Текст книги "Гербарии, открытки…"

В реальной жизни Юна долгие годы была моей единственной настоящей (не полувиртуальной, как Твиль, и не условно-символичной, как Аля) близкой подругой и сестрой, а не просто старшей кузиной. В нашей многолетней дружбе-привязанности перемен пока не было. Но как зато (со времён начала «екатерининской» истории) изменились мы сами!

Просмотрим её снимки разных лет; они расскажут, как медленно взрослела Юна, какой она становилась и наконец – стала. Они имеют некоторое отношение и ко мне (на самом деле немного более сложное, чем в этом отрывке).

Начну с Юны-девочки.

…В далёкие времена начала нашей дружбы (когда я была ещё несмышлёнышем) Юна была живой темноволосой девочкой, выглядевшей младше своих лет. Она была подвижна, «вилась, как вьюн», лицо её строило то гримаску, то рожицу, порой оставляя в памяти одну улыбку, в духе чеширского кота. В ней явно преобладала чёрная, живая линия силуэта, находившаяся в состоянии сплошной подвижности.

Она вся – словно вышла из чёрно-белого мультика. А ещё, если вспомнить нашу послевоенную квартирную кошечку Муру, в облике Юны было что-то и от неё – худенькой с чёрно-белой грудкой.

Бровки «Юны из мультика» были как скруглённо-подвижные запятые, плутовские широкие глаза – как рыбки, нарисованной детской рукой, а ноги и руки казались гибкими и тонкими, как прутья. Росла она медленно и не особо изменилась с тех пор, как стала жить у тёти Сони.

Так было в начале нашей дружбы, но в общении со мной она медленно и верно обретала первоначальные черточки будущей материнской женственности.

Но последняя (если взять её одну, без эпитетов) прививалась к ней, как к дичку, неровно и не без неожиданностей. Обычно девочки внезапно хорошеют в пятнадцать-шестнадцать лет, это было справедливо и для Юны, но только – «как на чей вкус».

А вкусы времени были противоречивы, они ещё не сложились до конца. Казалось бы, вершил моду светловолосый, славянский, но по-американски спортивный и по-французски утончённый тип красоты (Марина Влади). Однако имелось немало экзотических, восточных и даже африканских (пусть ещё непроявленных) наслоений, которые в моду не вошли. И были даже изгнаны, но проявлялись мельком, как бы из-за кулис – то в слишком высокой и объёмной груди какой-нибудь из звёзд (Брижит Бардо, Джина Лоллобриджида), то в ослепительно ярких зубах другой, то в курчаво густой, напоминающей гнездо, причёске третьей.

Перехожу к снимкам Юны-девушки (а заодно – к фону взросления Юны, на котором и во мне неровно шло развитие темы «про это»).

Как выяснилось много лет спустя, по типу она тогда относилась скорей уж к персонажам позднего[231]231
  «Восемь с половиной», «Амаркорд».


[Закрыть] Феллини, но я-то не могла этого знать. Что же в ней бросалось в глаза, когда она стала почти взрослой?

…«Негритюд» – кажется, тогда это так называлось – впервые громко заявил о себе в джазовой музыке, затем стал неотъемлемой частью американской эстетики. А годы спустя попытался проявить себя и у нас: в Москве открылся институт имени Патриса Лумумбы с рослыми негритянскими студентами, появился и его неявный филиал в ЛГУ. Это была первая проба его как явления (у нас, разумеется). А потом он куда-то надолго исчез и спрятался, чтобы вновь заявить о себе годы и годы спустя, чуть ли не в 90-х.

При чём же тут была Юна? Дело в том, что она была существом весьма смешанной крови. Её отец в буквальном смысле слова был «интернационалистом», в нём хватало всевозможных кровей – греческой, бессарабской, румынской, украинской, да и восточной (с берега турецкого, как, помнится, пел Марк Бернес). Всё это передалось и ей.

Девушка, выросшая из неё, лет через двадцать пять могла бы найти себя в кино или на телевидении. А тогда иные из взрослых дам считали её некрасивой. И пожалуй, именно потому, что наружность её была ярким (и крайне неожиданным для тех, кто давно её знал) проявлением запретного, вызывающего негодование стиля негритюд[232]232
  «Негритюд» – здесь лишь условное и временное обозначение. С таким же успехом можно было бы говорить о латино– американских танцах. Впоследствии будет заменено и уточнено.


[Закрыть].

Итак, бросив беглый взгляд на девочку Юну в начале нашей дружбы, попробуем вглядеться в неё на пороге двадцатилетия.

Нет, у неё и в помине не было ни курчавых, стоящих торчком волос (были лишь мелко вьющиеся, но мягкие и волнистые в своей массе), ни сверкающих белков. Её карие глаза остались всё такими же, российско-еврейскими, умными, живыми и немного близорукими. Но рот поражал своей необычайно крупной и яркой зрелостью (да и красотой формы – вот только вызывающе грубой и выпуклой). Для непривычного и «старомодного» глаза это могло в чём-то граничить и с уродством. Те, кто её не любил, говорили «заячьи губы», но это было совершенно не верно. Общего было только то, что они казались слегка вывернутыми. Ненакрашенные, они были от природы ярко-пунцовыми и только чуть-чуть бесформенными внутри (как будто в них были крохотные скопления – полянки эльфовых ягод, малинки ли, земляники). При её открытой улыбке, по тем временам очень белозубой, они каким-то образом делились, будто на островки, а затем вновь сливались, становясь незаметными в сплошной крупной и яркой выпуклости рта.

Идеальной у Юны была только фигурка, но, впрочем, и её внешность в целом становилась всё более привлекательной, хотя резко опережала своё время. И была всё же источником огорчений для неё самой, так как при всей любви к современности самоуверенной она не была, да и не собиралась становиться «первопроходчицей». К тому же она находила каждое новое отражение в зеркале неожиданным и кто знает – может быть, даже чуть-чуть вульгарным?

Впрочем, не заставивший себя ждать успех (немалое число поклонников) быстро примирил её со своеобразием внешнего облика. При этом на самом деле она оставалась собой, всё той же Юной, какой её воспитала Соня. В глубине души она была девушкой серьёзной, трудолюбивой и стойкой. Но внешне она таковой не казалась. Успех радовал её, поклонники нравились, энергия в ней кипела. Она не просто любила танцы, а не пропускала ни одного вечера в ЛЭТИ (и в ближайших институтах тоже).

Однажды я видела там, как она танцует: лёгкая юбка шестиклинка вихрем вилась вокруг стройных ног, прямо как у испанки или даже кубинки[233]233
  Куба и Мексика были в моде.


[Закрыть] – то есть почти как у Лолиты Торрес.

Среди её знакомых однокурсников и бывших одноклассников имелись и стиляги, эти странноватые красавцы[234]234
  Далеко не все из них были красивы, зато как расфранчены и как «несли» себя!


[Закрыть] с глазами навыкате и напомаженными коками, одетые по «ультрапарижской» моде (да, но аляповатой, а значит всё же доморощенной). Ещё они были похожи на больших и по-своему великолепных клоунов, дающих в зале ЛЭТИ представление «Современные танцы», в высшей степени серьёзное (и оттого почему-то также и очень смешное).

Встречались среди них и фарцовщики, но полубогемные, «ненастоящие» – в соответствии с размером Юниного кошелька, да и с модой, отдававшей предпочтение недорогим, но ярким и блестящим украшениям (клипсы потеснили серьги, пёстрые бусы – кольца с настоящими камушками).

В общем, Юна делила своё время между учёбой и весельем так, что его едва хватало на сон. Непостижимо, каким образом она находила его и для меня, при этом ничуть не скупясь (она ко мне очень привыкла, а известно, что «привычка свыше нам дана»).

Под занавес нашей близкой дружбы я (шестнадцатилетняя) говорила ей: «Юника, ты у нас отчасти и вдруг – африканка! Ты как Пушкин, хотя я толком не понимаю, чем же ты похожа на него».

А она отвечала, смеясь: «Боб, это тебе следовало бы больше походить на Пушкина, чем на дядю Исаака, ты ведь сочиняешь, и кроме того, я тебя много лет воспитываю в этом духе, а надо мной никто и не трудился».

…Но в описываемое время – мне было тринадцать, а ей немногим больше двадцати. И когда её новый облик почти сложился, я стала иначе (и наперекор «им всем!») восторженно воспринимать его.

Теперь «мы с Юной» нередко значило «Юна со мной в придачу». Я бессовестно подражала ей (благо реальное сходство было равно нулю), играя в старание стать на неё похожей. Это было всё же куда легче, чем пытаться походить на маму.

В глубине души я терпеть не могла «весь этот негритюд». И поэтому бессознательно убедила себя, что у неё он другой, совсем не такой, как у всех. А значит, он (нет, конечно же, не он, а поздний Феллини, экзотика восхода и заката, об этом речь впереди) каким-то – «сбоку припёка» – образом имел отношение и ко мне. Но в отличие от Юны, он куда затаённее и мягче проявлял себя в моём внешнем облике.

Итак, я вовсю подражала ей, ничуть не любя «себя-артистку» в этой роли, но несмотря на это – с искренним увлечением. Это подражание было чисто подростковым, напускным и неустойчивым, отчасти бравадой, а также игрой. В сущности, оно слетало и смывалось так же легко, как актёрский грим или слегка подкрашенный акварельной краской песок после игры в индейцев на речке Ветлинке. И всё же совсем уж даром мне это не прошло. И то затаённое, что было в этом, во мне так навсегда и осталось (несмотря на совместные и возмущённые протесты Ир и Твиль).

Впоследствии один мой приятель (злоязычный до едкости, но не лишённый остроумия) называл это «румынским оркестром». Юна же была «из поздних», и перемены в её внешности как бы и не касались её самой. Она была весела и делала вид, что ни в кого – пока – не собирается влюбиться. Во мне она по-прежнему видела Боба (своего «зайца в зеркальце» и весёлую «приготовишку»[235]235
  Её собственные слова.


[Закрыть], но теперь уже в студенческом смысле слова). Поэтому отношения наши, чуть было не поколебленные мной через год, к счастью, оставались неизменными.

А то, что мои «старые» одноклассники нагловато называли «чуйствами», я не замедлила (да нет, всего лишь безуспешно и несерьёзно попыталась) переадресовать своей новой приятельнице Але Ш.

Кажется, сейчас я непозволительно забегу вперёд, иными словами, попытаюсь наскоро проглотить третью «круглую» точку, ещё не добравшись и до второй. Но ведь о той мне вскоре придётся говорить подробно. И поэтому – не лучше ли вкратце покончить (в пределах этой повести) хотя бы с круглым остатком «многозначительного троеточия»? Остановлюсь на форме диалога с обобщённым читателем.

Шаг в сторону – о третьей точке

Коснёмся одного противоречия (которое и, быть может, не так велико, как кажется на первый взгляд, но всё же как бы кричит: «Внимание, внимание!»)

Читатель (из старших, из молодых и даже юных) вправе спросить:

«Но где же те идейные, убеждённые люди (коммунисты и беспартийные), которые строили и воссоздавали жизнь – и после войны, и на стыке 50-х с 60-ми? Где объективная картина, в которой могли бы найти своё место герои знаменитых кинолент, воплощённые большими актёрами – в частности, Олегом Ефремовым, Алексеем Баталовым и другими?»

«Как можно было не просто ограничить, а грубо обрубить их круг, сведя его к персонажам вроде Полины Скворчихи, её сына Владимира, ушедшего в администрацию завода, педагога «под Крупскую» Антонины и, наконец, семейного тирана («полужандармского» полковника) Коновязова-старшего?»

«Каковы были настоящие убеждения отца Иры, его старшего брата, да и литераторши Евгении Николаевны, которая исполняла в школе также и обязанности завуча?»

Эти замечания справедливы, но не вполне применимы к этой повести. Начну с их правомерности, то есть с того, что автор (как и условно обобщённый им читатель) не сомневается в том, что люди, по типу своему близкие к героям произведений послевоенного времени[237]237
  Знакомые всем нам по книгам и фильмам.


[Закрыть], таким как хирург Владимир Устименко (в кино А. Баталов) или главное лицо фильма «Председатель» (в исполнении М. Ульянова)[238]238
  И другие герои ряда известных в своё время романов и киноверсий.


[Закрыть], были настоящими защитниками во время войны и строителями жизни в восстановительный период. Более того, кто же, как не они, подготовили «оттепель»?

Эта мысль сама по себе справедлива и проста. Но, к сожалению, намного сложнее было бы ответить на вопрос, каковы были личные и выстраданные взгляды того или иного из них (включая самых разных людей – от вышеупомянутых и вплоть до моего отца, его старшего брата и литераторши Евгеши).

И если даже принять за данность, что разброс их мнений и убеждений вполне укладывался в рамки «от жёстких коммунистических догм до простых социалистических реалий», то какой мерой прикажете измерить их горький опыт и горчайший – до едкости и муки – затаённый скепсис, а главное, страх перед скрытыми от них (и не одними стенами Большого дома) сторонами действительности?

Перейдём теперь к неуместности этой темы в данной повести. Радио тогдашние школьники (как, кстати, и нынешние) почти не слушали, на собраниях скучали, ни в какой реальной производственной жизни не участвовали.

Ир-Твиль, в бытность свою большим ребёнком и ранним подростком, познавала мир взрослых в основном эмоционально (то эпически полярно[239]239
  Имеются в виду полюсы (или крайности) подросткового максимализма.


[Закрыть], как сагу и эпос, то лирично – то есть доверчиво, с вопросительно-боязливым приятием, а порой и с пьедесталом или коконным просцениумом).

Но став ученицей средних классов, она и не думает «примыкать к знамёнам»[240]240
  Проще говоря – вступать в комсомол.


[Закрыть], а вместо этого увлекается кино, Эрмитажным кружком, поэзией, историей (а заодно и вообще всякой всячиной). Что же касается её «екатерининского конфликта с эпохой», то мирное окончание его не случайно совпадает с наступлением оттепели.

Но в ещё большей мере совпадает с перерастанием иного конфликта: большого ребёнка с подростком – или внутреннего, с самой собой. Совпадение этих двух событий во времени окажется очень важным для её будущего, но она пока что не знает этого.

Откуда же было ей знать, какими были убеждения её отца или литераторши Евгеши, если до конца средних классов (или этой повести, что одно и то же) ни тот ни другая с ней об этом ни разу не заговаривали?

Но тема эта будет продолжена и развита – на страницах следующей повести «По улице Зодчего Росси». И не в одном лишь остатке троеточия, но и в «Обзорной главе». Там мы с обобщённым читателем наконец или обретём возможность понять друг друга, или разойдёмся во мнениях окончательно.

_{…………………………………………………..……………………………}

Вторая (но не просто круглая, а как бы проткнутая спицей) точка пресловутого троеточия, напротив, была совершенно конкретной. Она возникла после разговора с маминой сестрой Бэбой, который глубоко задел меня, оставив по себе долгий след – и в сознании, и в so called бессознательном. Так что к последствиям этой «беседы» ещё придётся вернуться, но, может быть, и не в этой повести. Перехожу к своему «визиту» на Зверинскую.

Отголосок, 13–14 лет

Нельзя сказать, что тётя совсем не изменилась за те месяцы, что прошли после смерти дедушки. Она прекрасно выглядит, у неё появились новые платья, уже не сугубо делового, но сходного стиля. В них больше нет старомодных плечиков, они стали более лёгкими, промежуточность же выражается в пристрастии к белым отложным воротничкам и манжетам. Поэтому, хотя мама и говорила, что тётя тяжело переживает смерть дедушки и не может привыкнуть жить одна, я, принимая это на веру, всё же не могла не подумать, что страдает она спокойно и не подавая вида.

Со своей стороны, я также не могла заставить себя войти в комнату на Зверинской как ни в чём ни бывало, хотя всё там осталось почти таким, как было. Я там и не бывала больше, хотя тётя Бэба успела – далеко не раз – побывать у нас.

Но однажды мама попросила меня привезти несколько книг, Бэбе не нужных (главным образом воспоминания и описания путешествий, XIX век. И, конечно же, двухтомную дедушкину Библию). Она сказала, что тётя очень обижена на меня, бывавшую раньше не реже трёх раз в месяц, а теперь вообще забывшую дорогу в дом. (По правде говоря, войти в осиротевшую комнату было больно, что-то во мне сопротивлялось, и я согласилась, заранее внутренне дрожа.)

Упакованная коробка с книгами лежала на диване, тётя Бэба была настроена довольно приветливо, был приготовлен чай. В сумерках казалось, что комната почти не изменилась, так же стрекочуще и мерно отстукивали свои секунды часы… И тут я взглянула на кушетку, голландскую печь и ставшую отчего-то нелепой (между гладильной доской и швейной машинкой) заваленную выкройками качалку. И с такой силой ощутила их и своё сиротство, что не смогла удержаться от слёз, забыв, что любое бурное выражение эмоций, как бы мимолётно оно ни было, вызывает в тёте Бэбе дух противоречия.

Мы начали чаёвничать (из знакомых чашек, всё с тем же вареньем), негромко обменивались краткими репликами. И я уже чувствовала, что начинаю оттаивать, успокаиваться, но тут-то тётя Бэба и сказала: «На твоём месте я, пожалуй, не переживала бы так», – и многозначительно посмотрела мне в глаза.

Я с детства боялась этого выразительного взгляда тётушки, в нём было нечто осуждающее (отчасти и гипнотизирующее, даже чуть ли не садистское). Так, когда мне было года три, она, некоторое время продержав меня под эдаким взглядом в пустой комнате, потом минут пять щипала и щекотала, пока я не зашлась в крике, а затем сказала вбежавшей спешно маме: «Не понимаю, что это с девочкой. Часто она так?»

Довольно холодное, хотя и неоднозначное отношение ко мне тёти я объясняла многим – например, ревностью или тем, что её восприятие мира резко отличалось от нашего, но этого её взгляда я всегда – и не без оснований – побаивалась.

Тётя Бэба, помешивая ложечкой сахар с лимоном в чашке, спокойно продолжала:

«Я должна была рассказать тебе об этом значительно раньше, но твой дед ничего так толком и не узнал, а твой отец не простил бы мне… Но я почему-то не сомневаюсь, что ты ему не скажешь о нашем сегодняшнем разговоре. И очень кстати, что он опять в командировке». Пауза.

«Видишь ли, существуют большие сомнения насчёт того, кем ты мне приходишься», – она подчеркнула слово мне, а я уставилась на неё в изумлении.

«Дело в том, что ты родилась года через два после нашего с отцом приезда в Кривощёково и мы очень боялись за Риту, пока она ждала тебя».

Тут я с облегчением подумала, что Бэбин пристальный взгляд связан с желанием обстоятельно обсудить (и осудить между строк) то, как мы с мамой болели в первые две недели после моего рождения в холодной палате «на чёрных тюфяках», то есть в первые дни – даже и без белья.

Я была близка к истине отчасти, но далеко не вполне. Действительно, ещё минут пять она говорила о пузырчатке, от которой младенцы мёрли, как мухи. И о том, как удивительно и уму непостижимо, что отцу удалось найти и вызвать московского профессора, тоже эвакуированного в Новосибирск (и притом законного обладателя патента на один из первых кожных антибиотиков).

А мама тем временем лежала в горячке, приходя в сознание только во время кормления – на минутку. История эта была мне известна хорошо, даже слишком – издавна и во всех подробностях. И я спокойно ждала, пока тётя до конца выскажется на эту тему, но тут-то она и сказала:

«Так вот, существует мнение, что ты – это вовсе и не ты, что Ритина дочка на самом деле не выжила. А твой отец, боясь, что она этого не вынесёт и чтобы скрыть беду, взял одного из этих, как их, пересылочных младенцев. Да, из лагеря в тридцати километрах от нас, их должны были отвезти в детприёмник, а в роддоме проверяли, кто выживет, а кто нет. Конечно, это лишь одна из версий… А через некоторое время он сообщил всем, что тебя вылечили. Об этом в Кривощёкове ходили разные толки и слухи, я ведь была официанткой, а иногда сидела за кассой. Да-да, и я не раз слышала, как люди говорили…» – и тут она вдруг замолчала, как вырубилась. Пауза.

О, как она любила подобные паузы, и ничто не прервало эту, долгую и эффектную, так как я была в столбняке от услышанного. Затем она продолжила: «Конечно, я не сказала ни слова об этом дома, так как эти слухи причинили бы слишком сильную боль твоим деду и маме, а твой отец – он меня заклевал бы, отправил подальше, с глаз долой, и мне пришлось бы снимать где-нибудь угол…»

Помолчав ещё немного, она добавила: «Никаких доказательств, к сожалению, нет, потому, что он не человек, а кремень. Всё должно быть так, как он решил, ну а что касается Риты, то она влюбилась в тебя с первого взгляда, хотя смотреть было не на что, уж поверь. Но она никогда ни в чём бы не усомнилась… И всё же на твоём месте я задумалась бы… И не плакала бы, да и нос не задирала слишком».

Я встала, не допив чай и не сказав ничего. Её слова более чем достигли своей цели, ведь я совсем не была похожа на маму, а в то время – недостаточно и на отца. Я оделась, действуя автоматически и деревянно, взяла книги, сухо и быстро попрощалась, почти на неё не глядя, затем вышла и стала, как лунатик, добираться домой. Меня встретила очень встревоженная мама: «Звонила Бэба, она в истерике, в чём-то кается, но вместе с тем говорит, что вреднее тебя никого не встречала. Что у вас произошло?» – а затем, взглянув на меня, она почти заплакала: – О чём она говорила с тобой?»

В трамвае я решила, что никому, кроме мамы, ничего не скажу, но и к ней обращусь, только если она будет настаивать; скрывать бесполезно, ведь она читает моё лицо не просто, как книгу, а как букварь.

Кое-как снимая пальто и плача, я вкратце пересказала ей разговор с тёткой. Но мама не изменилась в лице и не побледнела, как я боялась. Она сказала: «Запомни навсегда, если по глупости сомневаешься, что ты – моя дочь и дедушкина внучка. Ну а что касается людей, то, пожив с моё в этом городе, ты знала бы, с какой лёгкостью они (долго ли умеючи!) клевещут и доносят. Запомни: никогда не верь сплетням, всегда требуй прямых и простых доказательств. Ну а Бэба… у неё такой характер, да и климакс, и одинокое положение в жизни, а ещё – эти её истерия и зависть. Я ей всегда прощаю. Со временем, не скоро, но простишь и ты – и всё забудешь».

Итак, инцидент был исчерпан и больше я никогда ни с кем о нём не говорила. Никаких доказательств, подтверждающих Бэбину правоту, в дальнейшем не появилось, никто ниоткуда меня не разыскивал… Одним словом, всё сказанное ею «кануло и исчезло без отзвука на протяжении грядущих лет».

И всё же за те сорок минут, что я ехала домой со Зверинской, я понимала лишь, что так могло быть и на самом деле. Краешек земли, приподнятый над бездной, опустился и встал на место только через несколько дней.

Отголосок Твиль

Мои «другие родители»… кем же они могли быть, если бы я действительно родилась в лагере?.. По идее – кем угодно, но нет… мне часто говорят, что у меня барственные руки – не просто тонкие и белые, но ими можно делать что угодно – стирать или возиться с землёй на грядках часами, – а им хоть бы что, они всё такие же нежные. И это – после мытья обычным мылом… Может, она (то есть та, другая, с таким трудом представляемая мама из лагеря) была «из благородных»? И её – изнасиловали? Но если она доносила ребёнка до конца, если ей позволили, тогда и «отец» был не из зэков или простых солдат, а из старших надзирателей или… Если рассуждать так, то я, возможно, незаконный ребёнок дворянки и палача (или просто гэбэшника), как Юрик Коновязов, только – ещё ужаснее?

Последнее (то есть то, что «отец» был из таких) вполне вероятно, а вот первое, – её дворянство – сомнительно. А если наоборот – она была крестьянкой, просто очень физически сильной, и сумела скрыть беременность? Или если она не из тех и не из этих, а просто её посадили – ну, скажем, на позднем месяце? Да, но тут сомнительно всё вообще…

Ведь и коммерции советники (дядья и деды моего отца Исаака с жёнами) выглядят на старых дагерротипах представительно и импозантно – вицмундиры, твёрдые стоячие воротнички, а у их статных и стройных жён прекрасные белые руки…

Да и какая мне разница, кем она была или могла быть? (О, как её жалко! Она, наверное, давно уже умерла…) Как же мне хочется, чтобы всё это оказалось неправдой!

Боже и Господи дедушки, (я не сомневаюсь, что Ты есть!), сделай же так, чтобы я и этот человек, мой страшный «отец», если только он не Бэбина выдумка, человек из проволочно-колючей бездны и из широченного, глубокого, чёрного лестничного пролёта – Господи, сделай так, чтобы мы никогда с ним не встретились!»

_{………………………………………….……………………………………}

Но в правдивом монологе Твиль – всё же что-то было не так. Бедной сиротки из меня не выходило, слишком много любви досталось мне от деда и родителей в детстве. Поэтому к искренней боли примешалась капелька декламации. А мамины слова (они и не могли быть иными, я знала) возвращали к обычной реальности, и постепенно чувство шока прошло.

Понемногу всё это почти забылось, однако я поняла – и пожалуй, опять-таки несколько преждевременно, – что существует целый ряд скрытых и непредсказуемых, но вполне реальных возможностей (не только в будущем, но и из прошедшего, точнее, нежданных вестей и отзвуков оттуда). И размышлений «на краешке сознания» хватило мне надолго…

Всё же первое впечатление от рассказа тётки было как вид провала в глубины земли, в который лучше не заглядывать. Так это и осталось во мне – в какой-то невнятно-неясной, подсознательной форме.