Текст книги "Гербарии, открытки…"

Рассказ четвёртый. И ещё – стереоснимки с мамой[28]28
  Напоминаю, что во Вступлении я называла часто повторяющиеся снимки, накладывающиеся друг на друга, открытками (или даже заключёнными в стереошары).


[Закрыть]

1. Отчего я не похожа на маму?

Отголосок – короткий

Впрочем, если бы мама знала, как я на самом деле люблю её, она ни к кому и ни к чему меня бы не ревновала (и так надо мной бы не начальствовала). Больше всего на свете мне хотелось стать похожей на неё, но при этом не стараясь и не подражая, а просто в один прекрасный день проснуться и оказаться немного на неё похожей, а затем постепенно всё больше, как это бывает у растений на грядках. Это было бы так просто и естественно, однако почему-то не происходило. И я не переставала из-за этого переживать (кстати, по отношению к маме мне вовсе не хотелось походить ни на Тома, ни на Гека).

Вот и ещё одна фотокарточка, какая-то по счёту. Однажды, то ли в дошкольные времена, то ли уже в одном из начальных классов, мы с мамой стояли в очереди к овощному ларьку, перед нами было всего три или четыре человека (очереди к тому времени стали короткими – словом, это было уже в конце эпохи очередей). Продавщица, крашеная молодая блондинка в фирменной белой «пилотке» и красных митенках[29]29
  Митенки – перчатки, из которых выглядывают кончики пальцев.


[Закрыть], что позволяло ей почти не касаться овощей и не мёрзнуть, но при этом и «не терять контакта с продукцией» (конечно, они были, что поделать, грязными) – вдруг зыркнула на меня накрашенными, но и по-настоящему чёрными, слегка подпухшими глазами. И сказала маме: «Это не ваша дочка, она совсем не похожа». Мама что-то ответила, но я не услышала, так как от фразы этой, да и от взгляда и простуженно-резкого голоса ларёчницы, походившей на беловолосую цыганку, мне внезапно стало не по себе до тошноты, и я разревелась.

Рёв и горькие слёзы быстро прошли, но невесёлое настроение осталось надолго, хотя мама великодушно утешала меня и было куплено мороженое. Но и оно не оказало своего обычного действия.

Моё лицо было, как у всех окружающих, скуластым, почти курносым, с таким же «полукиргизским» разрезом серых глаз (потом я узнала, что это эпикант, наследие степных народов), как у любой продавщицы. В этом не было ничего ужасного, но это было буднично, скучно, как ларьки и очереди… и вообще несправедливо.

……………………………………………………………………………….

2. Мы с мамой и музыка (Открытка большая и яркая: в Большом зале Филармонии)

Отголосок

Мне лет шесть, но мы там не в первый, а уж и не знаю в который раз. Зал огромен и великолепен, люди сидят в креслах ещё более тихо, чинно и «этикетно», чем в те неизвестные мне времена, когда он был залом Дворянского собрания. Все большие, а я – нет, я несчастная и маленькая то ли девочка, то ли дрессированная собачка. Я совсем не понимаю музыки, сверкающей и гаснущей вокруг наподобие огромных люстр, отражающихся в синевато-белых колоннах. В Мариинке я придумываю разные «дополнительные» сюжеты к либретто и смотрю на всё происходящее на сцене во все глаза, а тут – ничего не приходит в голову. Я совершенно подавлена грандиозностью всего окружающего и глубоким молчанием всех этих взрослых перед лицом великой музыки. Тишина эта мне непонятна и не особенно приятна, она напоминает белые, тугие и накрахмаленные воротнички тогдашних мужских рубашек, торчащие из выходных костюмов. Отчего же я так боюсь музыки? Да, вот что стоит между мной и этой музыкой – страх.

От нечего делать я начинаю сначала высматривать и разглядывать, а затем и считать лысины впереди и вокруг, – они очень разнообразны (мне вспоминаются чиновники из спектакля «Ревизор» в Александринке, на котором мы с мамой недавно были). Я не додумалась бы до этого сама, но на помощь приходят смешливые реплики из нашего с кузиной Юной «репертуара», и я пытаюсь приободриться с их помощью. Некоторые из упоминаемых лысин – как полированная слоновая кость, они очень уместны здесь, но есть и проще, они как бы покрыты жёлто-белым лаком и смотрятся словно деревянные, как какие-то (бильярдные?) шары. А есть и совсем простые, которым здесь и не место, – они покрыты неровной кожей и не свободны от кустиков волос.

Свет люстр ведёт себя с ними совершенно по-разному: на первых он сиятельски сверкает, это лысины генеральско-министерские. От лакированой поверхности вторых он, блеснув, отражается лучиком и они – как бы второго класса[30]30
  Некогда чиновничество действительно делилось на классы, но совершенно по другим признакам.


[Закрыть]. А третьи – ну, им-то бы следовало сидеть в последних рядах или скрываться на хорах, дожидаясь получения следующего, пока ещё скромного чина.

Я представляю, как мы будем смеяться вдвоём с Юникой, когда я расскажу ей об этих своих наблюдениях. И мне уже не скучно, я их «коллекционирую», порой с трудом удерживаясь от смеха.

Прерывается

(Краткая остановка)

Но неправильно было бы думать, что я позволяла себе усмехаться над некрасивостью чьих-то лысин или морщин, – они вовсе не казались мне такими, они просто привлекали и занимали внимание. Ведь у ребёнка другая эстетика восприятия возрастных особенностей, чем у взрослых. Почему-то прекрасен в моих глазах был мой старенький дедушка. А когда (позднее, после болезни, но всё ещё храня в душе большого ребёнка, которого в реальной жизни уже не стало) я впервые оказалась в залах Рембрандта в Эрмитаже – как много там было его картин, насколько больше, чем сейчас! – то долго не отходила, вглядываясь, в портреты его стариков голландцев. И любовалась ими, и что-то понимала в глубине души, а пробуждаемое ими во мне доверие внушало мысль, что они по-своему красивы.

Зато гораздо меньше доверия внушила мне прекрасная и знаменитая «Даная»: она возбуждала вопросы, для большого ребёнка самые тревожные и непонятные, ведь мне казалось, что она беременна, хотя родит и не в ближайшие месяцы. «Но ведь она не Мадонна, – думала я, – Мадонна не может быть обнажённой, а если так, то она ждёт обыкновенного малыша. Отчего же у неё такой восторженный взгляд, отчего?» Впрочем, я знала, отчего (то есть была знакома с содержанием мифа), но не это смущало меня, а вот вид Данаи – просто мучил. Ведь, повторяю, у большого ребёнка своя, совершенно другая эстетика. И что бы ни говорили умные психологи об аутизме, нарциссизме etc., но ребёнок живёт в мире других представлений о поле и его проблемах, да и с другой золотой мерой прекрасного.

А навязывание взрослого восприятия вызывает у него только возбуждение, кажущееся ему нелепым, и желание отвернуться, стыдясь. Поэтому вполне естественно, что внимание моё привлекали не замечательные мужские шевелюры и дамские причёски, от которых у меня зарябило бы в глазах (они в таких количествах в эти глаза вообще и не помещались). А вот лысины – это действовало успокоительно и забавляло, это было из мира моего театрика «Кокон».

Прерывается

Тот же отголосок, впрочем, он сразу оборвётся

…Моя мама где-то очень далеко от меня, хотя и рядом, она прекрасна, она – фиолетовая Фея сирени из «Спящей красавицы», она вся в музыке и в воспоминаниях юности. Её тонкий рот страдальчески сжат, на лбу морщинка. Как мне трудно выносить это выражение отчуждённия и отрешённости на её прекрасном лице!..

Прерывается

Остановка, продолжение

Около десяти лет спустя я впервые встретила, ещё не став верующей, такие же, но только не томно, а напротив, строго истомлённые лица, ещё более застывшие в молчании, – в церквах и соборах во время поездки по Средней России и Подмосковью с мамой и моей однокурсницей и подружкой Наташей. И была смущена ими ещё больше.

А в Филармонии? Маленькая язычница, а быть может, и безбожница… Нет, я в какой-то мере понимала и восприняла дедушкины слова о Боге, но просто не в силах была принять их до конца. Однако я знала и тогда, начиная лет с пяти-шести, что в стихиях – в огне (легко играющем и ручном только в нашей печке), и в море, и в звёздном небе – есть нечто от Бога, но молчаливое и неясное.

Не страшилась ли я бессознательно, что музыка может заговорить голосом Бога? Не отстранялась ли от неё в недоумении, понимая, что этого в ней и не нахожу, и не слышу? Если бы тогда я услышала органную музыку Баха (но мне не довелось, мама не любила орган) и что-то в ней внезапно поняла, что было бы тогда? Дело не в ответе на этот вопрос, которого нет (и не могло быть), а в том, что этот страх, бессознательный и туманный, соприроден душе, способной, но ещё не готовой к вере.

Но эти мысли, если они и были, скрывались где-то глубоко, как на дне морском.

……………………………………………………………………………….

Всё тот же Отголосок, окончание

…А на кресле рядом с мамой сидит нарядное и по малолетству легкомысленное существо с короткой толстой косой и бантом, медленно и по возможности незаметно вертящее шейкой (с этой «косищей» и со вьющимися вокруг лба и ушей короткими льняными прядками, оставшимися от локонов). Что до головы, то она в данный момент, пожалуй, всё же присутствует, но как-то незаметно. Ощущать себя нарядной – так непривычно и (немножко!) приятно, а сидеть, не понимая, среди посвящённых так неловко, что я эту свою голову всерьёз и не принимаю. Да и вообще чувствую себя немного как кукла, то есть притворщицей.

А я настоящая – где же я?… Как странно: вот я уже мысленно стою, прислонившись к огромной соседней колонне, будто призрак кого-то, мне неведомого. И поражаюсь вначале, как мне отчего-то знакома её белизна с тёмной и сизой голубинкой в глубокой тени, а затем и огоньками (о, как их много!), убегающими от её яркой поверхности, снова и снова – в глубь люстр. «Это было веками»[31]31
  Из стихотворения автора.


[Закрыть]… Стихотворение появится ещё так не скоро, но что же это за призрак «я», которым когда-то, возможно, мне довелось быть?.. Я этого и знать не знаю, мне так странно об этом думать, тут близко какой-то сияющий (зияющий! Всем блеском люстр!) провал. Мне становится страшно, меня знобит, и я опять совсем рядом с мамой.

……………………………………………………………………………….

Что же до моих слуховых сложностей с музыкой в Филармонии, то вскоре они закончились, просто и внезапно, когда во время исполнения Эмилем Гилельсом Первого концерта Чайковского у меня вдруг «открылись уши», и мне осталось только потрясённо и покорно слушать и понимать «отныне и присно».

Рассказ пятый. Мой отец и фотосерии с ним

1. Короткие прогулки

Отца я видела постоянно, но общалась с ним мало. Он много работал, работа была для него богом, как не без оснований казалось мне тогда. Он приходил домой в полшестого, обедал, спал, уходил со мной на краткую прогулку (и всё это за какие-то полтора часа!). И снова, как неслышный мотор, работал за кульманом и письменным столом, листал справочники… Потом одновременно со мной опять засыпал, но не раздеваясь, зато позднее у него была ещё какая-то короткая полуночная жизнь, заключавшаяся в общении с мамой и их знакомыми – до полпервого или часу ночи, когда они наконец ложились и всё в доме окончательно засыпало. Вставал он в семь утра, умывался, пил свой стакан чаю, и в полвосьмого его уже не было.

Он жил по расписанию и при этом был (в моих глазах) чем-то похож на паровоз, тянувший вдоль насыпи и пассажирские, но больше товарные вагоны. Он был обаятелен, силён, но ничего хоть сколько-нибудь романтического, как в маме, я в нём не находила… Моё место в его жизни было, как мне казалось, очень малым, моё время продолжалось с полседьмого до семи с чем-то вечера, когда мы гуляли, совершая наш малый (Пять углов, мост с цепями и улица Рубинштейна) или большой (Невский, набережная Фонтанки, улица Зодчего Росси, снова мост и Пять углов…) прогулочный круг. Как же получалось, что после каждой из этих почти одинаковых прогулок мне хватало материала на чтение и игры – не на один день?

Да, он был блестящим рассказчиком и был бы замечательным педагогом – не по образованию или призванию, а от природы. Но главное заключалось всё же, скорее, в том, что нас интересовало одно и то же (но отнюдь не одни и те же вещи: он никогда не снисходил до детства и детскости), что свои сознательные способности к отвлечённым и не женским занятиям я унаследовала от него. И что всё, чему он учил меня (а он просто приказывал: «Запомни! Прочти!»), я усваивала мгновенно и безо всякого труда – сама, на досуге, играючи…

Всё это было несправедливо по отношению к маме, это угнетало меня, поэтому мне хотелось как можно скорее попасть в школу. Я не знала, но догадывалась, что для «маминых наук» времени останется мало, что после школы будут игры, потом уроки, потом двор. И только с четырёх часов до половины шестого она будет (то есть мы с ней будем) терзаться танцами, музыкой и домоводством, да и то не каждый день. Ведь иной раз нам захочется пойти в кино, а как-нибудь потом ей придётся отправить меня к дедушке.

Перехожу к серии снимков с отцом, пока лишь только мирных детских времён, до встречи с памятником Великой Екатерине. Эти снимки, в отличие от предыдущих, имеют названия. Одно из них короткое, а для меня когда-то оно звучало и энергично, и пугающе:

2. Стереосерия «Шкаф»

Шкаф этот стоял наискосок от двери, он отгораживал мой угол, – я жила (то есть читала, спала и болела) за ним, с его изнаночной стороны. А основной особенностью шкафа со стороны лицевой была его дубово-ореховая строгая немецкая громоздкость (при этом он был явно больше в длину, чем в высоту, но и высота его была немалой), хотя это было не так уж и заметно в открытом пространстве большой комнаты. Рабочий угол (или «кабинет») отца был у противоположной стены по диагонали, вблизи эркера. Отец работал дома по вечерам упорно и сосредоточенно, он сам напоминал своего рода «многоуважаемый шкаф», он ничего и никого вокруг не замечал.

Но я, когда была ещё маленькой, не менее упорно пыталась привлечь к себе его внимание. До четырёх лет я издавала с этой целью громкие возгласы мимоходом, а также задавала разные чрезвычайно неумные и ставящие в тупик вопросы, типа: «Папа, а кто более великий человек, Ленин или Сталин?» В ответ я получала взгляд, отшвыривающий меня к дверям, плакала, но вновь принималась за своё. И приводило это всегда к одному и тому же, причём наказанной больше меня оказывалась мама. Я же, как ни странно, и очень боялась этого наказания, и любила его.

Отец ставил меня на шкаф и говорил: «Поживи-ка здесь, пока не научишься жить по-человечески. До свиданья!». И назначал время – иногда полчаса, иногда час, а пару раз он вообще забывал меня снять, что приводило к тому, что мама подолгу с ним не разговаривала.

Отголосок, возраст 3–6 лет

Шкаф вначале был выше меня во много раз, а под конец – раза в два и всё меньше. Этот «конец» стал виден, когда мне исполнилось четыре года и сколько-то месяцев, когда я сдалась и признала превосходство отца над собой, но меня всё ещё почему-то сажали на шкаф. Вначале я громко плакала, в конце же (лет около пяти-шести) считала шкаф отличной игровой и обзорной площадкой. По правде говоря, именно он, шкаф, и научил меня хорошо прыгать, не ломая костей и не ушибаясь. Мама всё же не могла смотреть на это и уходила в эркер шить, говоря негромко, что если это не кончится, она уйдёт насовсем.

Вначале я замирала на шкафу, не смея пошевелиться и посмотреть вниз, но природная живость рано или поздно подсказывала мне, что пора очнуться и привыкнуть к новым условиям существования. Надо только быть осторожной и не подходить к самому краю. На шкафу стояли скульптуры, одна из них была недорогой, но всё же антикварной и досталась отцу по наследству, – это была поясная фигура дамы в шляпе, чем-то похожая на амазонку, «срезанную с седла косой времени» (как сказал о ней кто-то из гостей). Две остальные были немецкими трофеями недавно прошедшей войны, ведь и мебель, и всевозможные вещи были привезены в дом отцом после неё (их группа получила премию по работе – вагон кое-как уцелевших вещей из разрушенных домов то ли в Кёнигсберге, то ли в Берлине, – не знаю). Ещё там имелись две низенькие вазы с искусственными цветами. Место было невесёлое, даже печальное и оторванное от жизни, проще говоря – весьма уединённое. Я тогда ещё не имела понятия о кладбищах, но воспринимала его немного похоже на то, как люди чувствуют себя там, – стеснённо и печально, в маленьком и «ненастоящем» садике.

Но тем не менее я играла на этой, как мне казалось, угловой нижней крыше комнаты, как в надмирном, но вполне спокойном и тихом, хотя и не вполне безопасном месте, где растут нигде не произрастающие, но вечно красивые (и всегда одни и те же) цветы. Где чуждые моему воображению, но знакомые образы уже никуда не денутся, что поделаешь (они были в этом отношении чем-то похожи на наших соседей по коммуналке). Но с ними можно поздороваться, можно мимоходом улыбнуться им, а потом – либо их не замечать, либо задавать им немые роли, то смешные, то грустные, каждый раз новые и неожиданные – и для них, и для меня самой.

Позднее я научилась спрыгивать со шкафа самостоятельно, хотя так и не сумела (а быть может, и не разрешила себе этого, жалея его!) двумя прыжками забираться на него. Жалея, в свою очередь, меня, мама вначале выносила из эркера и расставляла перед шкафом шезлонг с подушкой, чтобы я, падая, могла спланировать туда, как это делают кошки. Вначале я именно так и поступала, а затем сообразила, что гораздо приятнее прыгать сбоку на тахту, которая сама по себе пружинила и у меня получался ещё один прыжок вверх – в любую сторону. Так я училась прыгать вниз и вверх и запрыгивать довольно высоко – наверное, потому, что родилась в год обезьяны. Вообще в этом возрасте, между четырьмя и пятью с половиной, я как-то сразу научилась многому: в частности, с увлечением читать (и по вечерам тоже) и не докучать взрослым, которым не до меня…. и многому-многому другому.

В конце же истории со шкафом никакого наказания уже не было и в помине, осталось одно удовольствие. Страх совершенно исчез, это заметили и родители, мама – первая: она перестала за меня бояться и швейная её машинка вновь мирно, однозвучно и весело стрекотала то в эркере, то в комнате под лёгкий, подрагивающий аккомпанемент звона оконных стёкол снаружи. Я, не особенно стесняясь (только чуть-чуть), просила отца, но теперь не посадить, а подсадить меня на шкаф. И он хотя и не без удивления, и не каждый раз, но выполнял мою просьбу. Но я очень быстро росла, я до него (шкафа) дорастала, скульптуры и вазы становились всё меньше, я – всё больше, и это была уже не площадка, а всего лишь место для одного человека – «на шкафу». Правда, там можно было читать вслух и произносить стихи как монологи.

Стихи я запоминала мгновенно и однажды прочла оттуда громко вслух отрывок из «Медного всадника», начинающийся со слов «На берегу пустынных волн». Отец, разумеется, не изменил позы, только повернул голову, но впервые посмотрел на меня внимательно и несколько удивлённо, не без улыбки, но как бы и слегка приподнимая шляпу; мама же встала рядом с ним, напряжённо вслушиваясь.

Но мне уже не хотелось играть на шкафу (а ведь прежде это место называлось для меня просто «шкаф»), а больше нравилось с него прыгать. «На шкафу» превращалось в своего рода пьедестал с фигурками, это было нелепо и скучно, тем более что сама я при этом начинала казаться себе… Не менее громоздкой? Нет, просто не менее преувеличенной и выспренной на нём, чем он сам.

……………………………………………………………………………….

(Рассказ пятый прерывается)

Рассказ-вставка. О матрёшке из двух девочек

1. Об Ине Твилике (и немного подробнее о театрике «Кокон»)

Малышка Ина возникла вместе со мной, это было выбранное мной самой (с незапамятных времён) сокращение данного мне имени Ирина. Она была с самого начала существом непризнанным, так как никто не стал меня так называть, а все, наоборот, отучали. Даже мой единственный дедушка не стал в этом вопросе, как обычно, другом (и исключением), так как его неисполненным желанием было назвать меня Симой в честь бабушки, и он не понимал, какая ещё Ина – неужели недостаточно просто Иры и Иринки? И я, конечно, забыла об этом годовалом, а потом и полуторагодовалом настойчивом младенце, желавшем во что бы то ни стало быть Иной в период своего глубокого погружения в начальный русский устный, а затем как-то отдалившемся от меня после знакомства с буквами и по мере освоения чтения.

Но где-то в глубине души мной не была забыта и оставалась её, Инина, маленькая и немного кукольная тень – как персонаж, которого никто не хочет (и не хотел) ни знать, ни понимать. Поэтому я вправе сказать, что она и тогда жила во мне, как крохотная матрёшка – в матрёшке немножко побольше.

Чтобы пояснить, в чём была бросающаяся в глаза разница между мной, более внешней и душевной, а также любознательной и звонкой, которую все звали Ирочкой, Иринкой, Иришей (я сокращу этот перечень, выбрав Иринку), и Иной Твиликой, я не стану рассказывать о том, как появились её фотокарточки памяти, ведь я этого и не помню. Пусть лучше вначале будет один эпизод, разыгранный потом неоднократно в театрике «Кокон», находившемся на яркой и солнечной стороне моей жизни.

2. Фотоателье (преимущественно о «Коконе». Эпизод первый)

Отголосок

Фотографии эти, на сей раз реальные (и первые с позированием в моей жизни), были сделаны маминым старым знакомым, художником и фотографом, у которого дома был уголок, называемый «фотоателье». Там были перья, и веера, и бусы, и множество самых разных необыкновенных игрушек для детей и безделушек для взрослых. Там же стоял очень большой аппарат на ножке с ослепляющей лампой, как и в обычных фотостудиях.

Не знаю отчего, – может, оттого, что мир этот был очень пёстрым, всех на свете красок, и всего вокруг было так много, – я растерялась. Я боялась вспышки, грустила, даже как-то задумалась, и в моей душе ожила и как бы заняла моё место странная малышка Ина Твилика. Фотограф тоже решил, что у него со мной не получается. И тогда он порылся среди горы игрушек и вещиц и вынул двух лёгких деревянных птиц. Они оказались похожи на кукольных длинноносиков (то есть дятлов) и ещё – даже на каких-то воробьёв с Востока. Но главное – у них были гибкие суставы, они со щёлканьем меняли позы и раскрывали-складывали крылышки.

А ещё мне удалось расслышать, как они поют тягучими и немного скрипучими (как самая низкая струна скрипки), но очень тоненькими и еле слышными голосками: одним – явно женским, вторым – более мужским. Я забыла обо всём, кроме них, и стала играть и разговаривать с ними, кормить их, даже немножко подтанцовывать им и подпевать. А они, пощёлкивая крылышками, показывали себя и всё, что умеют, – и не улетали. Это было почти как в сказке Андерсена о механическом соловье, которой у меня ещё нет, я её недавно слышала по радио. Конечно, петь так, как императорский соловей, они не умели (куда им было до него!), зато они были деревянные, тёплые и из дерева певучего, тихого. А потом фотограф сказал: «Чудесно получилось. Я не буду их у тебя отбирать, чтобы ты не заплакала. Мы с твоей мамой друзья, и они могут побыть денёк-другой у вас, а там тебе надоест, мама приедет сюда и мне их вернёт». Но маме почему-то не хотелось снова приезжать, и она сказала: «Боюсь, что Иринка их может сломать. Лучше мы посидим у тебя ещё полчаса; мы с тобой выпьем чаю, а она поиграет, хорошо? Ир, а ты согласна?» Я не смела об этом и мечтать, я была счастлива и ещё долго играла с птицами, пока они негромко пели и разговаривали, а потом мы вернулись домой.

Окончен

Остановка в полминутки

Из этой сценки видно, что хотя театрик «Кокон», как и моё основное, общепризнанное «я» Иринки, и находился на солнечной стороне, но там присутствует и некое другое существо, точнее, моё другое естество, как бы ещё оставшееся «малышкой» и легко теряющееся в этой жизни. Это была она, так никем и не признаваемая Ина.

3. О Твилике, а также о сагах и эпосе

Тем, что у Ины появилась «фамилия» Твилика, она была обязана дедушкиному письменному углу. (Вообще-то она была составлена из букв фамилии моего отца, которую я получила только достигнув шестнадцатилетия, вместе с паспортом. Это опять же было уступкой дедушке: раз мне не дали имени Серафима, то вместо него я получила в пользование до совершеннолетия мамину фамилию Шагальская).

Видя, как я кружу вокруг его уголка за столом и своим разглядыванием мешаю его занятиям, дедушка как-то раз, смеясь, обронил: «Ты моя пови́лика». Как и некоторые другие слова, прочитанные им в книгах, но редко употребляемые в разговорной речи, он произнёс его с неправильным ударением, на слоге «ви». Из этой «пови́лики» и придумалась Твилика.

Но не одной только «фамилией» она (и я вместе с ней) была обязана деду, а вышло так, что благодаря ему она (в отличие от меня) росла и развивалась в духе эпического начала.

На столе, рядом с двумя огромными рижскими томами Библии и похожими на гроссбухи тетрадями с записями, нередко полёживал и другой двухтомник, тоже из больших и толстых книг, но по сравнению с первыми они казались не столь внушительными. Этот последний был участником дедушкиного досуга и назывался он «Сага о Форсайтах». Читая его, а точнее, это «многокнижие» (в своём роде), он улыбался, пожимал плечами, вздыхал иногда… Он не принимал её особенно всерьёз, но считал притом по-своему серьёзной. Он был к ней привязан, ему никогда не было с ней скучно, это была книга-спутник. В меня она ещё не помещалась, она была слишком тяжеловесна и в буквальном, и в переносном смысле, но дедушка понемногу мне из неё пересказывал. Он не был ни чтецом, ни хорошим рассказчиком, если речь не шла о его коньке – о Торе-Библии и о величии Творца.

Я поняла только, что он, по-видимому, ощущает себя немного похожим на старого Джолиона, и года через два сумела оценить ту главу, в которой описан закат его жизни.

Он также говорил нечто, как всегда, не до конца мне понятное, например о том, что семья должна быть большой, как и бывало раньше. И что все эти люди, конечно, покажутся мне скучными и чудаковатыми, а ему они во многом напоминают членов той семьи, которая окружала его, когда он был ещё пареньком лет пятнадцати-шестнадцати. Напоминают вовсе не своим солидным положением в обществе, уровнем культуры или достатком – нет, чем-то совсем другим. Пожалуй, своим отношением не только к собственности, но и к жизни, и друг к другу.

Дедушкины братья и сёстры, которых он когда-то вырастил, со своими семьями и потомками не удержались в Ленинграде после войны – кто-то оказался в Москве, кто-то остался в Новосибирске, только младшая его сестра, маникюрша Ольга (с несчастным сыном, попавшим в трудлагерь четырнадцати лет из-за записи в дневнике, а в описываемое время ещё не вышедшим оттуда), жила недалеко от нас, у Пяти углов. Кроме неё и его четверых взрослых детей, никого из прежней большой семьи рядом с ним не было.

И он был совершенно прав… увы, по крайней мере в том, что мне это осталось непонятным. Ведь в моё время семьи стали маленькими и разобщёнными. Но так как некое особое очарование таилось для меня во всём, что бы дедушка ни делал, то объектом его на этот раз стало слово «сага».

Сага, эпос, эпические сказания и легенды – всё это было в моём представлении как обрывистые горы со снежными вершинами и глубокими заливами или озёрами – в южном ли, горячем Средиземноморье, во льдистых ли и грозных фьордах Скандинавии. Сюда относилось всё не вместимое моим живым, повседневным и скорее комедийным театриком «Кокон», где многое с относительной лёгкостью становилось карманным и зеркальным.

Сюда относилось не только всё величественное и восклицательное до возгласа и даже стона (просто голосом – не рассказать), но и всё непостижимое и тем не менее существующее, более того – встречающееся (но как редкость) и в моей жизни.

И ещё: именно здесь обитала тайная, глубинная боль. И чем непонятнее и непостижимее – тем иногда и грубей (строка из будущего стиха: «жизни – жёстче, боли – больше»). «Это» всегда было в моей жизни, с самого младенчества, об «этом» свидетельствовали, в частности, некоторые сны. «Это» не появилось, не возникло в связи с моим школьным несчастьем, а только углубилось и участилось, резко усилившись в своих проявлениях.

В возрасте лет около восьми, пожалуй, рановато вести дневник? Однако я не замедлила завести его вскоре после происшествия в Екатерининском саду. Разумеется, он не сохранился: об этом повседневно заботилась мама из осторожности. Этот дневник никак не походил на ежедневник, роль последнего в жизни скорее принадлежала «Кокону». Это был дневник особый, о нём придётся рассказать подробнее. Я собираюсь разделить его на две стопки случайно сохранившихся (в памяти) листков. Первая – совсем ещё детская и принадлежащая маленькому ребёнку (а не следующему, большому, в переходно-подростковом возрасте). Вторая найдёт себе место далее, сейчас же естественно вспомнить о первой…

Но начать придётся с другого конца – с мифических и эпических представлений о мире обычном, но непонятном, о мире взрослых, характерных скорее для Твилики. Все они как таковые – отец, мама, тётя Белла (Бэба) и другие родственники и знакомые – не то чтобы совсем мне не были понятны. Нет, то немногое, что я знала, я понимала очень хорошо. Но все они вели не только домашнюю, но также и внешнюю (на службе, в частности) жизнь, да и внутренняя их жизнь была от меня скрыта – кроме как по мелочам тогда никто не высказывался вслух при детях. И все они поэтому как бы делились на две составляющие: на одну – человеческую, понятную совершенно или не совсем, но всё же близко-далёкую и просто знакомую (последнее – иногда даже и слишком!). И на вторую – вообще незнакомую, отчасти даже «мифологическую».

Исключениями были тётя Соня, Юна и дедушка, но только без его, как мне казалось, «огромных чёрного сюртука и шляпы», которые были мне непонятны не просто, а как-то особенно, таинственно.

Не только в мире взрослых, но и в мире любимых моих сказок (казалось бы, знакомых мне как уютнейшее сказочное королевство из «Золушки» Евг. Шварца – настолько, что я могла повсюду и со всеми запросто в нём играть) имелись территории запретные – как бы отгороженные колючей проволокой и совершенно непостижимые уму. Находились они не за кулисами и не за границей, а в нём самом, но они были terra incognita[32]32
  Неизвестные и возможно, ещё не открытые земли.


[Закрыть]; они были как канувший неизвестно куда заржавленный меч Мерлина. К ним относились, в частности, страшный гроб-сундук богатыря Святогора, людоеды, а также и многое другое, не обязательно совсем уж страшное, но глубоко (и даже неизмеримо) загадочное.

Слова «сага» и «эпос» вполне подходили для их обозначения, но нужно было условно (так как на реальную разведку я не потянула бы) как-то назвать населяющих эти земли персонажей и их владения. Никакие слова из мне известных, кроме «людоеды», тут не подходили, а оно тем более не годилось и вообще мне не нравилось. Слишком оно было актуальным в недавнем прошлом, если и не имело уже реальности в нашем послеблокадном городе.