Текст книги "Гербарии, открытки…"

Не ища запоздалого (на много лет) оправдания этим странным поступкам, «взрослое я» постарается дать более широкое и отвлечённое представление[99]99
  Отчасти также и объяснение, но не конкретное и неполное.


[Закрыть] о них (и им подобных) – в следующем по счёту Отступлении.

Но в нём читателю не найти самого поединка, так как его и не увидишь – идёт подспудная, затяжная борьба в процессе роста, в ходе которой большой ребёнок заранее обречён на поражение. Оно состоит в том, что он не становится (или не остаётся) тем, кем мог бы стать в отрочестве.

Отступление 3-е, по духу классическое «О большом ребёнке и подростке»

…Итак, отступим. И начнём – издалека? Да нет, исходя из всё той же повести «Отрочество»[100]100
  Л. Н. Толстой назвал «Отрочеством» часть своей книги о Николеньке – подростке.


[Закрыть]. Нужно ли напоминать, что Толстой жил и писал во времена, называемые ныне «золотым веком» русской словесности? Тем не менее придётся спросить, справедливо ли применительно к Николеньке Иртеньеву понятие не отрочества вообще, а отрока – даже и во время, описываемое там? И дело не в том, что оно совпало с царствованием Николая I, а просто в том, что не во все (хотя бы и самые классические) времена маленький подрастающий человек, «дитя человеческое», может (пусть и на самое короткое время) стать отроком. Что же это такое – отрочество, да и кто это – отрок?

…В древнейшей – для нас – из книг, в Библии (Пятикнижие, книга «Бытие»), Адам до первородного греха – это всё ещё Большой Ребёнок на грани превращения в Отрока, но он ни в коей мере не подросток, пока остаётся в Эдеме и не пал.

Подростком (имеется в виду не физический рост и возраст, а соответствующий возраст души) Адам становится уже после нарушения Завета с Богом[101]101
  Завет этот был до крайности прост: «Люби Бога и всё вокруг. И не ешь плодов с Древа познания добра и зла».


[Закрыть].

Вспоминая детство (обычное и, конечно же, счастливое), человек кажется себе в нём более лёгким и светлым. Где же проходит граница между большим ребёнком и отроком, да и в чём же заключается провал, отделяющий отрока от подростка? Каждый из нас побывал (то есть в какой-то момент стал и в какой-то мере остался) подростком. Процесс превращения идёт долго, но само оно случалось всегда внезапно.

Большое дитя растёт, начинает неумело размышлять о происходящем, а не просто жить, как раньше, в мире природных стихий и родственно-дружеских привязанностей, затем приключений, житейских превратностей, фотокарточек памяти, игр, сценок, приблизительных оценок окружающего – так оно до сих пор воспринимало мир. И это помогало ему отторгать, как зеркальным щитом, реальность недобрых и сложных психологических отношений.

Но кого же в сущности называют отроком? Это слово принадлежит ещё церковно-славянскому языку (для нас он – язык древних, возвышенных понятий), а означает оно на нём всего лишь человека в возрасте от восьми до шестнадцати лет.

Но ведь задача церкви заключается если и не в самом воссоединении «земноводного», приземлённого человеческого «я» с его первообразом (что может быть дано и осуществлено только свыше), то в указании пути к этому, наставлении на него.

Итак, выходит, что отрок – цель почти недостижимая, понятие старинно-абстрактное?

Да, но это и не совсем так, ведь Адам отроком стал и какое-то краткое время был. Он получил из рук Бога свою невесту Еву (кстати, ничто в тексте Библии не указывает, что в Раю она была его женой по нашим земным понятиям). А о том, что он был отроком, а не ребёнком, свидетельствует то, что после падения Бог говорит с ними (Адамом и Евой), как с существами, отвечающими за свои поступки.

Падение Адама – это в сущности падение из состояния отрока – в подростка, из творения, соответствующего своему небесному имени, в существо двойственной, нестабильной, несовершенной – иными словами земной – природы.

Разумеется, оба эти определения (отрока и подростка) являются частными, да и область, которой мы коснулись, принадлежит лишь не вполне каноническому Преданию.

И остаётся добавить, что если многие из нас внимательно и искренно вспомнят себя в возрасте приблизительно 8–11 лет, то увидят и какие-то моменты личной цельности, радости и единства со «всем вокруг», но при этом всё же несколько другим, чем та действительность, которая затем вновь окружает. Это и есть заплывы в мир отрочества, которое как состояние осознанное и проявленное до конца в наши дни уже мало кому дано.

Возвращаясь всё к той же книге, к «Отрочеству», я осмелюсь заметить, что, несмотря на свои прекрасные природные качества, воспитание и таланты, Николенька отроком стать не смог бы, а мог – только сразу подростком. Это видно из описания того несчастного вечера, когда он был опозорен не только «в глазах света», представленного сверстниками на детском балу, но и в глазах людей близких (по крови и по личному выбору) – бабушки, Володи, papá (фр.) и Сонечки, а также собственных.

Для точки перехода большого ребёнка не в отрока, а в подростка (точнее, в момент осознания себя последним) характерно это чувство опозоренности, замаранности в чём-то и своей несостоятельности.

Нередко это сопровождается и тем, что резко меняется сама картина окружающего мира – из идиллической она превращается в пошлую и «обнажённую всякого добра»[102]102
  Строка из псалма (церк.-слав.).


[Закрыть]. «Как я скверен, и как они злы ко мне!» – вот ключевая мысль пика переходного периода.

Л. Н. Толстой не стал задерживаться на этом перекрёстке. «Все» понимают и милостиво прощают Николеньку, и всё же начиная с этого места всё яснее, что из искреннего и доброго этого мальчика непременно вырастет чудак, «человек не как все».

А кому же (судя по написанному ими или о них) всё же случилось на короткое время и побыть, и почувствовать себя отроками? Это был удел питомцев кратких, но истинных эпох (истинных в том смысле, что не лицемерных, не лживых, живших не эклектическим повторением и подражанием, а чем-то своим). И если говорить о временах, достаточно близких к нам (в российских пространствах), то, в частности, это время русского неподдельно классического века. От краткого царствования Павла и почти до конца долгого – Александра I, а затем обрыв. Время детства Пушкина, а позднее и Лермонтова, отчасти также – Тютчева и Баратынского[103]103
  Для рассмотрения был выбран период российской истории с конца XVIII и до начала XX в. (включая его первое пятнадцатилетие). Выделяемые в нём промежутки времени или «эпохи» правильнее было бы назвать также и «проецируемыми в будущее» или проще – пролонгированными ещё на 10–20 лет. Так, в частности царствование Павла было коротким, но начатые им преобразования нашли продолжение при Александре I, обогатившись при этом тем лучшим, что было извлечено последним из времён правления Екатерины – победами русского оружия, да и тем, что расцвет дворянства, как сословия уже принёс при Александре немалые плоды. Обе Отечественные (1812 г. и II-я Мировая) войны также оставили своё гулкое эхо во времени – и примерно лет 15–20 оно было действенным, а затем постепенно перешло в область воспоминаний и преданий.


[Закрыть]…

Да, пожалуй, ещё также краткое, каких-нибудь пятнадцать лет, время преддверия XX века, впоследствии представшее – но обманчиво и недолго – в качестве «серебряного века». Время отрочества и юности Цветаевой, Мандельштама, Гумилёва, Пастернака… По-видимому, к этому можно добавить ещё и годы обеих российских Отечественных войн…

Пушкин был отроком лишь краткое время, упав же с этой высоты на уровень подростка (ниже уровня моря), мучительно и некрасиво страдал, из протеста и негодования дошёл до написания одиозной «Гаврилиады». Но став взрослым, вспомнил об отроческом «времени златом» – в своей прозе («Повести Белкина»), которая вся написана ностальгически и о людях, росших именно тогда и получившихся из тех отроков, а не только подростков. (Хотя им и пришлось испытать падения с высот и всевозможные превратности судьбы в юности.) Если бы таких понятий, как отрок и отрочество, для людей не существовало (в памяти!), то не было бы нам дано и представления о таких качествах, как благородство и честь…

Ребёнок растёт, но отроком он может стать только на краткое время, фактически на мгновение полноты и ясности, когда он осознаёт вдруг, что живёт, радуется и страдает, мыслит и существует… Отрок – это некий маленький королевич, «сын Адама», которому предстояло и предназначено было – править (лучше всего это представление выражено в «Сказках о Нарнии» К. С. Льюиса и в одной из глав «Волшебной горы» Т. Манна).

Но парадокс (весьма прискорбный) заключается в том, что в этот-то миг своей земной жизни, на её первой вершине он, подражатель и «сын Адама» – как раз и перестаёт быть большим ребёнком, теряет своего детского ангела, внезапно становится беззащитным перед злом. И этим предуготовлен к падению со своих малых небес, чтобы познать одиночество и боль во всей их полноте, боль шипов прирождённого первородного греха и своего одинокого креста, который потом он будет нести по жизни как свою судьбу.

Это мгновение отчётливее и полнее всего выражено и в отдельных строфах из «Мцыри» Лермонтова и в строках одного раннего стихотворения О. Мандельштама:

 
И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьётся упрёк.
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок.
 
 
Выстрел грянул. Над озером сонным
Крылья уток теперь тяжелы,
И двойным бытиём отраженным
Одурманены сосен стволы…
 

«Равнодушная отчизна» здесь – не конкретно и именно Россия, а весь земной шар, большой мир в миг падения из точки зенита, точки наибольшей осознанно естественной свободы. Только что обретённой, но лишь на краткий миг (а раньше и не замечаемой, потому что бессознательной, детской). Однако в миг падения – из бытия, уже переставшего быть детским, но навсегда запечатленного в сознании – это вновь тот мир, на мгновение увиденный, как дворец на холме царства отрочества. Но тут-то и торжествует впервые осознанное одиночество.

Когда же всё-таки подростками окончательно становятся? Да именно тогда, когда увидят свои (а также и окружающего мира) грех и пошлость и это пронзает душу, как гвозди. А потом, уходя в бессознательное, в амнезию, так и продолжает притупленно болеть в глубине – на всю жизнь, но эта боль и тяжесть становятся чем-то неосознанно привычным.

И именно в оный «миг истины» (назовём его «подростковым») человек впервые оказывается под первоначальной тяжестью своей, и только своей, крестной ноши – иными словами, на линии своей судьбы. И лицом к лицу с дефектами своего «я» (но назовём всё это немного иначе, по старинке – наедине со своим одиноким крестом.) Это, к сожалению, относится ко всем людям без исключения, в том числе и к атеистам.

Но разумеется, как и для Адама в час изгнания из Рая, так и для подростка – ни о каком покаянии или добровольном несении этой ноши не может быть и речи.

Подросток сразу же в негодовании «спасается бегством» от внезапного прозрения (и от своего креста) – и изо всех сил рвётся в мир удовольствий, занятий, игр… А порой и хуже – в мир маскарада, скоропреходящих обличий, грима, лицемерия. Или ещё хуже – в некий иллюзион зеркал, наркотиков, алкоголя etc… Так действует (на древнего отрока Адама в каждом из нас) сознание креста, своего и одинокого. Мы видим это как некое личное уродство: «О, как всё изменилось!». И долгое время не в силах ни понять это, ни принять.

Но не будем всё же к бедному подростку слишком суровы. Когда он внезапно впервые видит себя и мир без прикрас (то есть в своём роде правдиво, но отчего-то, как в кривом зеркале), у него возникает эта судорога и гримаса боли. Назовём же её шипами крестных гвоздей или искажённо-личными особенностями, как бы навсегда пронзающими человеческое «я». В этой застывающей на всю жизнь гримаске тоже запечатлён индивидуальной облик, в ней комплексы, страхи, беспомощность и злая память обид, в ней все наши психологические немощи. То, от чего избавляемся с великим, быть может, наибольшим трудом, с мучительным сопротивлением и трением о мир и о свою природу. Или, проще говоря – боль, длящаяся иногда всю жизнь.

Ведь детская душа и душа отрока в нас не умирают (души вообще бессмертны), они лишь уходят вглубь, прячутся, как в матрёшку. В смирении своём человек вновь может обрести и детскую душу, и душу отрока (да и будущего старца, это реализуется крайне редко, но в принципе – ведь возможно). Дело же не в самой детскости и вообще возрастных качествах, да и не в том, что во втором случае жизнь прошла (или обошла) самый активный и опасный участок пути в этом мiре. А в том, что душа эта – опять как у отрока, но взрослее и умудрённее, в сознательной радости, в согласии с Богом и миром, ближними и природой.

Если бы бедный подросток мог знать, что никак не покинут Господом, что, быть может, именно ради него (и таких, как он) Он и принял само Распятие и Крест, ему было бы нелегко, но всё же намного легче. Однако это понимание приходит далеко не сразу, да и отнюдь не ко всем.

Но вот перед нами иные эпохи и более трудные случаи, когда большой ребёнок не успевает стать отроком в силу неблагоприятности времён и обстоятельств, так что момент становления подростком настигает его раньше. В этом случае отсуствует главное в соединении естества – то, что оно состоялось. И человек на краткий миг успел обрести свою цельность «сына Адама» (но – этого нет!). Так получается так называемый «расщеплённый» человек, лишённый цельности (в частности, таков случай Иринки и Твилики).

Какие же это эпохи и какое отношение к ним имеет (право же, неповинно выбранный как пример «из Л. Н. Толстого») Николенька? Прежде всего те, в которых со временем обращаются неестественно. Эпохи остановившегося, нарочито задержанного времени (вторая половина упомянутого царствования). Затем те (например – пореформенная Россия после отмены крепостного права), внутри которых время кружится, как белка в колесе, пытаясь найти средний и приемлемый для всех выход. И не находя его, без конца возвращается на «круги своя». И наконец, те эпохи, в которых господствует противоречащий человеческому естеству, механический, жестокий идеализм, принцип диктатуры – пролетариата ли, инквизиции, презирающей свой народ олигархии или «всего лишь» господства одной нации над другими…

Но и это ещё не всё, сюда относятся также эпохи, по существу своему крайне неустойчивые, готовые изменить себе в любой момент, эпохи цинизма и безверия, в том числе господства демоса, плебса и, соответственно, хлеба и зрелищ. В наше время Европа воочию убедилась, что демос существовал не только в эллинистическом мире, а плебс – не только в Древнем Риме. Мы видим, что чрезмерное угождение им обоим может погубить современный мир точно так же, как когда-то сгубило греко-римский дохристианский мир (и Западный, и Восточный)…

Вернёмся всё же к несостоявшемуся, не бывшему ни мгновения отроком подростку, из которого вырастает человек расщеплённый, порою даже не только не целостный (цельный), а «бесцельный, лишний[104]104
  Вспомним «лишних людей» из русской классики и подивимся разнообразию их типов. А также и тому, что нередко это далеко и не худшие из окружающих.


[Закрыть]». Пройдём мимо редкого, так назывемого «байроновского» (и лермонтовского) случая, когда большой ребёнок становится отроком в самом конце, на обрыве своей (ещё нелицемерной) эпохи, и срывается «в подростка», как в бездну, как падучая звезда с небосклона, иными словами – мимо случая в чём-то «люциферического».

Поговорим лучше о расщеплённой личности на фоне общего множества примеров, известных из литературы. В русской классике этот персонаж в его сыровато-первичном, «мелкочиновном» и разночинном виде лучше всего описан Гоголем, а в более смягчённом и облагороженном культурой облике – Чеховым (кстати, ведь понятие «чеховский человек» равносильно слову интеллигент).

Но будь это гоголевские Поприщин и Акакий Акакиевич или чеховские Мисаил (герой «Моей жизни») и персонажи «Вишнёвого сада»[105]105
  Разумеется, за исключением Лопахина.


[Закрыть], всё это – люди, предрешённо претерпевшие, им предстоит узнать обиду, «нужду и лишения»[106]106
  Строка из речитатива Марфы в опере «Хованщина»: «Узнаешь ты, княже, нужду и лишенья…»


[Закрыть] – такова уж их изначально подростковая суть и личная ноша судьбы. Им и у Гоголя, и у Чехова (но далеко не у них одних) противопоставлены обидчики, торжествующие хамы, те, кто, в бытность свою подростками, выбрали модель подавления и унижения – вплоть до уничтожения других.

В связи с этим возникает ещё один вопрос, но ответа на него здесь не будет: отчего же подростки, выбравшие роли от Фантомаса – с большой буквы – до уголовника или даже карателя (и превратившиеся в соответствующих, также расщеплённых, но псевдоцельных взрослых), так мало интересовали литературу вплоть до XX века? Зато совершенно поглотили её внимание в наши дни, правда, лишь на самом поверхностном уровне. И дело не в том, что торжествует детектив, беда не в этом, а скорее в том, что Фантомас и ему подобные – это всего лишь маски, вглубь же внутренней «разноликой матрёшки» антигероя никто не пытается заглянуть.

Безусловно одно: в наше время он давно уж не аристократ, как князь Валковский, маркиз де Сад или де Вальмон, а также и не безумец с идеей фикс, как Родион Раскольников или Сашка Жегулёв[107]107
  Де Вальмон – маркиз, герой романа Ш. де Лакло «Опасные связи», Сашка Жегулёв – революционер-террорист, герой одноименного романа Л. Андреева.


[Закрыть].

…Есть, пожалуй, единственное, но казалось бы, малоинтересное исключение – мальчик Ламберт у Достоевского («Подросток»), заставший как-то раз свою maman и наставника аббата… вместе. Но великий писатель пишет о своём подростке Аркадии, испытывающем лишь гадливую тягу (смешанную с негодованием) к подростку Ламберту. И вопрос о том, как ужас перед злом и осквернением может перейти в торжествующее упоение ими же, оставлен им открытым (впрочем, может, и к лучшему).

Но вернёмся наконец-то к нашему, не только бедному, но и вполне конкретному подростку…

Отступление закончено

Первая половина сентября ушла на бивуачно-лагерную жизнь на новом дачном участке и на его разбивку. Родители стали отдавать этому участку (примерно в 4 километрах от станции Васкелово) всё своё время по выходным. Когда я, с ноября до конца марта не бывавшая там из-за болезни, увидела в апреле эти места, то обнаружились кусты, саженцы, множество пролопаченных гряд и вполне приличная времянка с погребом (впоследствии летняя кухня, годная для всего понемножку – ночлега, еды, инвентаря и мытья).

Ограничусь упоминанием и не буду ворошить эти первые, сумбурные дачные снимки, так как в начале той осени решительно всё меня не касалось. А эта жизнь на болоте (его осушили лишь года через два), без электричества и воды – с фонариками впотьмах – казалась мне никак не героической, а напротив, отбрасывающей нас назад, куда-то «на чёрные матрасы без белья»[108]108
  Образ из маминых военных рассказов – о роддоме, где я появилась.


[Закрыть], во времена сразу после войны. Энтузиазм родителей и их заверения, что всё это делается для нас с дедушкой, меня как-то не трогали. Хорошо было только то, что, хотя мы и были там далеко не одни, никто поначалу не заводил знакомств, напротив, все тщательно размежёвывались. Нравилось же мне это тем, что при родителях (которым было не до меня из-за сельхозработ) можно было наконец быть одной и – впервые за столько времени – самой собой. Этому ощущению благоприятствовало бабье лето с его ненавязчивым теплом и дождиками и беглое знакомство с озёрами (их было поблизости три). Несколько заплывов смыли с меня всю се-евскую пыль и немалую часть самых мелких и мусорных летних впечатлений.

Поэтому, несмотря на «трудности жизни», середина сентября наступило удивительно быстро. Опять начиналась «весёлая школа» с выходными то у деда, то у тёти Сони с Юной.

Антонина, как бы кто из нас к ней ни относился, была для всех образом абстрактным, никто не видел её без униформы и маски, иными словами, мы знали её только как педагога. Можно было угадывать и находить её уязвимые точки, но живым существом со своим лицом (с его отталкивающими, а также и привлекательными чёрточками) она, в отличие от Скворчихи, если и была, то не для нас.

Призраки тоже абстрактны, поэтому и отсуствуя она (по инерции или, напротив, в силу новизны) продолжала ощущаться и чуть ли не мерещиться на каждом шагу (и мне ли одной?). А бывший класс «а» составлял теперь меньшую половину нового пятого «б».

Но это меньшинство за короткое время стало сплочённым, имело общие мнения обо всём, а несколько хорошо успевающих и собранных девочек вполне ассимилировались с недавно появившимися хулиганами, которые пока что не переменились, но решили на некоторое время остаться в классе. С другой стороны, появилось много новеньких, а также начались разные предметы, которые вели хорошо знающие своё дело учителя (мне сочувствующие).

Но первые полтора месяца до болезни умудрились пройти, как и раньше, – почему же, по причине всё той же инерции?

Новеньких, пришедших в сентябре, в классе теперь было почти две трети, но они ни друг друга, ни вообще никого ещё не знали. Среди них, как впоследствии оказалось, были яркие личности, например Миша (мама которого, мастер спорта по шахматам, одно время вела у нас кружок), будущий одарённый математик Глеб, его друг Валерик, ставший впоследствии и моим приятелем, а также некая Люда Р., хрупкая независимая особа в шиншилловой шубке (в квартире родителей которой уже через год начались вечеринки с танцами).

Но выяснилось всё это потом, спустя долгие месяцы, а пока они были лишь множеством одиночек, осматривающихся и выбирающих себе знакомых. К тому же и новые предметы были серьёзнее, пятый был первым классом средней школы.

А «старый» состав класса (ставший таковым за каких-то три месяца, не считая летних) – казалось бы, меньшинство – пока ещё задавал тон. Это «ядро» оказалось до странности спаянным и живучим, оно расщепилось не скоро и распалось только к концу весны. Проявляло ли оно себя как «общественное мнение», внушало ли другим свои представления обо всём, указывало ли на наклееные ярлычки и надетые им на нас (двух-трёх отщепенок) «кастрюли» – оно при этом диктовало условия игры и старалось подчинять себе новеньких, пользуясь любыми средствами. А те, ошеломлённые их поведением, терялись, и им ничего не оставалось, как этому «общему мнению» на первых порах подчиниться.

Ведь «ядро» продолжало истязать непохожих, а также пыталось, как могло, мешать учителям, что и оказалось его основной ошибкой, так как и среди последних нашлись сильные личности.