить себя «на самом деле, как есть» (и по отношению не к одним только родственникам и пирожкам) представился вскоре после приезда в Ленинград. В конце августа мы с мамой и отцом отправились праздновать моё поступление в школу в кафе «Квисисана» на Невском, лучшую кондитерскую в городе (через два-три года надолго ставшую известным кафе «Север»).

Для меня это был праздник: я шла вместе с мамой и отцом, а это бывало так редко. На мне было платье, перешитое из неношеной дяди Зяминой гимнастёрки, но зато очень красиво вышитое мамой цветочками, листиками и звёздочками – жёлтыми, голубыми, алыми. Шёлковые, яркие, они казались такими свежими и новенькими на сукне цвета хаки. Кафе было что надо, там всё блестело и было уютно, но мне запомнилось только то, что в пространстве за стойкой стояли стеклянные закрытые шкафы-конторки, вроде горок для стекла и фарфора, но на полках были одни пирожные, разноцветные и чем-то похожие (скорее на мой тогдашний взгляд, чем на самом деле) на ярко вышитые цветочки на моём новом платье.

Чинно и спокойно озираясь вокруг в ожидании официантки, я загляделась на них так, как умела всегда и вообще заглядываться на что-то очень понравившееся, забыв обо всём на свете. Мой взгляд был замечен очень красивой дамой (впрочем, по моим невежественным понятиям, «тётей»), немного похожей на мамину довоенную фотографию в роли официантки-испанки с подносом и веером. Но вместе с тем она нисколько не была похожа на испанку, у неё были гладко причёсанные волосы, серьёзная улыбка, ничего в руках не было… пожалуй, она всё же больше походила на актрису Элину Быстрицкую. Мы с ней с первого взгляда прониклись взаимной симпатией и пониманием. Чуткая и серьёзная, скромно улыбаясь, она подошла ко мне (да, именно ко мне, а не к нам, хотя рядом сидели родители) и предложила пройтись вместе по кафе и рассмотреть всё получше. В восторге от приглашения, я взяла её за руку, даже и не взглянув на них (в том числе на отца, последнее – удивительно, так как я не только любила его, но и боялась), и мы пошли. Мы прогуливались минут восемь, обмениваясь ослепительными улыбками, и я смело могла бы утверждать потом, что провела их в «удивительном мире рекламы». А затем мы вернулись к нашему столику с красивой корзинкой (а не картонкой, как обычно), полной самых разных и лучших пирожных.

Как выяснилось вскоре, стоили эти дары в корзинке в четыре раза дороже своей цены в магазине рядом с кафе. Не зная этого и не понимая причины скованного и невнятного молчания родителей, а точнее, их молчаливого, но явного неодобрения, я принялась с наслаждением (и всё же медленно и аккуратно) за чашку кофе с пирожными. Но аппетит изменил мне в самом начале – то ли первого, то ли второго (кажется, это был наполеон). Наконец-то, хотя и поздновато, я догадалась обменяться с мамой внимательным и вопрошающим взглядом, но в её глазах я прочла предостережение и кивок в сторону отца, а на его лице – сдержанный гнев. Это было как если бы мы втроём катались на лодке по озеру в безоблачный день, но внезапно пошёл бы сильный дождь, заливающий лодку. Я ничего не понимала, а отец отошёл к стойке и вежливо, хотя и несколько презрительно рассчитался с «красивой тётей» (которая оказалась старшей официанткой), но так, чтобы мама не видела. Через четыре минуты, выдержав пристойную паузу, мы вышли из кафе. Отец, извинившись, покинул нас и исчез в направлении работы, а мы с мамой и пирожными отправились домой на троллейбусе. Но только когда мы оказались в комнате, я испуганно спросила, что же произошло и почему всё оказалось испорчено. Мама велела мне снять нарядное платье и переодеться в серо-синий домашний халатик из клетчатой шотландки. А затем кратко и энергично объяснила, что маленькие девочки не должны слишком много смотреть вокруг и убегать с чужими от родителей. Что даме этой платят премиальные за выручку, заработанную на таких глазеющих на всё (а в том числе на неё) дурочках «посетительницах». Но что всё это можно понять, вот только как быть с тем, что отец не терпит пустых денежных трат и подобных театральных представлений, и он очень разгневан. Затем она пригладила мне волосы и вытерла платочком глаза, приласкала меня и сказала, что постарается всё это исправить. (Впоследствии я узнала, что она была куда больше отца шокирована случившимся и ей даже показалось, что «старшая официантка» ни с того ни с сего хватает за руку и уводит сначала её ребёнка, а затем переходит и к мужу.)

Простив меня, она сразу же позвонила дедушке и своему старшему (и ещё не женатому тогда) брату Зяме, приглашая их на сегодняшний вечер к чаю, и о чём-то шепталась с ними по телефону. Через двадцать минут позвонил домой и отец, сказав, что он придёт немного позже, чем всегда, так как работы много, но будет очень рад вечернему чаю с родственниками. А дядя Зяма, позвонив в свою очередь, сказал, что поедет сегодня ночевать к дедушке. И они оба вполне согласны с тем, что наша встреча не может состояться раньше девяти вечера. Дальше всё было очень хорошо: опять нарядное платье, чаепитие с прекрасной корзинкой пирожных (из «Квисисаны») на столе и много смеха… Подумать только, дедушка согласился приехать поздравить меня с праздником поступления в школу так поздно! Правда, домой они поедут вдвоём, а я лягу спать на часок позже обычного.

Но они засиделись допоздна, о чём-то, как всегда, весело (как мне казалось) вспоминая, а я уснула вполне счастливая, совершенно забыв о существовании «прекрасной дамы» из кафе.

Кратко подумав обо всём этом на следующий день, я пришла к выводу, что мама и дедушка, пожалуй, действительно любят меня «такой как есть», но что вряд ли это можно сказать ещё о ком-либо, кроме них. И что в этой естественности, уместной в играх с единственными друзьями из сверстников (и младше), есть что-то далеко не безопасное, требующее собранности и осторожности в мире взрослых (да и детей постарше, но вот до этого я почему-то додуматься не успела).

В воскресенье перед школой мы снова немного поговорили об этом с дедушкой. Он сказал, что чувство такта похоже на музыкальный слух и что наполовину оно состоит из врождённого чутья, а наполовину – поддаётся воспитанию. И что я не страдаю отсутствием слуха и такта, как тётя Белла (её все они считали безобидным воплощением бестактности), но у меня есть «слуховые ошибки в верхнем и нижнем регистрах». Это выражение мы с ним взяли от нашей музыкально образованной мамы. И ещё он сказал, что всё это со временем пройдёт. А я в ответ подумала: «Вот отчего мне так не хочется заниматься музыкой!»

……………………………………………………………………………….