Текст книги "История города Москвы. От Юрия Долгорукого до Петра I"

Как известно, ворота у богатых и достаточных дворов, да и у всех обывателей, всегда строились более или менее затейливо, а у богатых воротные верхи устраивались в виде шатровых башен одинаких или даже и тройных, как это видно и на плане Кремля времен Годунова, а потому и летописец воспользовался случаем и отметил разрушение Годуновских ворот, как примечательного Кремлевского здания, хотя, с другой стороны, такая отметка могла явиться с мыслью о Божьем наказании властителя за обиды и насилия, какими он прославил себя.

В то время ходила молва, что и пожар Китай-города был устроен тем же Годуновым с целью отвратить опасную народную молву об убиении царевича Дмитрия в 1591 году.

Достигнув царского венца, Годунов, конечно, перебрался с своего богатого двора в царский дворец и с того времени (с 1598 г.) оставил свой двор пустым, не отдавая его никому, не находя никого достойного жить в нем, как это и было на самом деле. Великой знатности людей уже не было в это время. Только после его кончины эти хоромы огласились плачем и воплями оставшейся его семьи, когда из дворца она была здесь заключена и погибла насильственною смертью.

«Что посеешь, то и пожнешь», говорит народная пословица, что сеет человек, то и пожнет, повторяли наши летописцы при описании таких событий.

Настала, наконец, жатва и для царя Бориса. Нежданно, негаданно появился живым убиенный царевич Дмитрий. Добытый злодействами трон пошатнулся. Измена царю с каждым днем вырастала повсюду. Все лицемерные благодеянья народу, все добрые попечения о государстве и многое доброе его устройство исчезли из памяти людей, сохранивших только ненависть к царствующему властителю. 5 апреля 1605 г. царь Борис, вставши от обеда, внезапно заболел и через два часа скончался. Говорили, что сам себя отравил, но можно полагать, что был отравлен угодниками Самозванца, если не умер апоплексией, как свидетельствует Маржерет. Однако, по свидельству Массы, доктора, бывшие во дворце, тотчас узнали, что он умер от яда.

Спустя с небольшим два месяца Самозванец уже приближался к Москве и, стоя с большим войском на Туле, послал в Москву князей Василья Вас. Голицына, помышлявшего тоже о царском венце, Василья Мосальского и других своих угодников с повелением низложить, убрать с дороги патриарха Иова и истребить Годуновых.

Повеление было исполнено с большим усердием, которым особенно отличились упомянутые два князя.

Вдова царя Бориса с сыном, уже венчанным царем Федором, и дочерью Ксениею были без милости схвачены во дворце и отвезены на водовозной телеге на старый Борисовский двор, где и заперли их под стражею. Вслед за тем, немного времени спустя, туда явились помянутые князья – Голицын и Мосальский – с двумя помощниками и тремя стрельцами, которые и «предаша несчастного молодого царя и его мать царицу Марью удавлению», разведя их сначала по разным комнатам. Князь Вас. Голицын, выйдя после того из Борисовского двора, возвестил народу, что царь и царица, его мать, от страха опились смертным зелием и померли. Царевна Ксения была оставлена в живых и пострижена в монахини.

Воцарившийся Самозванец, осыпая своими милостями первенствующего боярина Федора Ив. Мстиславского, подарил ему весь дом царя Бориса, но, кажется, боярин не успел воспользоваться этим даром, – так события быстро изменяли ход дел.

Между тем, известно, что на Борисовском дворе при Самозванце был помещен воевода Сендомирский, а с ним были помещены и Иезуиты, которые здесь стали свободно священнодействовать по Римскому обряду.

Когда Самозванец был убит, бунтовавшая в то время в Кремле толпа, искавшая повсюду Поляков, осадила в Борисовском дворе и пана Сендомирского. Ворота этого двора с улицы были завалены всякою всячиною. «Мы, – говорит свидетель этого обстоятельства, – заперлись изнутри. Нас было весьма немного, но мы решили при всей малочисленности защищаться. Уже наведены были на нас пушки, одни в окна, другие в стену, но как во дворе были каменные подвалы, то без великих усилий нельзя было одолеть нас. Между тем посыпались камни к нам на двор и несколько стрельцов готовились войти к нам из монастыря (Троицкого подворья) чрез проломы, о коих мы ничего не знали, как вдруг прискакали к воротам нашим бояре, требуя, чтобы пан-воевода послал кого-нибудь для переговоров с Думными боярами. Осада тем и окончилась».

После для охраны пана-воеводы поставлена была около двора стрелецкая стража.

На Борисовский двор был сведен из дворца и несчастный царь, как называли его в народе, Василий Ив. Шуйский и с своею царицею и, дабы не мог он воротиться на царство, там же был пострижен в монахи и с царицею.

В Смутное время, когда в 1610 г. велемудрые Московские бояре присягнули королевичу Владиславу и отдали Москву во власть Полякам, в Кремле на Цареборисовском дворе поселился сам пан гетман Жолкевский и вместе с ним оставленный им после своего отъезда главнокомандующим Польскою силою и градоначальником Москвы пан Александр Гонсевский, который по указаниям гетмана в полном недоверии к Русским распорядился самым предусмотрительным образом. Ключи городовые от всех ворот забрал к себе, весь наряд (артиллерию), пушки со всех городовых стен, а также зелье (порох), свинец, пушечные ядра и всякие пушечные запасы собрал в Кремль да в Китай город, а иное и на Цареборисов двор, к своему жилью. Во всех городовых воротах он поставил сторожами своих Поляков, вместо стрельцов, которых всех выслал совсем из города; решетки у улиц сломал и обывателям строго запретил носить какое-либо оружие, даже и плотникам с топорами не велел ходить и ножи на бедре никому не велел носить.

Для Поляков такие предосторожности были очень необходимы, потому что занявшее город и Кремль их войско не было достаточно. Маскевич пишет, что они вступили в город тихо, как бы тайком, не желая показать обывателям слабые свои силы.

По свидетельству Маскевича они вошли в Кремль 9 октября по новому стилю; по свидетельству Польского Дневника – 27 сентября по старому стилю. Выходит разница в двух днях.

Гетман Жолкевский жил на Цареборисовском дворе всего только месяц и 6 ноября, по новому стилю, уехал к Смоленску для свиданья с королем. В Борисовских палатах, как и при Самозванце, был устроен костел. Происходило служение по Римскому обряду, и Латинское пение доносилось отсюда до хором патриарха Ермогена, сердечно негодовавшего на такое поругание Православной веры о Христе.

Гонсевский прожил здесь почти до самого конца Польского владычества над истерзанною Русью, до конца июня, то есть с лишком 1½ года. 27 июня 1612 г. он из соперничества с паном Струсем, прибывшим к Москве с новым войском, выступил из Кремля, а на его место в градоначальники вступил этот пан Струсь, который, конечно, поселился на той же квартире Гонсевского, на Цареборисовском дворе.

Но новый градоначальник, очень желавший удержать Москву для королевича Владислава, пришел только для своего несчастья. В это время Нижегородская рать стояла уже в Ярославле. От нее, как от благодатного солнца, с великою силою двигалось очищение народных умов, освещалась тьма народной смуты и, несмотря на изменные подвиги собиравшегося под Москвою казачества, засевшие в Кремле Поляки день ото дня все больше и больше стеснялись и обездоливались. В последнее время они претерпевали невыносимый, неслыханный голод. «Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, – говорит их дневник, – чтобы кто-либо, сидящие в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственники или товарище, если кто другой съедал такового, судились как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника, гайдук из другого десятка, жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, какой сделать приговор, и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плачу и ужасу на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, – желал умереть поскорее и не мог, – грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах, слышны были по всей крепости, а вне крепости – плен, смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение».

Проживая в таком отчаянном положении целые недели, Поляки все надеялись, что гетман Ходкевич спасет их, доставив продовольствие и свежее войско. Но Ходкевичу путь к Кремлю был достославно прегражден Нижегородским Ополчением, которому, наконец, помогли и казаки. Услыхав об этом, Поляки порешили, наконец, сдаться. Пан Струсь, муж великой храбрости и многого рассуждения, по отзыву Русского летописца, на площади перед Иваном Великим собрал оголодавшее, от глада ослабевшее славное свое рыцарство и предложил вопрос: как быть? Все единодушно решили отдаться Москалям, просить милости, чтобы оставили всех живыми. 28 октября Кремлевские ворота были отворены, и Русские вошли в запустелый и разоренный Кремль.

Пан Струсь был сначала посажен за стражею в Кириллов монастырь (на подворье; в Дневнике написано, вероятно ошибочно, Кризтовский, а может быть и Крутицкий), потом перевели его в Чудов покрепче, а затем посадили его в тесный двор, укрепив его острогом.

После того пан Струсь был взят со всем своим полком в казацкие таборы Трубецкого. Другой полк пана Будилы взят в ополчение Пожарского. В таборах почти весь Струсев полк был побит, несмотря на уговор при сдаче, что будут все целы.

Кн. Трубецкой, почитая себя главнокомандующим в собравшемся ополчении на Поляков, тотчас поселился на том же Цареборисовском дворе, который, по-видимому, представлял во всем Кремле наиболее устроенное и удобное помещение для начальников. Пожарский остановился на Арбате в Воздвиженском монастыре.

Царский дворец в это время был вполне опустошен, стоял без кровель, без оконниц и дверей, без полов, так что и самому избранному царю Михаилу негде было поселиться. Когда все пришло в старый порядок, князь Трубецкой, конечно, поселился где-либо в своем собственном дворе, а Цареборисовский двор поступил в дворцовое ведомство и, по-видимому, оставался пустым, доставляя надобные помещения для дворцовых потребностей, в том числи и для царской потехи. В 1620 г. сентября 11 молодой царь Михаил тешился на этом дворе медвежьим боем, о чем гласит следующая записка: «Ловчаго пути конный псарь Кондратий Корчмин да пеший псарь Сенька Омельянов тешили государя на старом Цареве-Борисове дворе дворными медведями гонцами и у Кондрашки медведь изъел руку, а у Сеньки изъел голову».

В 1627 г. известный в то время медных дел мастер Дмитрий Сверчков на Борисовском дворе делал к церковному строению медное дело, именно медный шатер, для хранения Ризы Господней, стоящий и доныне в Успенском соборе.

В 1635 г. на Борисовском дворе садовники Ив. Телятевский да Тит Андреев устроили сад.

В 1644 г., как известно, происходило неудавшееся сватовство царевны Ирины Михайловны за Волдемара, принца Датского, и графа Шлейзвиг-Голштинского, для чего принц и прибыл в Москву, как жених царевны. Переговоры о сватовстве начались еще в 1642 г., продолжались весь 1643 год, и когда было решено, что нареченный жених прибудет, наконец, в Москву, то для его помещения царь Михаил Фед. назначил запустелый двор царя Бориса, повелев выстроить на нем новые деревянные хоромы в три яруса и соединить их с дворцовыми зданиями особыми внутренними переходами; при этом не была забыта и мыленка. Внутренняя уборка хором состояла из сукон багреца и других красных цветов, которыми были обиты стены, двери, настланы полы.

Принц, именуемый по-русски королевичем Волдемаром Христианусовичем, прибыл в Москву и поселился на Борисовском дворе 21 января 1644 г. Встреча дорогого гостя на улицах города была самая торжественная и очень почетная. Через четыре дня, 25 января, посетил его самолично и царь Михаил, пришедши к нему упомянутыми переходами. Он несколько раз обнимал королевича, очень ласкал его и часто повторял, что королевич будет ему так же мил и дорог, как родной сын. Первые две недели прошли во взаимных ласканиях и в самом дружественном, в самом родственном расположении. 28 января царь угощал королевича и его свиту торжественным обедом в Грановитой палате, при чем по русскому обычаю богато и очень щедро одарил его серебряными кубками, из которых иные весили от 16 до 19 фунтов серебра, дорогими соболями, златоткаными и шелковыми тканями и пр.

30 января упомянутыми переходами посетил королевича царевич Алексей Мих. и пробыл у него часа два[111]111
  В этот ли раз или прежде, во время торжественных встреч, королевич подарил царевичу богатейшую алмазную запану, которую мастера Золотой палаты, Немцы, оценили в 6722 рубля. На ней было в гнездах 54 алмаза больших и малых, да на спнях вислых 32 алмаза больших и малых. Богато было и влагалище (футляр), в котором она сохранялась, деревянное, обитое лазоревым бархатом и обнизанное жемчугом с канителью. Впоследствии, в 1651 г. уже, царствовавший после отца царевич повелел эту запану нашить на свою шапку бархатную шефранную (цветом) двоеморхую, окол соболий, а потом в 1653 г. эта запана была нашита на новую шапку бархат червчат двоеморх (Госуд. Большая Шкатула, изд. С. Н. Кологривова, с. 172).


[Закрыть].

Потом, 4 февраля, сам царь в другой раз посетил королевича и пробыл у него с час. Цареборисовский двор в это время стал именоваться двором королевича Волдемара. С обеих сторон радовались, что свадебное дело окончится к обоюдному удовольствию, но скоро обнаружились великие затруднения. С царской стороны были убеждены, что королевич примет Православие и крещение по Православному обряду, а с королевичевой стороны настойчиво стали отказывать в этом.

Уже с 6 февраля началась переписка по этому предмету, не личные сношения, а переписка, которая повела к тому, что королевич 26 февраля стал просить отпуска, уехать из Москвы хоть сейчас же. В этом его особенно настраивал его пастор, а также и другие лица свиты.

Опасаясь, что королевич и в самом деле думает тайно убежать из Москвы, царь повелел сторожить его, для чего и поставлен был стрелецкий караул во всех дворах вокруг Борисовского двора, под предлогом, что 25 марта наступает праздник Благовещения, когда происходит в народе много скоморошества и пьяного буйства.

Недели через две эта сторожба была снята. Между тем во все время с царской стороны не пропускали случая, чтобы убедить королевича принять Православное крещение.

9 апреля затеяли для него трехдневную охоту в сопровождении избранных лиц: Василия Ив. и Семена Лукьян. Стрешневых и Ловчого, которые должны были и при таком развлечении уговаривать и убеждать королевича присоединиться к Русской церкви. Но ничто не помогало. В увещании королевича едва ли не первым двигателем этого дела был сам патриарх Иосиф. Он, между прочим, полагал, что убедит королевича разбором его веры перед лицом правды Православия, и для того назначил несколько духовных лиц побеседовать и обсудить вопрос с доказательствами в пользу Православной правды, истины. 28 апреля состоялось это прение о Вере и повело к тому, что королевич решился сам-друг тайком убежать из Москвы.

9 мая во втором часу ночи он вознамерился исполнить это, но в Тверских воротах Белого города его остановили стрельцы, хотя и достаточно хмельные по случаю праздника Николина дня. Это обстоятельство происходило так. В упомянутый полуночный час человек 30 конных и пеших Немцев появились у Тверских ворот и вознамерились силою проломиться в ворота, стрельцы не допустили их до этого, вследствие чего последовала даже кровавая борьба: Немцы стали стрелять из пистолетов и колоть шпагами стрельцов, но все-таки были прогнаны от ворот. Одного из Немцев стрельцы взяли в плен, того самого дворянина, с которым королевич хотел убежать. Сам королевич успел возвратиться домой. После того, когда стрельцы ввели пленного в Кремль, то, поравнявшись с собором Николы Гостунского, они были встречены прибежавшими от Борисовского двора Немцами, которые начали колоть их шпагами, одного убили до смерти, 6 человек ранили и отбили пленного. Оказалось, что убил стрельца сам королевич, бывший в числе других своих слуг. Он и не скрывал своего греха и заявил боярину Сицкому, что-де хотел убежать за Тверские ворота и убил стрельца, потому что он очень желает уйти из Москвы, а его напрасно задерживают

Конечно, царь не помедлил заявить ему свое великое неудовольствие по этому поводу.

Между тем прения о Вере настойчиво продолжались с обеих сторон. Патриарх прислал королевичу письмо на столбце чуть не в 48 сажен, а пастор написал целую книгу в защиту своей Веры. Эти прения отчасти происходили и в Борисовских хоромах в присутствии самого королевича, который хвалился, что он грамотен лучше всякого попа, библию прочел пять раз и всю ее помнит и может говорить от книг сколько угодно.

С царской стороны почти ежедневно и словесно и письменно убеждали королевича принять Русское Крещение, переменить Веру, а королевич также почти ежедневно просил отпустить его совсем домой. Отпуск вследствие посольских сношений с отцом королевича затягивался день ото дня. Время проходило в пререканиях о Вере и в больших стараниях с царской стороны убедить королевича на перемену веры, почему с ним поступали по-прежнему с великим вниманием и дружелюбием, доставляя ему всевозможные удовольствия и развлечения. Между прочим он пристрастился к полевой охоте.

12 июля 1644 г. настал день царского рождения. Следовало бы позвать королевича к царскому столу, но теперь государь прислал ему обед на дом в 250 блюд, все рыбных и пирожных.

19 июля королевич ездил очень нарядно на охоту, на очень веселое место в 5 верстах от Москвы. Затем с 25 августа он снова на то же место ездил на охоту и увеселялся там шесть дней, до 31 августа. Только по необходимости он должен был возвратиться в Москву, потому что в то время прибыл посол Турецкого Салтана, и царь Михаил пожелал, чтобы королевич видел торжество приема этого посла. Сам царевич, Алексей Михайлович пришел звать королевича смотреть посольское шествие. Потом государь пригласил королевича к своему столу, после которого королевич оставался у государя до 8 часов вечера. Ему при этом оказывали всю русскую вежливость и вновь щедро одарили его. Это было 10 сентября. На другой день, 11 сентября, царевич опять навестил королевича и «время прошло у них в любви и дружеском расположении». Такое дружелюбие заставило и королевича позвать тоже и к себе в гости самого государя с царевичем. День для пира был назначен 17 сентября. Царь и царевич пришли в Борисовский дворец упомянутым внутренним дворцовым ходом. Еще не входя в королевичевы покои, государь послал требование, чтоб королевич и его свита сняли свои шпаги, так как по русскому обычаю не водится, чтобы в присутствии государя кто бы то ни было имел при себе оружие. Королевич доказывал, что, напротив, по их немецким обычаям оружие и носится в честь государю и в оборону ему. Государь, наконец, уступил ласковому хозяину.

«Потом царь и царевич введены были в столовую комнату, и подана им вода, а после того, как они, наконец, и граф уселись, и последний подал и поставил перед ними разные кушанья, царь сделал начало обеду, а царевич еще воздерживался, без сомнения, потому, что граф ничего не подал ему особенно, а, следовательно, не исполнил Русского обычая. Заметив это, граф начал подавать из своих рук и ему, и он тотчас же стал кушать. После того граф предложил царю здоровье Его Царского Величества, и так далее. Потом стали обедать князья и камер-юнкеры, пришедшие с царем и царевичем. По Русскому обычаю, граф два раза из своих рук подносил им поочередно по чарке водки, каждого оделил вкусным кушаньем со стола и пожаловал по полуфляжке испанского вина. При этом можно было видеть обычаи вежливости. По окончании стола царь пожелал, чтобы граф и своих людей почтил напитком; этот отговаривался, полагая, что совсем неприлично подносить своим людям, которые находились тут для прислуги Его Царскому Величеству. Если же царю угодно изъявить свою милость графским людям, то он может пожаловать их из своих рук, о чем граф и просит его.

Царь соизволил на это и потом жаловал чаркою водки по порядку всех и каждого, бывших у стола в графских покоях. После него царевич тоже подносил всем из своих рук и из той же золотой чарки. Царю было угодно, чтобы и граф оказал такую же милость своим служителям; этот и согласился, но только с тем, чтобы сначала поднести и пожаловать из своих рук людям Его Царского Величества. Меж тем трубачи и литаврщики были готовы к услугам графа, который велел узнать чрез переводчиков, угодно ли царю послушать их? А так как это было угодно, то пили здоровье и трубили изо всей мочи. Такое увеселение продолжалось несколько времени. Со стороны царя и царевича великая любовь и расположение к графу изъявлялись в очень ласковых словах, телодвижениях и объятиях. Граф тоже отдавал им должное во всем, насколько дозволяла ему совесть. Тогда дворецкий царевича, Борис Иванович Морозов, почел удобным сказать что-нибудь о перемене Веры; для того и подошел к царю, царевичу и графу, с такими словами: “Большая отрада видеть столь великую любовь и дружбу между такими государями; но еще больше радости было бы у всех, кабы могли они сойтись и в Вероисповедании”. На это царь перемигнулся с ним, но граф отвечал, что любовь и дружество могут быть и остаться без соединения в Вероисповедании. “Но тогда, – отвечал дворецкий, – такая любовь и искренняя дружба будут еще больше и постояннее, чем когда-нибудь, и все высшего и низшего звания люди, духовные и миряне, порадуются, полюбят его графскую милость и станут отдавать ему такие же почести, как и Его Царскому Величеству и царевичу”. “Его Царское Величество, – отвечал граф, – и без того оказывает ему большой почет, и граф отдает ему должную справедливость в том, а при случае готов отплатить ему за то своею кровью. Но чтобы менять Веру, отказаться от крещения и принять Веру и крещение Его Царского Величества, этого не будет и не должно быть ни во веки веков, в чем и теперь, как и прежде, желал бы он уверить царя”».

Так этот разговор и кончился. Через несколько времени после того царь и царевич пожелали посмотреть сад, отведенный графу; их проводили в новоустроенную беседку, где царь и сел, направо от него поместился царевич, а налево граф. Расположение и доверие возрастали все больше и больше, да и стало заметно на царе и на графе, что в подчиваньи напитками недостатка не было. В знак совершенного расположения, по ходатайству царя и царевича, прощены и приняты опять на службу некоторые графские служители, провинившиеся в дерзости к одному из высших офицеров графа, осужденные было на смерть и уже посаженные в темницу; а по заступничеству его графской милости царь освободил одного, взятого под стражу, немца за убийство какого-то Русского. Потом, когда, по случаю сурового вечернего воздуха, граф велел принести себе шапку, шитую серебром и золотом и подбитую соболями, и накрылся ею, царю угодно было посмотреть ее. Он и снял ее с графа, осмотрел и надел себе на голову, а свою черную бархатную, обложенную сзади и спереди черными лисицами и немного жемчугом, надел на графа, который тотчас же снял ее опять и притом сказал в шутку: “Славно! Пусть всякой оставит у себя, что у него в руках!” Когда переводчик растолковал эти слова по-русски, царю они понравились, и он не требовал назад своей шапки. Граф и не воображал того: тотчас же стал очень извиняться, что не думал о том в самом деле, да и знал, что ему неприлично иметь такие притязания и пользоваться шапкой, которою накрывался прежде Его Царское Величество.

Ответ был тот, что царю так угодно почтить графа, который и надел на себя эту шапку, изъявляя свое удовольствие. Дворецкий, Б. И. Морозов, вообразил, что это ему на руку, подошел в другой раз и заговорил о Вере, в том мнении, что сослужит своему государю. Заметив и поняв из графского ответа, что такие речи надоедают, царь велел отойти боярину; спьяна этот было заупрямился, но тогда встал, наконец, царевич, схватил его за кафтан на груди и велел идти вон, а двое дворян тотчас же и увели его. По отправлении дворецкого, жалованье водкою все продолжалось. Царь казался очень милостивым особливо ко всем низшего разряда людям графа, стоявшим кругом беседки и прислуживавшим, и жаловал напитком каждого из своих рук. Между царем, царевичем и графом ничего нельзя было заметить другого, кроме великого расположения и дружбы, и особенной милости к графским служителям. Напоследок, так как была уже полночь, царь и царевич пожелали вернуться домой. Граф провожал их. Когда же царь был уже недалеко от ворот сада, где стояли и играли трубачи с литаврщиками, и увидал их, он остановился. Когда музыканты сыграли, он пожелал послушать еще, они снова играли по его желанию, а между тем принесли стул, на котором он и сел; направо от него стоял царевич, налево граф. Трубачи перестали. Тогда граф предложил царю, что в честь Его Царского Величества он сам будет бить в литавры, если только угодно ему послушать. Царь изъявил свое желание. Граф снял с себя шпагу, но, когда хотел было принять ее один из служителей, царь взял ее к себе и, оглядевши очень внимательно, обнажил, повертел ею в воздухе, вложил опять в ножны и отдал. Граф ударил потом в литавры, и это особенно понравилось царю: он благодарил его объятием и неоднократным дружеским поцелуем. То же сделал и царевич, после чего пили здоровье. Граф проводил царя высоким ходом до его дворца, где оба благодарили друг друга и потом расстались. На другой день явился к графу царевич и благодарил за оказанную вчера любовь, дружбу и честь, а через два часа простился немедленно».

Здесь мы приводим рассказ об этом обеде из подлинной записки о пребывании королевича в России, составленной участником-очевидцем этого пребывания. Подробности рассказа тем особенно любопытны, что описывают едва ли когда случившийся в царском быту обед Московского государя в гостях у своего же гостя, прибывшего в Москву королевича. Вместе с тем эти подробности раскрывают простоту царского обхождения с иноземцами и противоположность некоторых обычаев Европейских с Московскими, именно в отношениях к низшим служителям.

Прошло уже 9 месяцев, а свадебное дело не подвигалось ни на волос. 29 дек. 1644 г., по случаю приезда и приема Персидского посла, царевич Алексей Михайлович опять пришел к королевичу и позвал его посмотреть шествие Персиан, а потом пригласил его в свои хоромы на угощенье. К концу пированья вошел в комнату царевича и сам государь, дружелюбно обласкал гостя и снова повторил свою просьбу принять Русскую Веру и снова получил решительный отказ со стороны королевича. Заявив ему и с своей стороны, что свадьба ни в каком случае не состоится, если он не примет крещение, что и отпуску ему не будет, царь расстался с королевичем в неудовольствии.

Но на другой день царевич все-таки пришел опять к упрямому гостю и потешил его медвежьей травлей.

1 марта именинница царица Евдокия Лук. прислала по Русскому порядку обычный обед королевичу. Он сказался нездоровым и не принял кушанье самолично, оно было передано его дворецкому.

Сколько ни ухаживали за дорогим женихом, он не подавался и мыслил так, что готов в собственной крови креститься, чем согласиться на желание царя и принять Русское крещение.

Государь думал и все бояре, что королевича смущают и научают упорствовать его пастор и его приближенные, а потому время от времени и повторял свое желание. Но все было напрасно.

Пререкания и исповедные споры с Немцами перенеслись потом и на улицу в народную толпу. В это время, в конце февраля 1645 г., прибыли в Москву Донские казаки.

Они представлялись государю, были хорошо угощены и, возвращаясь очень веселыми из Кремля, встретили Немца, быть может, чем-либо оскорбившего их, напали на него и ограбили (обобрали). В другой раз, также поссорившись, казаки совершили далее кровавую расправу, двоих Немцев убили.

Как королевич проводил иногда на Борисовском дворе время, об этом есть, впрочем, случайное свидетельство.

25 июня 1645 г. было донесено государю, что королевич заболел сердечною болезнью, сердце щемит и болит, что скушает пищи или чего изопьет, то сейчас назад и если скорой помощи не подать, то может, пожалуй, умереть. Но на другой же день постельный сторож Русский рассказал, что 25 числа королевич кушал в саду, с ним были его придворные и были все веселы, ели и пили по-прежнему. После ужина королевич гулял в саду долго, а придворные ушли в хоромы и там пили вино и романею и рейнское и иное питье до второго часу ночи. Были все пьяны, играли в цымбалы.

Дело о свадьбе тянулось без пользы для обеих сторон. 12 июля 1645 г. царь Михаил Федорович помер. Перед самою кончиною государя, 4 июля, по настоянию Польского посла, назначено было опять богословское прение о вере, именно в присутствии посла. Где происходила эта беседа, неизвестно, но когда прибыли туда королевичевы придворные, то они должны были пройти через несколько тысяч народа, следовательно в прениях уже принимала участие улица или всенародное общество.

Беседа и прения по-прежнему окончились ничем, а потому в народе распространилось большое неудовольствие на пастора, так что государь принужден был уверить его в полной безопасности от всяких угроз.

С кончиною государя дело приняло другой оборот, очень благоприятный для королевича. Новый шестнадцатилетний царь Алексей Мих., всегда оказывавший самое дружелюбное расположение королевичу, очень скоро порешил вопрос и об его отпуске.

После неоднократных неудачных попыток упросить королевича перекреститься в Русскую Веру молодой государь и все общество бояр приговорили покончить дело почетным отпуском королевича к дому. Между тем в народе ходило большое негодование на Немцев по этому поводу. По свидетельству их записки, 24 июля было совещание в толпе, как бы половчее свернуть шею королевичу и его людям, но, к счастью, такие кровопролитные затеи не совершились.

Наконец, после торжественного приема в Золотой палате 13 августа, королевич 20 августа также торжественно выехал из Москвы, оставив Цареборисовский двор опустелым.

Ровно через семь лет, в августе 1652 г. 15 числа, Цареборисовский двор был пожалован царем Алексеем Михайловичем новопоставленному патриарху Никону в дом Пресв. Богородицы, в Успенский собор, почему с этого времени история Борисовского двора сливается уже с историей Патриаршего Дома, о котором будем говорить в особой статье.